Сахаров Шестаков Учебник С 19 века по наше время

210	Раздел IV. Россия в XIX — начале XX в.
	Смысл его обусловливался сутью православного мировосприятия и ба-

зировался на убеждении, что монарх — помазаннйк Божий, что он получил власть от Всевышнего, правит Его милостью, а «сердце царево в руце Божией». Мистика русского самодержавия неразрывно была связана с учением Православной церкви о власти и народными воззрениями на царя как «Божьего пристава».

Один из самых именитых теоретиков русской монархии митрополит Московский Филарет в середине XIX в. красочно обрисовал классическое русское монархическое миропонимание, в русле которого самодержавная монархия трактовалась как земная копия надмирной конструкции. «Бог, — наставлял Филарет, — по образу Своего Небесного единоначалия, устроил на земле царя, по образу Своего вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непреходящего, продолжавшегося от века и до века, — царя наследственного». Московский митрополит поднимал идею царя на абсолютный уровень, видел в ней исходное и полное воплощение вселенского замысла. Его историческая метафора: «Царь есть устроение Божие» — являлась краткой и наиболее выразительной формулой православной государственной самодержавной идеи.

В то же время понятие «неограниченный» являлось порождением петровского времени, эпохи формирования абсолютистской монархии. Оно подчеркивало социальный миропорядок, где власть царя над всеми и для всех. По сути дела, различие между двумя определениями царской власти — различие между сакральным и земным. При обращении к русскому историческому материалу нельзя игнорировать (что очень часто делается до сих пор) неаутентичность этих определений. Иначе выхолащивается существо и острота всех коллизий противостояния между монархистами-тра- диционалистами и либералами европоцентристами по поводу правовой реконструкции государственной системы. Действительно, когда в апреле 1906 г. в соответствии с законом власть царя перестала быть «неограниченной», но осталась «самодержавной», свидетельствовало ли это о том, что ничего не изменилось, как утверждали социалисты и многие либералы, или в России произошла качественная трансформация государствен- но-монархической модели? Ответ напрямую зависел (и зависит) от мировоззренческого ракурса восприятия и оценки.

Со времени Петра I и до начала XIX в. принцип полноправной, суверенной верховной власти формально оставался неизменным, однако характер и суть верховного государственного управления при последнем царе Николае II имели мало общего с петровской эпохой. Если самодержавие Петра I можно с достаточным основанием считать деспотическим (произвольным), то к началу XX в. положение выглядело иначе. Система претерпела изменения. Как и раньше, царь сохранял «Богом данное право» на любые решения, но все сколько-нибудь значительные из них принимались лишь после обсуждения (порой многолетнего) кругом должностных лиц различного уровня. Наиболее важные непременно обсуждались в комиссиях Государственного совета, а затем — в общем собрании совета.

В первой половине XIX в., при Николае I, произошла кодификация законодательства, и в 1830 г. было издано единое Полное собрание законов

F-."

ffiaea 6. Характерные черты Российской империи XIX—XX вв. 211

российской империи (45 томов), а в 1832 г. появился кодекс действующего законодательства: Свод законов Российской империи (15 томов). До революции 1917 г. Свод законов издавался в полном объеме три раза. Новые же законоположения включались в издаваемые регулярно «прибавления» И «дополнения» к отдельным томам. Свод законов включал правовые акты, регулировавшие личные права и обязанности подданных, определявшие сословно-соииалъную субординацию, структуру, организацию и компетенцию всех государственных и общественных органов управления. Эти нормы являлись обязательными, и новый закон вступал в силу лишь после отмены предыдущего. Законоположения могли издаваться в виде уставов, уложений, грамот, положений, наказов, манифестов, указов, мнений Государственного совета и докладов, но непременно одобренных царем. Никакой закон не мог иметь «своего совершения без утверждения самодержавной власти».

Важнейшие общие положения государственного устройства были зафиксированы в первом томе законов Российской империи — Своде Основных государственных законов, определявшем прерогативы верховной власти, структуру и компетенцию главных общеимперских институтов: Государственного совета, Сената, Комитета министров. Этот том Основных законов включал и династическое законодательство — собрание актов, составлявших так называемое Учреждение о императорской фамилии. Российское династическое право было одним из самых строго регламентированных в мире.

Царская власть являлась, безусловно, наследственной, передавалась от отца к сыну. Наследник (цесаревич) становился императором сразу же после смерти своего предшественника. Это было, так сказать, земное установление. Но существовал еще ритуал церковного освящения царской власти. Необходимость его оговаривал закон: «По вступлении на престол, совершается священное коронование и миропомазание по чину православной Греко-Российской Церкви. Время для торжественного сего обряда назначается по Высочайшему благоусмотрению и возвещается предварительно во всенародное известие». Церемония всегда происходила в Успенском соборе Московского Кремля.

Закон детально расписывал и условия тронопреемства в случае отсутствия прямых наследников у венценосца или несовершеннолетия нового правителя. (Он не предусматривал лишь возможности отречения монарха от власти.) Родственники монархов составляли особое сообщество — Императорскую фамилию, — права и преимущества которого были подробно оговорены. Дети и внуки монархов мужского пола именовались великими князьями и регулярно получали особое денежное содержание.

Они обязаны были вступать лишь в равнородные браки с представительницами других владетельных домов и обязательно с согласия императора. Лица более дальних степеней родства именовались князьями императорской крови, и им полагалась лишь единовременная денежная выплата при совершеннолетии и браке. Представительницы женского пола, состоявшие в близком родстве с императором, именовались великими княжна-

212 Раздел IV. Россия в XIX — начале XX в.

ми (княгинями) и сохраняли великокняжеское титулование даже после выхода замуж за иностранных принцев и монархов.

Династия Романовых, находившаяся на престоле с 1613 г., имела тесные родственные связи со многими монархическими домами Европы. К началу XX в. фамильные унии включали крупнейшие владетельные дома: Великобритании, Германии, Голландии, Греции, Дании, Италии, Испании, Норвегии, Румынии, Швеции. К этому времени царская династия насчитывала около 50 персон. Наиболее близкие родственные узы связывали последнего монарха Николая II с Англией (Ганноверская династия), Данией (Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Глюксбургкая) и Грецией (Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Глюксбургкая). В начале XX в. дедушка русского царя был королем Дании (Христиан IX), в Англии и Греции на престолах находились его дяди (Эдуард VII и Георг I), а императором Германской империи являлся кузен царицы — Вильгельм П.

** *

Любое законоположение становилось в России законом лишь после подписи монарха. Она могла быть поставлена на документе и после обсуждения («экспертизы») в Государственном совете, Комитете министров, в особых совещаниях лиц, приглашенных «по усмотрению государя» и без оного. Со второй половины XIX в. второе случалось крайне редко. В отличие от предков перед последними царями — Николаем I, Александром II, Александром III и Николаем II — неизменно вставала задача соотносить новые меры с существовавшими правовыми нормами. Находясь как бы выше писаного закона, они были скованы и буквой существовавшего законодательного норматива, и управленческой традицией XIX в.: «соизмерять», «обсуждать» и «согласовывать».

При Николае I окончательно сложилась модель иерархической самодержавной имперской системы, начавшей оформляться при Петре I и достигшей своего расцвета во второй четверти XIX в. Используя терминологию Н. М. Карамзина, ее с полным правом можно назвать «либеральным абсолютизмом». Царь, оставаясь демиургом права, вынужден был действовать в системе зафиксированных нормативных координат. После издания Свода законов впервые в истории русской государственности появились законоположения, очертившие социальные «правила игры», которые лишь

вредчайших случаях переступал сам верховный инспиратор права.

Ссередины XIX в. за пределами частных интересов и вопросов (разрешение на брак родственникам, выдача наград и субсидий, изменение меры судебного или административного наказания, назначение на должность) в делах общегосударственных трудно найти примеры проявления монаршей воли, которые можно квалифицировать как личную прихоть правителя.

Если при Петре I и его правнуке Павле I «разумения», нерасположения и неприятия монарха могли определять государственный курс, послужить причиной войны, обернуться благом или бедствием для многих, могли стать причиной опалы, лишения имущества, изгнания и даже казни, то в позднейшее время личные чувства и порывы царя все меньше и меньше

ffiaea 6. Характерные черты Российской империи XIX—XX вв.

213

играли роль непреложного политического импульса. Менялись общественные условия, смягчались нравы; изменялась и психология властителей. £ Ш е во второй половине XVIII в. в России начали оформляться правовые нормы общественного устройства. В 1766 г. при Екатерине II появилось положение, остававшееся в законодательстве до 1917 г.: «Империя Российская управляется на твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от Самодержавной власти исходящих» (8).

Именно тогда в государственной политической практике стал утверждаться принцип преемственности писаных юридических норм. В своем наказе членам Уложенной комиссии императрица писала: «Комиссия не должна приступать к выполнению своих заданий до того, как она будет полностью осведомлена о нынешнем положении в стране, потому что любое изменение не должно ни в коем случае стать самодовлеющим, а должно служить для исправления недостатков, когда такие недостатки есть; однако все доброе и полезное надо оставлять и не менять, потому что оно должно всегда оставаться в силе».

К концу XIX в. венценосные потомки Петра I были в своих действиях ограничены не только сложившейся управленческой традицией, фактором общественного мнения, но и вполне определенными законоположениями, касавшимися как области династических прерогатив, так и сферы гражданского права вообще. Монархом могло быть лишь лицо православного исповедания, принадлежащее к династии Романовых, состоявшее в равнородном браке. При этом неограниченный правитель обязан был в момент вступления на престол объявить наследника в соответствии с законом 1797 г.

Ограничен был самодержец и самой упраапенческой технологией, порядком издания законов, своими собственными распоряжениями, для отмены которых требовался особый законодательный акт. Он не мог лишить жизни, чести, имущества, сословных прав, не имел права вводить налоги, был лишен возможности кого-то «озолотить», «облагодетельствовать», что называется, не сходя с трона. Для этого требовалось издание письменного распоряжения, оформленного надлежащим образом. Иными словами, устное распоряжение монарха уже не являлось законом.

** *

Наряду с общиной и сословной структурой самодержавный авторитаризм явился продуктом сложного исторического процесса становления, выживания и укрепления государства, которое в конечном итоге превратилось в огромную геополитическую аномалию (в данном случае это понятие лишено всякого оценочного смысла). Будучи титулована еще при Петре I «империей», Россия являлось таковой, по сути, и до царя-модерниза- тора, и после него. Имперская судьба России во многом принципиально отличалась от многих прочих империй. Россия не являлась в общепринятом смысле колониальной державой. Ее территориальная экспансия не мотивировалась финансово-экономическими устремлениями, поиском рынков сырья и сбыта, у нее не существовало деления на метрополию и колонии, а экономические показатели развития окраинных районов (колоний)

214 Раздел IV. Россия в XIX — начале XX в.

были часто куда выше, чем у региональных зон, которые можно отнести к историческому центру.

Стратегические интересы и территориальная безопасность — главные факторы складывания Российской империи. Именно натиск извне многое определил в социальном и политическом устройстве России. В XVI в. русское государство воевало 43 года, в XVII — 48, а в XVIII — 56 лет. Даже в «мирном» XIX в. Российская империя провела в войнах более 30 лет. Исследовав исторические факты, известный английский историк А. Тойнби констатировал: «Верно, что и русские армии воевали на западных землях, однако они всегда приходили как союзники одной из западных стран в их бесконечных семейных ссорах. Хроники вековой борьбы между двумя ветвями христианства, пожалуй, действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада — агрессорами значительно чаще, чем наоборот». Однако вне зависимости от причин, путей и средств формирования сам факт возникновения огромного территориального комплекса неизбежно порождал проблемы, вызываемые самой природой имперского существования.

Любая империя — это всегда сложное соотношение взаимодействия и противодействия центробежных и центростремительных сил. Чем сильней государство (империя), тем меньше сказывается на его политике воздействие центробежного фактора. В России носителем, выразителем и реализатором центростремительного начала неизменно выступала монолитная (единодержавная, самодержавная) монархическая власть. Поэтому как только возникала тема о ее политических прерогативах, то неизбежно вставал и вопрос о стабильности всей государственной имперской конструкции. Природа российского имперства препятствовала развитию полицентризма и региональной автономизации. Монархическая Россия оставалась заложником своей истории.

Другая онтологическая причина упорного неприятия властей предержащих идеи о конституционном правлении, основанном на расписании политических функций и их разделении между различными субъектами государственного права, коренилась в сакральном смысле царской власти. Царь никогда в России не являлся «первым среди прочих». Он венчался на царство, вступал как бы в мистический брак со страной, а царские порфиры отражали «свет небес».

Православное миросозерцание наделяло царя особым ореолом, которого не имел никто из прочих смертных. Именно здесь коренилась причина тех сложных коллизий, которые сопутствовали попыткам реформировать верховную власть в либерально-правовом духе. На пути подобных устремлений всякий раз вставала непреодолимая преграда: не подлежавший реформированию религиозный авторитет.

Между тем проблему противодействия либеральной конституционноправовой реконструкции России сводят нередко лишь к локальным вопросам о «недальновидности» и «политической близорукости» венценосцев, о корыстных интересах отдельных лиц и социальных групп, оставляя совершенно в стороне национально-православную ментальность. Подобный подход является историческим упрощением.

ffiaea6.Характерные черты Российской империи XIX—XX вв.

215

К началу XX в. Россия была еще далека от универсального правового государства ( в понимании политологии и социологии XX в.), но тенденция руманизации, правого обеспечения социального жизнеустройства и государственного управления на протяжении всего XIX в. (при всех сложно- стях и прерывностях) проступала вполне определенно.

§2. Сословно-государственная регламентация. Привилегированные

инепривилегированные слои населения

После отмены крепостного права в 1861 г. и последующего проведения преобразований местного управления, судопроизводства и других сфер общественной жизни многое в России изменилось. Однако оставались области, которых «ветер перемен» коснулся в малой степени.

Во-первых, сохранялось сословно-иерархическое ранжирование. Люди не были юридически равны. Их положение (статус) было законодательно определено принадлежностью к конкретной общественной группе — Специальный том Свода законов (IX) включал «законы о состояниях», регулировавших положение, права и обязанности каждого сословия. Закон гласил, что «в составе городского и сельского населения, по различию прав состояния, различаются четыре главные рода людей: дворянство, духовенство, городские обыватели, сельские обыватели».

Тождество между «родом людей» и собственно «сословием» существовало лишь в первых двух случаях. Далее начиналась дробность, и состав городских и сельских обывателей включал по нескольку сословий. В числе наиболее значимых: купечество, потомственные почетные граждане, мещане (для горожан), крестьяне и казаки (для сельских жителей). Крупнейшие по численности и значению сословия (дворянство, купечество, мещанство, крестьянство, казачество) имели свои сословно-корпоративные органы управления, взаимопомощи и попечения.

Высший иерархический статус всегда имело дворянское сословие, делившееся на потомственное (передающееся по наследству) и личное (пожизненное). Первое («благородное») сословие традиционно считалось опорой трона и государства. Одна из статей Свода законов гласила: «Дворяне, первая опора престола, принадлежат к высшему и большей частью просвещеннейшему классу жителей и, посвяшая почти всю жизнь свою государственной службе, составляют и вне оной одно из надежнейших орудий правительства». Дворянство в действительности долгое время являлось важнейшим элементом истеблишмента монархической России. К концу XIX в. в России насчитывалось около 2 млн дворян (примерно 1,5% населения).

Однако чем дальше, тем меньше дворянская корпорация в целом оставалось безусловной опорой монархической власти. Развитие гражданских правовых понятий, секуляризация сознания, либеральные и социалистические представления неизбежно видоизменяли, порой до неузнаваемости, традиционный дворянский кодекс чести, важнейшим принципом которого было, «не жалея живота своего», безропотно «служить своему государю».

216	Раздел IV. Россия в XIX — начале XX в.
До самого падения монархической России высшее сословие обладала
законодательно зафиксированными	правами и преимуществами. Приме-

нительно к началу XX в. особое значение имели две привилегии. Во-пер- вых, возможность получать качественное образование. Существовала сеть элитарных учебных заведений различного назначения, почти целиком предназначенных для дворянских отпрысков (дворянские пансионы, Александровский (Царскосельский) лицей, Училище правоведения, Пажеский корпус, Институт (Смольный) благородных девиц и др.). В учебных же заведениях общего профиля (институтах и университетах) представителям дворянских семей отдавалось явное или тайное, но несомненное предпочтение. Особенно это было заметно при приеме дворянских недорослей в военные учебные заведения.

Другой важнейшей привилегией дворянского сословия оставались преимущества на государственной военной и гражданской службе. Дворянину несравненно проще было поступить на престижную государственную службу и сделать здесь карьеру. Это обусловливалось не какой-либо специфической законодательной нормой (дискриминации по сословному признаку в начале XX в. уже не существовало), а практическими условиями формирования аппарата управления, психологией самого чиновного мира, иными словами — всем строем чиновно-служебных отношений в России.

Каждый человек в России рождался в определенном юридическом «состоянии». Однако это не означало, что он на всю жизнь в нем и оставался. Сословия не являлись кастой, и к числу обособленной социальной корпорации (да и то с существенными оговорками) можно отнести лишь духовенство. Во всех же прочих случаях безусловной, раз и навсегда данной привязки не существовало. В силу различных обстоятельств (образования, гражданской и военной службы, военных подвигов, выдающихся достижений в науке и культуре, крупных благотворительных пожертвований, личных услуг монархам) человек мог добиться перехода из низшего сословия

ввысшее.

Вто же время преступления против личности, собственности и государства почти неминуемого приводили к поражению в правах. Статья 9 Свода законов о состояниях декларировала: «Никто не может быть лишен прав состояния или ограничения в сих правах иначе, как по суду за преступление». При этом «лишение прав состояния» определенного лица не вело к ущемлению сословного положения членов его семьи, как и других родственников.

Впервые подобное законодательное положение появилось еще при Петре I в 1714 г., но прошли многие десятилетия, прежде чем оно стало действительной правовой нормой. Хотя воля монарха продолжала считаться законом в России, но со второй половины XIX в. никого не только не лишили имущества и свободы лишь по царской прихоти, но без судебного решения никого даже не понизили в сословном статусе. У самодержавного

инеограниченного царя имелось вдоволь прерогатив, но гражданские права подданных защищал закон, и бросать вызов этим гарантиям никто из последних императоров не смел, да и не хотел.

ffiaea 6. Характерные черты Российской империи XIX—XX вв.

217

К началу XX в. сословная субординация потеряла актуальность в большинстве западноевропейских стран, где лишь одно сословие — дворянст- во — продолжало существовать, но законодательно за ним не закреплялись никакие особые права. Торжество буржуазных отношений утвердило социальную иерархию, построенную не на происхождении, а на форме и размере владения собственностью (капиталом). Родовая аристократия уступила место денежной. В России же сословия сохранялись в силу специфических исторических причин.

В отличие от ведущих капиталистических стран Россия оставалась страной традиционной сельской цивилизации, где нормы, принципы и этика буржуазно-бюргерской среды (города) мало что значили (или вообще ничего не значили) для подавляющего большинства населения. В начале XX в. в деревне все еще сосредоточивалось около 85% жителей империи. Да и в городах преобладали выходцы из этого сословия. Даже в крупнейшем городе Российской империи — Петербурге, центре административно-

го, делового и культурного мира страны, крестьяне составляли	подавляю-
щую часть жителей.
Согласно переписи в декабре 1910 г. в имперской столице	проживало
без малого 2 млн человек, среди них крестьян значилось более		1 млн
300 тыс. Конечно, никто из них земледельческим трудом в столице		импе-
рии не занимался; подавляющая часть этой группы — рабочие	столичных
предприятий, прислуга, мелкие служащие.
Россия являлась не просто государством по преимуществу сел и дере-

вень (во Франции, Пруссии, Швеции сельские жители тоже численно преобладали), а крестьянско-общинной страной. Складывавшаяся веками русская сельская община, будучи явлением исторически обусловленным, строилась на принципах взаимопомощи, уравнительности и распределительности, вступавших в противоречие с нормами буржуазного жизненного уклада: индивидуализмом, прагматизмом, социальным эгоизмом.

Специфическая народная ментальность служила причиной того, что

многие общественные	деятели и политики, начиная с В. Г. Белинского
и Н. Г. Чернышевского	и кончая «первым героем-любовником Февраль-

ской революции» — А. Ф. Керенским, воспринимали русского крестьянина как «природного социалиста». Подобный популярный постулат расхожего народофильства являлся не только мировоззренчески баснословным преувеличением, но и политически опасным заблуждением. Надеяться построить в новейшее время общество социальной гармонии на базе представлений и норм, сформировавшихся в процессе многовековой борьбы за выживание, могли лишь социальные прожектеры.

Как написал уже после 1917 г. философ Н. А. Бердяев: «Русский народ никогда не был буржуазным, он не имел буржуазных предрассудков и не поклонялся буржуазным добродетелям». Сходный вывод еше раньше сделал другой выдающийся мыслитель С. JI. Франк: «Собственников и собственнических интересов было в России очень много, но они были бессильны и были с легкостью попраны, потому что не было собственнического «миросозерцания», бескорыстной и сверхличностной веры в святость принципа собственности».

218	Раздел	IV. Россия в XIX —	начале XX в.
Общинная	психология и трудовая этика	исключали сколько-нибудь
уважительное отношение не только к личному материальному			благополу-

чию отдельных членов, но и вообше к любому индивидуальному выделению, «возвышению» над остальными, над «сельским миром». Подобное положение вещей не составляло секрета и для представителей власти, а некоторые усматривали в том опасность для развития страны.

В 1904 г., будучи саратовским губернатором, П. А. Столыпин писал, что «у русского крестьянина — страсть все привести к одному уровню, а так как массу нельзя поднять до уровня самого способного, самого деятельного и умного, то лучшие элементы должны быть принижены к пониманию, к устремлению худшего, инертного большинства. Это видится и в трудности привить к общинному хозяйству сельскохозяйственные улучшения, и в трудности часто наладить приобретение всем обществом земли при помощи Крестьянского банка, так что часто расстраиваются выгодные для крестьян сделки».

Именно Столыпину пришлось в начале XX в. осуществлять грандиозный проект переустройства землепользования и землевладения на частновладельческих принципах. Это была отчаянная попытка в короткие сроки изменить «небуржуазное миросозерцание» значительной части крестьянской массы. Но как в свое время справедливо заметил историк С. М. Соловьев, говоря о петровском опыте ускоренной «европеизации», «указом нравы не изменишь»...

Российская «деревенская ментальность» очень многое определила в отечественной истории XX в., став одним из важнейших факторов утверждения господства большевиков после 1917 г. Социально-экономическая ситуация к началу XX в. могла показаться парадоксальной: бурное развитие частного предпринимательства, капиталистических приемов и финан- сово-промышленной инфраструктуры уверенно превращали Россию из страны аграрной в аграрно-индустриальную (промышленный сектор давал уже 50% валового национального дохода), но, с другой стороны, сельское хозяйство, «русская деревня» были еще очень далеки от буржуазной трансформации.

Ускоренная индустриализация, происходившая в России с конца XIX в., неизбежно вела к глубокой социальной деформации. Сельская Россия была не в состоянии в столь сжатые сроки адаптироваться к новым условиям, а крестьяне-общинники в массе были не в состоянии на протяжении жизни одного поколения превратиться в современного фермера-агра- рия. «Исход из деревни», который государственная власть долго, вплоть до начала XX в., пыталась сдерживать административными мерами патерналистского характера (поддержание общины), в эпоху «буйства частного интереса» делал такую политику бесперспективной. Пауперизация и люмпенизация значительных масс населения вела к возникновению не просто многочисленных групп «лишних людей».

Раскрестьянивание способствовало возникновению маргинальной социальной среды, весьма восприимчивой к самой радикальной пропаганде и готовой к безответственному социальному действию. Здесь скрывалась огромная потенциальная опасность, которую задолго до крушения 1917 г.

ffiaea 6. Характерные черты Российской империи XIX—XX вв.	219
разглядел писатель-пророк Ф. М. Достоевский. «Безбожный	анархизм

близок — наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы ев- ропейская революция началась в России, и начнется, ибо нет у нас надежного отпора ни в управлении, н и в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы и стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются».

Уже после прихода к власти большевиков известный общественный деятель П. Б. Струве написал, что «теперь уже совершенно очевидно, что крушение государственности и глубокое повреждение культуры, принесенные революцией, произошли не от того, что у нас было слишком много промышленного и вообще городского пролетариата в точном смысле, а оттого, что наш крестьянин не стал собственником-буржуа, каким должен быть всякий культурный мелкий землевладелец, сидящий на своей земле и ведущий свое хозяйство. У нас боялись развести сельский пролетариат и из-за этого страха не сумели создать сельской буржуазии».

Эта констатация представляется исторически обусловленной. В противоречии между буржуазной эпохой и доминирующей небуржуазностью социальной среды скрывалась одна из органических причин неустойчивости всей социальной конструкции монархической России.

Специфическая сословная стратификация, с одной стороны, отражала исторические условия страны, а с другой — отвечала надобностям самодержавной монархии, изначально построенной на принципе вертикального социального ранжирования. При всем многообразии вариантов изменений и модернизаций, предлагаемых и обсуждаемых во властных кругах, не говоря уже о тех, которые вводились в политическую практику и в социальную повседневность на протяжении всего XIX в., ни один проект не предусматривал полной отмены сословной дифференциации подданных царя.

Вся государственная законодательно-правовая конструкция была построена на сословном начале, и ликвидация сословного ранжирования потребовала бы полного пересмотра всего комплекса социально регулирующих законоположений. Это была одна часть проблемы. Другая, еще более сложная, коренилась в состоянии самой общественной среды, так сказать, в качестве реального «социального материала».

Унификация законодательства и предоставление равных гражданских прав всем группам населения имеет конструктивное значение лишь тогда, когда ими могут пользоваться осознанно и ответственно. Однако степень гражданской зрелости была еще явно недостаточной, для того чтобы быстро и сразу, путем простой отмены сословного неравенства (что предлагали сделать антиправительственные радикалы) уравнять всех в правах. В тех исторических условиях подобное неизбежно привело бы не только к социальному хаосу, но и к крушению исторической государственности. В среде «правительственных мужей» подобную опасность осознавали даже самые смелые реформаторы.

Однако социальный портрет России под влиянием утверждения буржуазных отношений медленно, но неизбежно менялся. Наряду с архаически родовой иерархией утверждалась иная, построенная на привилегии денег. На аристократические привилегии все увереннее заявлял свои права