Israel, l., Gurfin, l.: l'entourage de l'hysterique. Confrontations Psychiatriques, 1,1968,147- 174

Janet, P.: L'etat mental des hysteriqües. Paris: Alcan 1894

Khan, M. M.: La rancune de l'hysterique. Nouvelle Revue de Psychanalyse, 10,1974,151-158

Klages, L.: Die Grundlagen der Charakterkunde. Leipzig: J. A. Barth 1926

Klein, M.: The Psycho-Analysis of Children. London: Hogarth 1932

Koupernik, C, Bordes, J.: Facteurs organiques dans Fhys-terie. Confrontations Psychiatriques, 1,1968,67—71

Lacan.J.: Ecrits. Paris: Le Semi 1966

Laplanche, J.: Panel on Hysteria today (Report). Int. J.

Psycho-Anal., 55,1974,459-469 Lebovici, S.: A propos de l'hysterie chez l'enfant. La

psychiatrie de l'enfant, 17,1974,5-52

Lemperiere, Т.: La personnalite hysterique. Confrontations Psychiatriques, 1,1968,53-66

Lubtchansky, J.: Le point de vue economique dans l'hysterie ä partir de la notion de traumatisme dans l'oeuvre de Freud. Revue Francaise de Psychanalyse, 37, 1973, 372-405

Major, R.: The revolution of hysteria. Int. J. Psycho-Anal., 55,1974,385-392

Mallet, J.: Contribution a l'etude des phobies. Revue Francaise de Psychanalyse, 20,1956,237-293

Marmor, J.: Orality in the hysterical personality. J. Amer. Psychoanal. Ass., 1,1953,656-671

Namnum, A., cm. Laplanche (1974) Neyraut, M.: LeTransfert. Paris: P.U.F. 1974

Pankow, G.: The body image in hysterical psychosis. Int. J. Psycho-Anal., 55,1974,407^15

Perrier, F.: Structure hysterique et dialogue analytique. Confrontations Psychiatriques, 1,1968,101-117

Pontalis, J. В.: Le Sejour de Freud ä Paris. Nouvelle Revue de Psychanalyse, 8,1973,235-240

Reich, W: Die Charatteranalyse. Kopenhagen: Verlag für Sexualpolitik 1933

Rosolato, G.: L'hysterie, structures psychanalytiques. Evolution Psychiatrique, 27,1962,225-259

SutterJ. M., ScottOjJ. Cl., Blumen, G.: Aspects cliniques des accidents hysteriqües. Confrontations Psychiatriques, 1,1968,29-52

Veith, L: Hysteria. The history of a disease. Chicago: Univ. Press 1965

Wisdom, J. Q: A methodological approach to the problem of hysteria. Int. J. Psycho-Anal., 42,1961,224-237

Zetzel, E.: The so-called good hysteric. Int. J. Psycho-Anal., 49,1968,256-260

656

ПРИНУЖДЕНИЕ В НЕВРОЗЕ И В ОБЩЕСТВЕ

Петер Куттер

ВВЕДЕНИЕ

Как следует из названия статьи, речь в ней пойдет не только о тех клинических феноменах, которые обозначаются диагнозом «невроз навязчивых состояний». Будь это так, заголовок звучал бы просто: «Невроз навязчивых состояний». Однако статья называется: «Принуждение в неврозе и в обществе»; это означает, что речь пойдет о феноменах принуждения, имеющих место не только в неврозе отдельного человека, но и в обществе. Подход к этим — как индивидуальным, так и коллективным — явлениям ггринуждения будет клиническим. В рамках этого подхода невроз навязчивых состояний и феномены принуждения рассматриваются в связи с теорией анальности Зигмунда Фрейда (см. статью П. Хайманн), точнее, с анально-садистской ступенью организации в его теории влечений, где они понимаются как результат столкновения импульсов влечения, появляющихся в этой специфической фазе сексуальною развития, и определенных побркдений, исходящих от той инстанции, которая рке подробно рассматривалась в этом томе (см. статью Д. Айке), а именно со Сверх-Я, то есть как особая форма внутрипсихического конфликта с невротическим исходом. В дальнейшем нам предстоит рассмотреть отдельные составные части этого конфликта и возникающие в результате специфические страхи Я (см. статью Г. Яппе). В заключение речь пойдет о тех механизмах, которые привлекаются Я для своей защиты с тем, чтобы справиться с этими страхами, то есть о так называемых защитных механизмах. Кроме того, следует проанализировать, каким образом возникают особые симптоматические неврозы, обозначаемые такими понятиями, как навязчивые идеи, навязчивые действия и навязчивые аффекты, с помощью которых описывается картина болезни, известная под названием невроз навязчивых состояний.

То же самое можно было бы сделать и для тех неврозов характера, которые клинически обозначаются как навязчивая структура или навязчивый характер. То и другое будет рассмотрено в основной части статьи.

Основу главной части этого центрированного на индивиде исследования составляет психоанализ; он понимается здесь как теория психических нарушений, в способная качестве частной области клинической психологии охватить невротические явления навязчивости, которые иначе остаются непонятными. При этом невроз навязчивых состояний понимается лишь как крайний вариант всех тех неврозов, в которых в более или менее утонченной форме обнаруживаются явления навязчивости. Кроме того, в центре чуть ли не каждого невроза могут оказаться также истерические или конверсионно-невротические, фобические, депрессивные или паранойяльные симптомы. То же самое, mutatis mutandis, относится и к навязчивому характеру., который представляет собой лишь крайний вариант неврозов характера, содержащих более или менее выраженные элементы навязчивой структуры.

657

Выбор психоанализа в качестве основы для рассмотрения этой особой формы неврозов объясняется просто-напросто тем, что все статьи в этом томе базируются на представлениях Зигмунда Фрейда, основателя психоанализа, а также потому, что автор данной статьи сам является психоаналитиком. Это означает, что существуют и другие теории, с помощью которых можно попытаться объяснить феномены навязчивости, например теория обучения '.

Исходным пунктом центрированной на индивиде части изложения будет типичный случай невроза навязчивых состояний, встречающийся в любой психоаналитической практике. Эта казуистическая статья поможет читателю составить живое представление о том, как нарушения, имеющие характер невротической навязчивости, наносят ущерб способности человека к труду и к переживанию радости жизни, то есть как неосознаваемые силы ослабляют волю и дееспособность человека, страдающего этим заболеванием. Затем будет дано краткое описание процесса лечения данного пациента. Лечение здесь означает психоанализ, то есть анализ психических причин и условий в данном конкретном случае невроза навязчивых состояний. При этом речь все же пойдет не об обсуждении психоанализа как специфического метода лечения психических нарушений, но исключительно о постепенном выяснении психической подоплеки данного случая. Если затем мы по отдельности рассмотрим выявленные психические условия нашего клинического примера, разнообразные события и ситуации психоаналитического лечения — перенос, сновидения, прозрения пациента, а также контрперенос, рассуждения и интерпретации аналитика — и установим взаимосвязи между причиной болезни, диспозицией раннего детства и бессознательной психодинамикой, то в результате получится психоаналитическая теория невроза навязчивых состояний, которую оставил нам после себя Фрейд в историях болезни, теоретических статьях и обобщающих работах, позволяющая нам сегодня понять непостижимые иным образом феномены навязчивости.

Как уже говорилось вначале, речь пойдет также о феноменах принуждения в обществе. В этой области, в отличие от случаев невротических нарушений у отдельных людей, делаются пока еще только попытки психоаналитического объяснения. Именно в области явлений принуждения были сделаны первые попытки исследования общественных феноменов, которые можно квалифицировать как явления коллективного принуждения и которые в числе первых донес до нашего понимания опять-таки Фрейд². Поэтому, наверное, неслучайно, что именно нашей статье, где речь идет о феноменах принуждения, в отличие от статей об истерии, страхе, депрессии, ипохондрии и перверсии, издателем было дано название «Принуждение в неврозах и в обществе». Впрочем, в этом томе имеются обстоятельные рассуждения о том, что может сегодня дать психоанализ для понимания общественных процессов, но в отрыве от индивидуальных клинических случаев. Но в чем мы все-таки нуждаемся, так это во взаимном опосредствовании психоаналитических исследований отдельных случаев и психоаналитической теории общества. Клинически ориентированные работы по психоанализу имеют больше возможностей для понимания социальных процессов, будь то в малых группах или в обществе в целом, чем часто цитируемые так называемые культурно-критические работы Фрейда³. От этого, конечно, задача изучения и описания феноменов принуждения в обществе не становится более легкой. Автор как психоаналитик, занимающийся клинической практикой, видит для себя только один путь: исходя из феноменов, наблюдаемых в клинической практике, попытаться найти теоретический подход к коллективным явлениям принуждения. Этому должен послужить еще один случай из практики, на примере которого, в дополнение к первому, индивидуально-исторически ориентированному случаю, будет продемонстрировано переплетение ин-

658

дивидуальной судьбы с коллективно-историческими принуждениями, в том виде как в силу общественных противоречий при «господстве экономики» (Adorno 1970, 57) они предстают перед социологией и психологией; это касается как раннего детства, так и актуальной жизненной ситуации в семье, работы и досуга. Следует обратить внимание также на проблему различия между неизбежными принуждениями, относящимися к «царству необходимости», и необязательными, предотвратимыми принуждениями «дополнительного подавления» (Marcuse 1969, 40) как средства господства с целью ограничить свободу индивидов, групп и целых слоев населения. Соединение индивидуальной судьбы и коллективной представляет собой шанс для взаимного содействия психоанализа и общественных наук, но также опасность, а именно потому, что здесь психоанализ, как уже говорилось делает пока только первые шаги — по той простой причине, что психоаналитик, как правило, испытывает недостаток необходимых для такого сотрудничества общественно-научных знаний, точно так же, как социолог не имеет клинического психоаналитического опыта. Поэтому автор хотел бы заранее уменьшить ожидания читателя, чтобы предупредить неизбежно возникшее бы в противном случае

разочарование.

После этого введения перейдем к обещанному рассмотрению типичного случая невроза навязчивых состояний.

КЛАССИЧЕСКИЙ ПРИМЕР НЕВРОЗА НАВЯЗЧИВЫХ СОСТОЯНИЙ

26-летний пациент без предварительной договоренности звонит по телефону во время терапевтического сеанса и просит назначить ему время приема. На встречу он приходит с опозданием более чем на полчаса. Вот как он изложил свои жалобы: «Я больше не хожу на работу, меня одолевают одни мысли: что-то не в порядке, одеваясь, я должен проверить брюки, складки на них, рубашку... при работе — книги, счета, я всегда должен их перепроверить. Потом — руки: чистые они или нет? Если нет, тогда нужно еще раз помыть... Если я перестаю это проверять, у меня появляется страх, сердцебиения, сердце бьется прямо у горла, так что все же приходится опять это делать. Так было и до того, как я пришел к вам. Поэтому я не ушел. Я заставляю себя бороться с этими навязчивостями. Но только изредка мне удается побеждать. Бульшую же часть времени навязчивость сильнее меня».

В ходе дальнейшего интервью пациент начал рассказывать о своих прежних заболеваниях: в двенадцать лет у него было воспаление сердечной мышцы. Причем это каким-то образом было связано с головой. Точно он ничего не знал. Ему никогда ничего об этом не говорили, а просто удалили миндалины. В семнадцать лет с ним три раза случались «приступы»; в первый раз после игры на жаре в настольный теннис, второй раз после того, как он переносил ковер, и в третий раз после физического усилия: перед глазами появилось тогда нечто вроде пламени. Была сделана ЭЭГ. О результатах ему ничего не сказали. Тогда он и не интересовался этим. Теперь же, вот уже шесть недель, он все больше и больше вынужден себя контролировать и мыть руки; почему — он не знает. Все время напрашиваются мысли: «У тебя болезнь мозга, это органический дефект»; особенно с тех пор, как ему рассказали, что он родился синюшным и что он закричал только после того, как получил сильный шлепок по попе.

Из-за нехватки времени я оказался в стесненном положении. Пациент спросил меня, болен ли он органически и о чем говорят симптомы — о заболевании мозга или о неврозе навязчивых состояний, как сказал невропатолог, направивший его к психоаналитику. Я сказал ему, что считаю маловероятным, что он болен

659

органически, но для большей уверенности мне необходимо запросить историю его болезни. Впрочем, я также мог поставить диагноз невроза навязчивых состояний и считал единственно приемлемым средством психоанализ. Пациент согласился. Многочасовой анализ показал, как измучен пациент своим недугом, но также и то, как страдают от него родители. Его отец — пекарь, у него есть своя кондитерская ⁴, которая была открыта по настоянию матери пациента после того, как не пошло дело в хлебопекарне, и которая должна была перейти к сыну, получившему ради этого после школы образование кондитера, хотя это совсем не соответствовало его желанию. С отцом в семье не особо считались, хотя в своей области он пользовался уважением и, например, состоял в правлении корпорации кондитеров. В доме и в кондитерской господствовала скорее мать. Она не особо советовалась с мужем и не беседовала с сыном, а просто на них давила, следила за их намерениями и давала решительный отпор, если кто-нибудь пытался против нее выступить. Это касалось и отношений сына со своей подругой. С ней он был знаком уже полгода. Он часто встречался с ней, хотя и думал: «Она тоже не так проста, хочет задавать тон». Тем не менее с ней его симптомы были вполне терпимыми. Хуже всего он чувствовал себя дома. Нередко он не мог справиться со своей навязчивостью. Он закрывался в своей комнате. Тогда приходила мать, стучала в дверь и говорила, что в магазине его ждут покупатели.

Уже здесь становится очевидным, что пациент находится в отношениях агрессивной конфронтации со своей матерью, которая его притесняет, навязывает ему магазин, не позволяет самому распоряжаться своей судьбой. Мать контролирует, сколько километров прошла машина, когда сын встречался с подругой, отнимает у него ключи, если он собирается поехать, и следит, когда он возвращается ночью. Она прямо-таки запрещает эти отношения с подругой: он должен жениться на ней и привести ее в магазин для работы. Сын сопротивляется подобным ограничениям, но не осмеливается на открытую конфронтацию, оставляет конфликт нерешенным, с нечистой совестью уезжает от матери, затем проводит несколько приятных часов с подругой, имея возможность совершить с ней половой акт, хотя и сопровождающийся преждевременным семяизвержением, чтобы затем, однако, еще больше страдать от навязчивых явлений. Становится ясно, что эти симптомы навязчивости являются бессознательными мерами наказания пациента за запрещенную матерью радость общения с подругой. С точки зрения матери, судящей об отношениях с противоположным полом по строгим религиозным меркам, поведение сына в высшей степени аморально. На сознательном уровне он держит себя в общем и целом бойко, преступая установленный запрет, бессознательно же себя за это наказывает; более того, даже в том случае, если мать и в самом деле его не упрекает и говорит: так уж водится в жизни, что у молодых людей есть девушки, и они с ними спят. Тем не менее он продолжает страдать, без конца мыть руки, чтобы снова очиститься от греховной в его представлении, нечистоплотной и запретной сексуальной связи.

Аналитику очевидно, что пациент наказывает себя из-за бессознательного чувства вины, поскольку он совершает запрещенные сексуальные действия. Соответствующее толкование хотя и принесло ему временное облегчение, но после следующих встреч с подругой симптомы возобновились с прежней силой.

Стало быть, подруга — это не только любимый, желанный, дарующий счастье объект, но и угрожающий. Пациент вообразил, что ее письма могут быть отравлены. Ему нельзя к ним прикасаться. Иначе может что-нибудь случиться, главное — у него может пропасть потенция. И наконец, пациент находился во власти мучительных переживаний из-за того, что первая сексуальная связь с девушкой для него закончилась гонореей. Ему было тогда семнадцать лет и он впал в глубокое отчая-

660

ние, когда начались выделения, а в члене появились боль и зуд. Он не мог поговорить с родителями, ему было слишком стыдно. Он боялся скомпрометировать себя также и перед врачами. Но еще сильнее был страх того, что гонорея может нанести непоправимый вред половому органу. В конце концов этот страх возобладал над всеми остальными, поэтому он счел страх позора за меньшее из зол и отправился к кожному врачу. Тот хотя и не наказал его, но отнесся к нему с порицанием и упреками, прописал пенициллин, а в остальном, так же как и прежние врачи, оставил его в полном неведении относительно реальных и мнимых опасностей этого венерического заболевания. Поэтому неудивительно, что отрицательное отношение пациента к врачам проявилось также и ко мне как своему аналитику. Мне пришлось расплачиваться за просчеты моих коллег, так как пациент все время заставлял себя ждать, ставил меня в неудобное положение и обвинял меня в том, что его навязчивые состояния никак не проходят. Толкование такого поведения как импульсов мести за вовремя не оказанную помощь и нанесенную врачами обиду принесло облегчение. Кроме этого, я дал пациенту объективную информацию о гонорее, сказал, что при лечении достаточно большими дозами пенициллина она не опасна, а также рассказал о половых органах, об их взаимосвязи с психическими желаниями и о разнообразных нарушениях сексуальной функции из-за неверных моральных установок. Кроме того, часть страхов пациента, что с его головой что-то не в порядке, была понята и истолкована как смещение от вызывающего неприятные чувства полового органа «вверх», к голове. После разъяснения переноса на аналитика враждебных чувств, относящихся к другим врачам, в аналитической ситуации констеллировалось отношение пациента к его подруге. Он стал воспринимать меня точно так же, как ее — как нечто угрожающее и опасное. Ему приснилось, что на него кто-то обрушился и чуть ли не задавил. В него стреляли отравленными стрелами. От такого кошмара он проснулся в холодном поту, сердце колотилось, он не мог преодолеть страх, что с ним, с его головой, сердцем, желудком случилось что-то ужасное. Мысли по поводу этих страшных снов привели к той девушке, от которой он заразился гонореей. С тех пор девушки, да и люди вообще, стали объектами, угрожающими его жизни, к которым необходимо относиться лишь с огромным недоверием. Близкие люди, у которых он искал помощи, также воспринимались как таящие в себе угрозу. Это усугублялось тем, что люди из ближайшего окружения и в самом деле несли в себе эту угрозу: ругающая и контролирующая властная мать, поддерживаемая младшей на два года сестрой. Сестра помогает в магазине, тогда как он, мучимый своими навязчивостями, лежит в постели. В остальном, что касается сестры, то прежде они друг с другом прекрасно ладили. Но с тех пор как она вышла замуж, то целиком стала принимать сторону мужа, ненавистного пациенту шурина, который, в отличие от заразившей его и сделавшей внутренне больным девушки, внушал угрозу своей полнотой. Таким образом, он казался себе всеми покинутым, окруженным со всех сторон угрозами и задавленным. Он пытался найти помощника и защитника в отце, но тот не мог выступить в этой роли, поскольку если не в действительности, то по крайней мере в восприятии пациента, представлял собой жалкого неудачника. Он чувствовал себя брошенным отцом в беде и отданным на растерзание врагам.

Подобно тому, как не мог защитить его отец от контролирующего, наказую-щего и подавляющего окружения, представленного матерью, сестрой и шурином, — точно так же не мог помочь ему и я: его навязчивые симптомы обострялись, сама мысль о возможности нападок на него порождала панический страх повреждений, особенно головы, горла и живота. Всплывали ассоциации о прежних травмах, не только об уже упомянутой операции на миндалинах, но и еще об одном несчаст-

661

ном случае, когда грузовик с такой силой врезался в легковой автомобиль, что тот перевернулся и его водитель погиб. Пациенту было четыре года, когда после этого события, оставшись один у соседей, он начал буйствовать словно бешеный. О непосредственных обстоятельствах этого ужасного происшествия он говорил, однако, столь же мало, как и о другом не менее пугающем: девятилетним мальчиком он стал свидетелем полового акта родителей, когда, мучимый страхом, в темноте искал их и наконец дрожащими пальцами обнаружил выключатель. Он боялся, что что-то случится, что его убьют. Ему снилось, что он находится в больнице, что его оперируют, что его схватила и искусала цепная собака. Пациент и в самом деле становился больным: стоило отступить симптомам навязчивости, как появлялись сердцебиения, нарушалось дыхание, возникали тошнота и понос. Одновременно обострились проблемы и при половом акте: уже при легком прикосновении происходило преждевременное семяизвержение, после чего пропадала потенция. Во всех этих явлениях специалист обнаружит признаки страха кастрации, которая должна наступить в наказание за исполнение запретных сексуальных желаний. Но, как показывает анализ, это — наказание не только за запретные сексуальные желания, предосудительные из моральных или религиозных соображений, но и за неверность матери, с которой, несмотря на все сознательное сопротивление, пациент бессознательно тесно связан. В то же время ненависть к отцу он не проявлял непосредственно, зато косвенно его высмеивал и таким образом обесценивал — он «ноль», «пустышка», ни на что не годный человек, с которым «каши не сваришь». Тем самым становится понятным, сколь сильно пациент бессознательно любил мать и ненавидел отца; эту ситуацию треугольника читатель, знакомый с психоанализом, без труда распознает как эдипову.

Таким образом, пациент опасается наказания по самым разным причинам: 1) потому что он ведет себя вопреки интернализированным заповедям, то есть аморально, греховно; 2) так как проводя время с подругой, он изменяет матери; 3) из-за дискредитации отца, которого, побуждаемый, правда, соблазняющей сына и одновременно обесценивающей мужа матерью, он к тому же пытается лишить места рядом с ней.

Поскольку пациент так сильно боялся ударов («я не могу ударить, я человек доброжелательный»), по отношению к аналитику он преувеличенно дружелюбен, если не сказать покорен. Но поскольку, как уже говорилось, своими опозданиями, своими назойливыми вопросами постоянно ставил аналитика в неловкое положение, своими симптомами бессознательно давая понять, что он, аналитик, — такой же «ноль» и «пустышка», как его отец, то становится ясно, что за доброжелательной и смиренной позицией скрывается откровенная ненависть. Его сновидения также разоблачали притаившуюся за вежливым фасадом сильнейшую агрессию. В его сновидениях автомобили срываются в пропасть, происходят убийства, громят кассы в магазинах, выскакивают убийцы, которых удается остановить лишь с великим трудом. Двое мужчин в ссоре хватают друг друга за горло, угрожают задушить или заколоть ножом. Не всегда можно понять, кто кому угрожает и кто кого собирается убить: другие люди пациента или он их. Последний вариант пациент долгое время отвергал как невозможный — слишком постыдным было бы признание в себе побуждений к убийству, ведь он считал себя человеком дружелюбным. После проработки этих неприятных с точки зрения собственного идеального образа представлений, а также связанных с ними чувств стыда, вины и унижения пациент постепенно стал замечать ту ужасную борьбу, которая происходит в нем самом. От этой борьбы, которая и вызывала страх смерти, ему приходилось судорожно защищаться: на поверхности была агрессия других людей, которым пациент был вынужден пассивно подчиняться, чувствуя себя маленьким и беспомощ-

662

ным, целиком зависимым от могущественных, как он их воспринимал, родственников, которых он боялся из-за нечистой совести. Но в глубине души он сам из чувства мести за то, что так часто оставался один, из чувства собственного всемогущества, из чувства радости борьбы и убийства стремился не просто угрожать другим, но и мучить, разрушить и даже погубить их. Эти ужасающие взаимосвязи не были бы осознаны пациентом, если бы происходящая в нем самом борьба в ходе анализа не превратилась в борьбу между ним и аналитиком. Именно из страха убить аналитика и боязни наказания ему часто хотелось прекратить анализ. Из-за этого он опаздывал и из-за этого должен был снова и снова наказывать себя, предупреждая ожидаемое наказание со стороны аналитика. Усиление агрессивного катексиса отношения ко мне в форме невроза переноса сочеталось с ослаблением невротических симптомов. Теперь можно было также установить связь с агрессивными импульсами того живого и, как считали, дерзкого и неугомонного мальчика, которым он когда-то был. Это его непослушание и упрямое сопротивление строгим воспитательным мерам родителей и стали причиной того, что пережитое в возрасте девяти лет пугающее событие, когда он стал свидетелем полового акта родителей, было воспринято как Божья кара за запретное желание восстать против отца и овладеть матерью. Ненависть маленького мальчика распалилась еще больше, когда он вдруг при свете увидел, как отец мучает — в представлении ребенка — и истязает любимую мать. Тогда впервые от ужаса и ярости он увидел перед глазами пламя — явления, которые он вновь пережил много лет спустя, в 17-летнем возрасте, когда перегрелся во время игры в настольный теннис или когда чуть не надорвался под тяжелой ношей: страхи, что упадет в обморок, что его что-то одолеет, что может упасть, что что-то случилось с головой, что не вынесет какого-нибудь страшного события.

Как легко что-то может разрушиться, мальчик уже в четыре года видел собственными глазами, когда грузовик — в магическом мышлении ребенка посланный рассерженным Богом — врезался в автомобиль и убил водителя. Коитус родителей, который мальчик наблюдал в девять лет, и увиденная им в четыре года автокатастрофа сами по себе были столь ужасными, что Я маленького ребенка не могло с ними справиться, и никого не было рядом, кто мог бы поговорить с испуганным ребенком. Непереработанные и исключенные из речевой коммуникации, эти травматические переживания были отражены: вытесненный аффект страха, стремление к защите и безопасности, ярость из-за того, что его оставили в беде, изолировались друг от друга и сместились на другие, похожие события или превратились в свою противоположность. Так, из злости на отца образовалось преувеличенное послушание. В угоду ему он отказался от стремления к самостоятельности; он мечтал, хотя бы еще раз поехать за границу, спокойно сдать экзамен на аттестат зрелости, заниматься спортом, встречаться с девушкой, а уж потом попробовать себя на профессиональном поприще. Вместо этого он позволил втянуть себя в родительское дело, подавлял свой гнев и постоянно находился в страхе, что однажды этот гнев вырвется наружу и в убийственно-примитивной форме в самом деле наступит короткая развязка — с мертвыми на поле брани, как в конце шекспировской драмы. Поэтому он должен был все время контролировать свои импульсы, мыть руки; иначе произошло бы самое ужасное.

На более поздней стадии анализа выяснилось, что за прорывающимися в поступках импульсами гнева в более глубоких слоях скрывались совсем другие желания. Пациенту снилось: он лежит на кушетке, мужчина, в котором из ассоциаций по поводу сновидения без труда можно было узнать аналитика, закапывает ему лекарство в глаза. Он боится, что тот его ударит или изнасилует. Но и в действительности близкие люди казались ему все более опасными. Рядом с ними он чув-

663

ствовал себя кастрированным, ребенком, целиком находящимся в их власти, и даже девушкой. В своих мыслях он завидовал красоте девушек, тому, что к ним ходят мужчины, что им не нужно так бороться в профессиональной жизни, что им не грозит опасность опозориться из-за полового члена, что они более независимы от «властного влечения». Иногда наступали фазы регрессии к самоудовлетворению через онанизм, когда он хотя и убеждался вновь, что не кастрирован, но должен был расплачиваться за это раскаянием. Теперь пациент оказался вместе со мной в очень близких отношениях, это была уже не смертельная война двух мужчин, а интимная, сексуальная, читай: гомосексуальная ситуация. Разумеется, потребовалось немало времени, чтобы это стремление к нежной близости с мужчиной — в то время еще более предосудительное в нашем обществе, чем сегодня, — стало осознанным, не вызывая стыда, страха вины и наказания и чувства тотальной неполноценности. Если прежде я был для пациента наказывающим отцом, то теперь, когда он регрессировал к фазе раннедетской гомосексуальности, я стал отцом совращающим, от которого исходит активная сексуальная угроза, но от которого он со своей стороны ожидает мужской потенции, когда я к нему обращаюсь, что-нибудь ему даю, будь то через анальное сношение, будь то через фелляцию, то есть когда он в своей фантазии берет в рот мой пенис.

Даже читателю, знакомому с психоанализом, все это может показаться чудовищными, извращенными представлениями, возможно, он даже подумает, что это фантазии психоаналитика. О том, что это не так, свидетельствуют многочисленные высказывания пациента, выраженные, разумеется, в завуалированной, зашифрованной форме и требующие перевода: во сне он видит зубного врача, который сверлит и что-то делает во рту. Пчела укусила его за язык, отчего тот распух. Врач обследует его задний проход, и он испытывает отчасти приятные, отчасти неприятные чувства, ощущая в анусе палец. Собственные мысли пациента привели его затем к скрытому смыслу сновидений, причем аналитику потребовалось лишь добавить в своих интерпретациях отдельные недостающие куски, так что в конце концов возник образ, который когда-то и без того уже существовал в душе ребенка, но, поскольку был связан со столь сильным страхом, то в свое время был тут же вытеснен и далеко запрятан ценой невроза навязчивости.

Доказательствами правильности толкования явились свидетельства пациента, его озарения, его «ага»-реакции, следовавшие за ними новые озарения, на время усиливавшиеся реакции и, наконец, постепенное ослабление его напряжения в отношении к аналитику, которое возникало прежде из-за настойчиво прорывавшихся в сознание фантазий. Теперь была создана основа для следующей фазы лечения, в которой пациент вновь сменил пассивную позицию на активную, все более воспринимал меня как соперника, которого нужно победить так же, как когда-то отца: он обзавелся новой подругой, над которой главенствовал, был абсолютно потентен, купил новую машину и по-мужски вел себя дома. При этом вновь укрепилась их с матерью коалиция против отца, которого — после проработки своих пассивных желаний, то есть желаний быть ребенком или девушкой — он хотя по-прежнему боялся, но уже не так сильно, как раньше. Все еще сохранялся страх наказания, ведь машина могла во что-нибудь врезаться, ее нужно беречь как зеницу ока. Не трудно догадаться, что машина — это он сам (по-гречески: autos = сам), она лучше, чем прежняя, больше, сильнее, мощнее, быстрее, маневреннее и, к тому же, сидения раскладываются и на них можно удобно устроиться с девушкой. Так пациент из инфантильно-женственного юноши пациент превратился в спортивного, уверенно ведущего себя мужчину, который хотя и испытывал все еще легкий страх из-за «запретного триумфа» над отцом, над аналитиком — его только что купленная автомашина была также больше, чем у аналитика, — но все больше

664

понимал: так уж устроен мир, что молодежь выступает против отцов, расплачиваясь за это чувством вины, и не может учиться у них иначе, чем ценой подчинения. Благодаря такому прогрессу мучительное для обеих сторон соперничество уступило место живительному соревнованию, в котором никто никого не должен убивать и которого обе стороны получали удовольствие. Прошел страх оказаться разрушенным другим или самому разрушить другого, а вместе с ним и чувство вины из-за этого конфликта. Постепенно стали отступать навязчивые идеи и действия, параллельно улучшалась работоспособность, он снова начал радоваться жизни вместе с друзьями и подругами. Тем не менее пациент никак не мог решиться жениться: за этим скрывалась связь с матерью, от которой он окончательно еще не освободился. И все же он решился покинуть родительский дом, чтобы наконец осуществить то, от чего он когда-то отказался а именно поработать заграницей, проявить себя там и тем самым достичь большей самостоятельности и независимости от родителей, хотя родители и пытались его увещевать: «У тебя ничего не получится». После достигнутого реального успеха он мог с чувством справедливой гордости уличить родителей во лжи. В конце концов он сумел добиться своей цели, избавиться от родительской, прежде всего материнской, опеки, и таким образом доказать себе и своему аналитику, что он — пусть даже на это ушло пять лет психоаналитической работы, в общей сложности 717 часов — достиг того, что в психологии обозначают автономией и что называют также самостоятельностью

или независимостью.

В следующем разделе мы попытаемся теоретически осмыслить, что происходило с нашим пациентом во время его болезни, как он пришел к этому и какие решения каких конфликтов оказались решающей предпосылкой для выздоровления; при этом мы будем опираться преимущественно на работы Фрейда.

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ НЕВРОЗОВ НАВЯЗЧИВЫХ

СОСТОЯНИЙ

Психоаналитик, исследующий клинические феномены, такие, как в описанном выше случае невроза навязчивых состояний, обычно исходит из следующих пяти аспектов: 1) генетического, 2) динамического, 3) структурного, 4) энергетического и 5) адаптивного.

Важнейшими при этом являются генетический и динамический аспекты. В первом случае речь идет о сведении нынешних клинических явлений к причинам, лежащим в прошлом пациента. Это проявляется в том, что анализ сновидений, мыслей и переноса прошлых чувств на аналитика словно разворачивает течение жизни в обратном направлении, оживляет прежние, как казалось, давно минувшие времена. Прошлое становится настоящим. Ранние тяжелые для психики ребенка и потому непроработанные сцены проигрываются снова, словно реальные.

Динамический аспект должен помочь нам понять динамику, то есть взаимодействие сил в конфликтной ситуации, которая содержит по меньшей мере две составляющие. Одна сила а) стремится к удовлетворению влечения, тогда как другая сила б) этому препятствует. Или же при наличии трех разных сил: импульс а) стремится к удовлетворению влечения, импульс б) препятствует, импульс в) служит посредником между двумя противоположными силами.

В структурной перспективе психоанализ в рамках структурной теории устанавливает связь клинических явлений с такими образованиями, как Я, Оно, Сверх-Я и Я-идеал. Кроме того, в энергетическом аспекте эти инстанции наделяются определенными энергиями, которые в рамках дуалистической теории влечений подразде-

665

ляются на сексуальную или либидинозную и агрессивную. И наконец, в адаптивном аспекте симптом оценивается с точки зрения его функции во внешнем мире или в обществе. Пять этих так называемых «метапсихологических» аспектов помещены в начало данной теоретической главы потому, что они помогут нам упорядочить явления, описанные в нашем примере классического невроза навязчивых состояний, которые в противном случае остались бы непонятными.

В генетической перспективе речь идет прежде всего о непреодоленных конфликтах раннедетской сексуальности, в первую очередь о «ядерном комплексе» невроза — эдиповом комплексе (Freud VII, 428). Расщепленные или амбивалентные эмоциональные побуждения любви и ненависти относятся к одному и тому же человеку, при этом образуются характерные констелляции, когда ребенок ненавидит одного родителя и любит другого. Однако оба эмоциональных побуждения невыносимы для маленького, зависимого ребенка, поскольку уже на ранних стадиях социализации ему было указано, что ненависть к отцу или к матери, а также стремление владеть матерью или отцом — желания запретные. Поэтому «невыносимое представление» вытесняется и «отделяется от своего аффекта» (I, 65). При этом «высвободившийся аффект» вследствие «ложного присоединения» «прикреп-- ляется» к другому, менее запретному представлению (I, 66).

Эти описанные Фрейдом уже в 1895 году защитные механизмы использовал и наш пациент, когда, например — разумеется, бессознательно — вместо невыносимого представления о том, чтобы оттеснить отца от матери, он просто его принижает, объявляет «нулем», «пустышкой» и «смещает» свой гнев, порожденный ревностью, на магазинную кассу, с которой затем обходится так, как хотел бы поступить с отцом, и в ярости швыряет на пол. Касса является заменой отца; она разрушается точно так, как ребенок хотел бы разрушить отца. Фрейд говорит здесь о «транспозиции аффекта» (I, 71).

Стремление разрушать, быть агрессивным и есть то, что скрывает за собой навязчивые представления и навязчивые действия. Если бы дурные побуждения проникли в сознание, они вызвали бы у чувствующего себя беззащитным и зависимым ребенка невыносимый страх. Таким образом, «активная сексуальная агрессия» заменяется «первичным защитным симптомом» (I, 387), что приводит к прямой противоположности первоначальным намерениям. Наш пациент говорил о себе как о доброжелательном человеке, внутренне же был полон ненависти. Его преувеличенная доброжелательность и вежливость были «реактивными образованиями» на ненависть. Навязчивые симптомы — это также «компромиссные образования между вытесненными и вытесняющими представлениями» (I, 387), с единственным отличием от истерии (см. статью А. Грина), что то, что вытеснено, и то, что вытесняет, не объединяются в истерическом или конверсионном симптоме, — вытесненное вначале допускается в сознание и даже переживается при этом с определенным удовлетворением, но затем вытесняющее снова пытается его устранить. Фрейд говорит о «двухвременных навязчивых действиях, где первый темп устраняется вторым» (VII, 413). Желание разрушать, страх этого желания и защита от него — таков путь регрессии, которую предпринимает невротик, чтобы избежать угнетающих конфликтов эдипова комплекса (предосудительных импульсов ненависти и любви к отцу или к матери, точнее: в случае мальчика овладеть матерью и заменить отца, в случае девочки — стать женой отца и заменить ненавистную мать): переходя на более раннюю стадию развития сексуальности, когда еще нет дифференциации мужских и женских половых признаков и когда сексуально катектированы не гениталии, а догенитальные области тела, такие, как анус и мускулатура, в которых вместо генитальных желаний основными являются импульсы влечения властвовать над другими, мучить их и даже разрушить. Тем самым несча-

666

стный пациент попадает из огня да в полымя: борьба совести с проистекающими из анально-садистской фазы импульсами влечения ведется еще более сурово, чем с первоначальными сексуальными. Во «вторичной защите» от «первичной» наш измученный больной вырабатывает «защитные меры» (VII, 389), которые толкают его к навязчивым действиям, таким, как лишенное смысла бесконечное мытье рук, контроль вычислений, проверка того, как сидит одежда и т.д. Эти меры по искуплению и наказанию нацелены на то, чтобы исправить наказуемый дурной поступок. «Навязчивые раздумья» и «сомнения» (VII, 390), которыми наш пациент изводил себя и других, также являются наказанием за импульсы к убийству отца, воспринятого в «первосцене» (XII, 65) как мучителя и насильника матери — в своем детском мире представлений наш пациент остановился на «садистском понимании коитуса» (VII, 182). Подобно тому, как он воспринимал садистом отца, точно так же он воспринимал как садиста и разрушителя самого себя; не удивительно, что из-за этих «враждебных и жестоких побуждений против одновременно любимых и внушающих страх близких» он чувствовал себя виноватым и постоянно пребывал в «нездоровом ожидании наказания извне за бессознательное зло» (IV, 289) или опасался, что болен или заболеет органической болезнью.

Вести себя садистски означает: получать «удовольствие от боли», «жестокости», точнее, от «причинения» боли. Компонент такого поведения входит в «нормальное» сексуальное влечение мужчины, которое Фрейд называет также «действующим преимущественно через мускулатуру влечением к овладению» (V, 99). При садизме же это влечение «стало самостоятельным», «чрезмерным» и заняло «место... сексуального желания» (V, 57). Тем самым вместо нормального сексуального поведения возникает извращенное. То, что при этом извращается, есть «суррогат

гениталий» (V, 68).

В предложенном способе рассмотрения нами учитывался не только генетический, но в значительной степени и динамический аспект. Речь шла о садистском желании, о его удовлетворении и о защите, возникающей вследствие конфликта между двумя противоречащими друг другу импульсами страха. «Любое отклонение от церемониала наказывается невыносимым страхом, который тут же вынуждает наверстывать упущенное», — пишет Фрейд (VII, 130), причем церемониальные действия — в нашем случае это мытье рук, контролирование, раздевание и одевание — являются в равной мере «защитными или страховочными действиями» и «защитными мерами» (VII, 136), а именно защитными мерами против возникающих искушений, например от запрещаемых матерью сексуальных отношений с девушкой. Этот — если рассматривать в религиозном контексте — «возврат к греху... закладывает основу... искупительного поведения» (VII, 137), а именно через «смещение... на выступающую заменой мелочь», «на какой-нибудь пустяк» (VII, 138), причем «мелочь» или «пустяк» практически не имеет отношения к первоначальному пробному действию, например, когда наш пациент постоянно перепроверяет правильность вычислений или складки брюк. То, что за «мелочью» скрыто «большое», а именно совершенно определенная проблема, от которой человек защищается путем смещения, выявляется при анализе, который показывает, что как раз запретные сексуальные действия (сначала на генитальном уровне, а затем, после регрессии на анально-садистскую ступень организации, агрессивные желания) и переживаются как греховные, которые требуется искупить. Это связано не только с воспринимаемыми как запретные сексуальными и агрессивными побуждениями, но и ощущением из-за них своей неверности; для мальчика это была неверность по отношению к матери: на поверхностном уровне — когда он оставляет ее ради подруги, в более глубоких слоях — когда он отказывается от нее в угоду отцу.

667

Если мы теперь перейдем к рассмотрению вопроса с энергетической точки зрения, то мы должны констатировать, что навязчивые идеи и навязчивые действия нашего измученного пациента отнюдь не безэмоциональные явления. Напротив, они в высокой степени катектированы сексуальной энергией, «сексуализи-рованы» (VII, 427), то есть «банальные события приводятся в связь с сексуальным поведением» (VII, 427), даже если из-за «разрыва причинных взаимосвязей вследствие лишения аффекта» (VII, 448), другими словами, вследствие изоляции аффекта (XIV, 149) в постоянной защитной борьбе снова и снова происходит «де-сексуализация».«Столкновение между любовью и ненавистью» (VII, 453), между нежностью и враждебностью на генитальном уровне соответствует затем, на анально-садистской стадии организации влечения, столкновению садистских и мазохистских побуждений. «Садистские фантазии об избиении» (VII, 448) сменяются «мазохистскими фантазиями о подчинении». Это и есть та «амбивалентность эмоциональных побуждений» (IX, 26), от которой наш пациент особенно страдал, когда, например, ненавидя отца, отнявшего у него в драматической «первосцене» мать, одновременно чувствовал себя виноватым, поскольку в своей пассивно-женственной позиции, идентифицируясь с матерью и встав на ее место, подобно девочке любил отца и желал быть им любимым. Таким образом, в неврозе навязчивых состояний мы всегда обнаруживаем «друг возле друга два противоположных течения» (XII, 117). В психоаналитической теории Фрейда остается нерешенным вопрос, возникает ли вначале садизм, а мазохистская установка формируется вторично, или все происходит наоборот. Однако с точки зрения психической энергетики не так уж важно знать, какое побуждение из этой пары противоположностей возникло первым. Решающим, пожалуй, является то, катектирован ли при конфликте импульс влечения садистской энергией, то есть стремится ли человек подчинить другого активно, жестоко и причиняя боль или ведет себя мазохистски, то есть пассивно ищет удовлетворения влечения в исполненном удовольствием страдании. Мы знаем со времен Фрейда и убеждаемся с каждым новым случаем невроза навязчивых состояний, что «садист — это всегда одновременно и мазохист» (V, 59), другими словами, что садистские и мазохистские желания всегда одновременно проявляются в «паре противоположностей» (V, 59) (см. также статью Ж.-М. Алби и Ф. Паше). Так, наш пациент одними и теми же поступками садистски мучил мать, когда его не могли поднять с постели, и одновременно сам мазохистски страдал от безделья, за что наказывал и изводил себя; это чередование с болезненным «навязчивым повторением» проявлялось и в отношениях с подругой, которую он сначала сексуально возбуждал, а затем — разумеется, опять-таки совершенно бессознательно — преждевременным семяизвержением лишал оргазма, и в переносе на врача, которого он заставлял ждать и своими назойливыми вопросами ставил в неудобное положение.

Вначале описываемые динамические и энергетические процессы разыгрывались как внешние конфликты между ребенком и его ближайшим окружением. У нашего пациента эти внешние конфликты сохранились и во взрослом возрасте. Но уже масштаб его страха перед наказанием, которое, как правило, он сам предупреждал, почему и не нуждался в наказании со стороны других, указывает на то, что у пациента разыгрывались также внутренние конфликты, которые нельзя объяснить только страхом перед реальным наказанием со стороны родителей.

Здесь нам помогает структурная точка зрения, в соответствии с которой динамические и энергетические процессы разыгрываются не только между отдельными людьми, но прежде всего между отдельными психическими инстанциями самого индивида, между инстанциями, которые после фрейдовской работы «Я и Оно» (1923) известны как Я, Оно и Сверх-Я. Агрессия, первоначально относившаяся к родителям, после интернализации «отложилась» в виде «деструктивного компо-

668

нента... в Сверх-Я», которому всегда «было больше известно о бессознательном Оно, чем Я» (XII, 280), откуда она, «обращенная против собственной персоны» (X, 220), направляется против Я, которое отныне мазохистки испытывает первоначально обращенный вовне садизм на самом себе. С обращением против собственной персоны связано также «обращение в противоположность», то есть «содержательная инверсия активности в пассивность» (X, 220). При этом Я оказывается «беспомощным с обеих сторон» (XIII, 283) и вынуждено защищаться

а) от «непосильных требований убийственного Оно»;

б) от «упреков карающей совести» (XIII, 283), локализованной в Сверх-Я.

Упреки Сверх-Я по отношению к Я соответствуют упрекам родительского авторитета по отношению к ребенку. Подобно тому, как ребенок защищается от всемогущих родителей, точно так же и Я с помощью собственных агрессивно-садистских влечений пытается защититься от «интроецированных» в Сверх-Я властных родителей. Разгорается война между двумя инстанциями, каждая из которых, подобно тому, как это было в снах и фантазиях нашего пациента, стремится уничтожить другую. У Я, испытывающего страх перед обеими угрожающими и борющимися сторонами, остается единственный выход — воспринять страх как сигнал и защититься. Это достигается, в зависимости от состояния развития, с помощью различных защитных механизмов, которые впервые были систематически описаны Анной Фрейд (1936). Наш пациент пытался добиться этого — опять-таки бессознательно — через превращение сексуальных и агрессивных импульсов, воспринимаемых как морально предосудительные и греховные, в их противоположность с помощью так называемых «реактивных образований»: все грязное и дурное должно быть чистым. То, что защита оказалась не вполне успешной, видно из того, что пациенту постоянно приходилось повторять навязчивые действия, например, мыть руки. При этом реальные внешние события, такие, как болезнь сердца в двенадцать лет, «приступы» в возрасте семнадцати лет и синюшность после рождения в бессознательной психодинамике оказались включенными в причинную связь с борьбой между инстанциями Я и Сверх-Я, между защитой и защищаемым. Благодаря «ложным присоединениям», «смещениям» и «подменам» происходит, однако, «разрыв (этих) причинных взаимосвязей вследствие лишения аффекта» (VII, 448), или, другими словами, «изоляция аффекта». Но это не избавляет от недуга. Чувство вины и потребность в наказании со стороны Сверх-Я приводят затем к «самоистязанию» и «систематическому мучению объекта» (XIII, 284), другого человека, будь то мать, отец, подруга или врач.

В результате бессознательных мыслительных цепочек смещений и подмен причина конфликта между сексуальными инцестуозными желаниями и агрессивными желаниями смерти уже становится незаметной, поскольку следующий защитный механизм — «рационализация» (VII, 414) — путем вторичных рациональных объяснений создает видимость понятности непонятного. Так, предполагаемые органические дефекты мозга наш пациент обосновывает предшествовавшими «приступами» в семнадцатилетнем возрасте, своим заболеванием в двенадцать лет и си-нюшностью при рождении. То, что его навязчивые идеи и сомнения, а также их последствия, то есть «нерешительность, вялость и ограничение свободы» (XI, 267) проистекают из бессознательной потребности в наказании, равно как и «церемониальные декорации» его повседневных действий: умывания, одевания, раздевания — всех этих «бесконечно длящихся, едва ли разрешимых задач» (XI, 266) — он смог понять только после устранения защитных механизмов.

Необходимо упомянуть еще одну структурную инстанцию, Я-идеал. Отчасти вместе со Сверх-Я, отчасти независимо от него эта инстанция перепроверяет все наши мысли и поступки на предмет их соответствия или противоречия нашему идеалу. При отступлении от идеала возникает болезненное чувство стыда, достав-

669

лявшее столько хлопот нашему пациенту, когда перед лицом своего идеала он должен был признаться в предосудительных побуждениях, прежде всего в упомянутых гомосексуальных желаниях по отношению к отцу, которые при переносе на аналитика и после преодоления чувства стыда в конечном счете были поняты как естественная фаза развития в негативной эдиповой констелляции.

Как видно из этого короткого сообщения о проведенном анализе, навязчивые симптомы объяснялись защитой от чувства любви к отцу и ненависти к матери. «Первоснена» коитуса родителей, которую наблюдал ребенок, была бессознательно приведена во взаимосвязь с автомобильной аварией. Оба этих пугающих события остались непереработанными, и только гораздо позднее, при контакте с подругой и при раскрытии бессознательных взаимосвязей в процессе анализа, пациент, «взволнованный оживлением впечатления» (XII, 72) из раннего детства, сумел понять, что глубоко в нем скрывалось желание «быть квитированным отцом» (XII, 73), тем самым проявилась его «вытесненная гомосексуальная направленность» (XII, 65), необходимым дополнением которой в негативном эдиповом комплексе служит ненависть и желание смерти матери. Подведем итоги: конфликт между любовью и ненавистью, относящийся к близким людям, приводит к заболеванию. Форма невроза, то есть специфическая конфигурация симптомов, в значительной степени определяется специфическими защитными механизмами. При неврозе навязчивых состояний ими являются реактивные образования, изоляция, смещение, обращение в противоположность и обращение против собственной персоны. Специфические импульсы влечения при этом неврозе относятся к анально-садистской фазе, которая, согласно Абрахаму (Abraham 1924, 9—10), характеризуется желаниями «удерживать» и «владеть», а также «уничтожать» и «разрушать».

После этого теоретического освещения типичного случая невроза навязчивых состояний в соответствии с классическими открытиями Зигмунда Фрейда, подробно изложенными прежде всего в «Заметках об одном случае невроза навязчивости» (1909) и в «Истории одного детского невроза» (1918), в следующей главе мы хотели бы обсудить случай навязчивого характера. Это помимо прочего даст нам возможность остановиться на социальных факторах возникновения невроза навязчивых состояний и формирования навязчивого характера — причины, которые Фрейд, сам будучи несвободным от мещанского мира, не мог учесть и которые психоанализ пока еще весьма нерешительно, под влиянием критической теории общества таких философов, как Теодор Адорно (Adorno 1966), и социологов, как Гельмут Дамер (Damer 1973) и Клаус Хорн (Horn 1969), интегрирует в свое мышление (см. также статью Э. Майстерманн-Зеегер в т. II). Тем самым так называемая «адаптивная точка зрения», развиваемая Дэвидом Рапапортом и Мор-тоном Гиллом (Rapaport, Gill 1959) и опирающаяся на понятие Хайнца Гартман-на «приспособление», становится социологическим параметром, без которого сегодня уже нельзя обойтись при лечении больного неврозом.

СЛУЧАЙ НАВЯЗЧИВОГО ХАРАКТЕРА И СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ПАРАМЕТР ПРИНУЖДЕНИЯ

После многолетней одиссеи от одного врача к другому ко мне попал один пациент, которого я бы, пожалуй, не принял, знай я тогда, с какими трудностями будет сопряжено лечение. Между тем интерес к психологической подоплеке и социологическому аспекту невроза открывает перспективы, которые мы и хотим обсудить в этой статье.

670

Пациент, которому тогда было 45 лет ⁵, жаловался на «пустоту в голове, плохую память и задавленные чувства». Он был «удрученным», «отрешенным, словно пьяный, словно в изоляции» или «на подводной станции», а мир вокруг воспринимался как «искусственный, словно в тумане». Свои повседневные обязанности он выполнял «по принуждению», как «робот» или как «марионетка»; все было похоже на «обман, словно во мгле, застлано пеленой».

Пациент, ответственный работник на предприятии металлоперерабатываюгцей промышленности, говорил о своей жизни безучастно, как будто должен был дать объективный отчет о ком-то постороннем; он не знал, как все это случилось. Его супружеская жизнь была в порядке, работа удовлетворяла, в армии служил наводчиком орудия, был ранен и поэтому досрочно вернулся домой, долгое время жил у матери, затем женился, родилась дочь, он перестроил дом своего отца. С тех пор помимо перечисленных жалоб у него появились также соматические симптомы: тяжесть в голове, желудочные боли и «холодные ноги»; часто без видимой причины возникал понос.

За этим сухим сообщением в ходе анализа раскрылась история жизни пациента, для которой характерны вынужденность психических реакций на невыносимые внешние условия и иррациональные поступки при невыносимом психическом напряжении.

Пациент вырос в семье рабочего, который ко времени рождения сына был женат на женщине с двумя детьми; один из них был старше пациента на пятнадцать лет, другой — на восемь. Семья жила в большой нужде. Заработной платы отца, работавшего лесорубом, едва хватало на самое необходимое. Ребенок от второго брака доставлял матери много хлопот; он рос экспансивным, агрессивным и в целом очень живым мальчиком. Он стрелял птиц, разбивал окна, воровал у матери деньги, выбрасывал свои игрушки в кучу мусора, там же он выискивал батарейки, звонки и трансформаторы, из которых составлял искусные электрические схемы. Часто бранимый матерью, избиваемый отцом, заставлявшим его собирать фрукты и делать из них вино, мальчик вскоре сумел приспособиться к стесненным жизненным условиям, не расставаясь, однако, с мечтами о свободной жизни на широкую ногу. Искушения исходили от трех его старших приятелей, которые не только научили его в четырнадцать лет курить и управлять мотоциклом, но и подговорили совершить половой акт с общей для всех подругой и в довершение всего взломать чей-то дачный домик. К тому времени пациент покинул с удовлетворительными оценками народную школу и против своей воли, проявляя послушание, начал учиться на токаря, поскольку два единственных места для обучения электромеханике в «социальном пункте» (Bernfeld 1929), то есть в небольшом городке в швабских Альпах уже были заняты.

Наказание за взлом дачи осталось травмой на всю его жизнь: уличенному в преступлении, ему было обещано, что отпустят домой, если только он все расскажет. Он это сделал, но в результате на три месяца оказался в предварительном заключении; сначала он провел несколько дней неподалеку от концентрационного лагеря с приговоренными к смерти еврейскими арестантами, затем — в одиночном заключении. В дальнейшем, после трехсот часов аналитической работы, пациент рассказал, как он в бессильной ярости пытался выражать протест против окружающего насилия и тюремного принуждения; он колотил в дверь, бился головой о стену, после чего впадал в состояния оцепенения, опустошенности, бесчувственности, отрешенный как от собственных чувств, так и от контактов с окружающими. В таком отчужденном настроении юноша провел весь период слушания дела, осуждения и вынесения приговора, а затем девять месяцев одиночного заключения в колонии для несовершеннолетних (см. также статью К. Клювера в т. II).

671

Внешнее принуждение при осуждении и наказании было тем сильнее, чем больше было внутреннее принуждение. К карающим интроектам в Сверх-Я добавились карающие инстанции прокурора, судьи и служащих колонии, образовав могущественное «культурное Сверх-Я» (XIV, 501), которое не только восприняло в себя их подавляющие и преследующие действия против постепенно смирявшегося Я, но и вторично обратило против собственного Я изначально направленную вовне в здоровом сопротивлении агрессию, принимавшую все более деструктивный характер. Следствием этого явились стойкая «самодискриминация, общее осуждение и самообвинение». В результате получился человек аккуратный, экономный и своенравный — характер, который еще в 1908 году Фрейд описал как «анальный» (XII, 208). То есть изначально анальные и садистские импульсы влечения оказались встроенными в характер, стали чертами характера и, в отличие от невроза навязчивых состояний, полностью соответствуют Я, то есть являются Я-синтонными. В уже упомянутой работе Фрейд показал, что при генетическом рассмотрении данный характер состоит из трех частей:

1) реактивных образований в ответ на анальные и садистские импульсы влечения, таких, как аккуратность вместо неаккуратности;

2) сублимации анально-садистских влечений в социально приемлемые побуждения, связанной с десексуализанией и сдерживания задействованного в них либидо (Fenichel 1967); типичный пример: желание резать и причинять боль сублимируется в профессии хирурга;

3) сохранения в более или менее искаженном виде первоначального импульса влечения в черте характера, например, когда анальное упрямство переходит в своенравие или упорное настаивание на своей точке зрения. В таком случае упрямство соответствует «нарциссической настойчивости в анальной эротике» (X, 407). Защита от «бунтарских компонентов» осуществляется благодаря «особому усердию, корректности, послушанию» (Abraham 1925).

В нашем случае навязчивого характера защита от импульсов влечения привела в результате не столько к «асоциальным и непродуктивным свойствам, таким, как замкнутость и твердолобость», сколько к «выдержке и основательности» как «социально ценным свойствам» (там же, 15) — чертам характера, которые Фрейд (XIV, 510) относил к так называемому «навязчивому типу»; его отличительным признаком является «господство Сверх-Я, обособившегося от Я и вызывающего сильнейшее напряжение», связанное с постоянным «страхом совести» и «внутренней зависимостью»; типу, который «в социальном смысле становится непосредственным, преимущественно консервативным носителем культуры» (XIV, 510). Вряд ли нужно напоминать, что при таком навязчивом характере «либидо не достигает в полном объеме ступени генитальной организации», следствием чего является «всегда снижение мужской активности во всех значениях слова» (Abraham 1925, 17). Также и наш пациент был неспособен по-настоящему переживать сексуальное удовольствие. По его словам, половой акт был для него лишь «долгом», « повинностью».

То, что подобные черты характера можно, кроме того, понимать как «непосредственное перенимание качеств и установок в прошлом любимых (и устрашавших. — П. К.) объектов в свое Я» (Fenichel 1967, 147), то есть как идентификации, становится очевидным в нашем случае навязчивого характера, если вспомнить, что те же самые черты под влиянием материальной нужды были развиты и у отца пациента. Не удивительно, что наш пациент, обладавший подобными качествами, был умелым солдатом, получил хорошие свидетельства и вскоре, несмотря на незаконченное образование, вначале был принят бургомистром

672

небольшого городка на работу в ратушу в качестве писаря, а затем — директором фабрики в качестве консультанта в свое бюро. Все были довольны его работой. И никто не замечал, что его собственная жизнь проходит мимо него, что его поведение было только «ролью», неким механическим процессом: «Я чего-то хотел, я вроде бы жил, но по-настоящему при этом не присутствовал», — сказал он буквально, и далее: «Ты ничего не можешь правильно воспринять, всегда находишься лишь в стороне, делаешь все словно по принуждению, как будто кто-то откуда-то тобой управляет, через что-то ненастоящее в тебе, чем ты сам не являешься». Словами Д. В. Винникотта, «истинная Самость» была подавлена «ложной», навязанной Самостью, которая начинает властвовать над первой и преследовать ее «зверским и жестоким» образом (Winnicott 1948, 212), то есть с таким (в количественном отношении) зарядом садистской энергии и такого (в качественном отношении) недифференцированного архаично-примитивного вида, что человек чувствует себя «умирающей развалиной», если он вообще в состоянии что-либо чувствовать.

Каким же образом могло возникнуть столь тяжелое заболевание? Через целый ряд внутрипсихических процессов того же рода, что и те, с которыми мы познакомились в случае невроза навязчивых состояний, с единственным отличием, что возникли не симптомы навязчивости в смысле невротических симптомов, а навязчивый характер в смысле невротического развития личности. Тем не менее общим для обоих случаев являются специфические импульсы влечения анально-садист-ской фазы и такие же специфические защитные механизмы. В то же время второй случай показателен тем, что в нем можно проследить обусловленность заболевания внешними факторами, а именно социальными условиями, включающими субъекта в цепь «вынужденных ситуаций», из которых невозможно вырваться ни через перемену обстановки, ни через бегство в более благоприятное окружение и которым приходится подчиняться в ущерб самореализации.

Наш случай хорошо подходит для того, чтобы наглядно продемонстрировать обусловленность невротической структуры общественными отношениями: детство прошло под знаком бедности и нужды, типичное вынужденная ситуация ребенка из низших слоев — отец, работающий поденщиком, беден и изнурен, на матери лежит чрезмерная нагрузка. Для интересующегося всем ребенка не только не хватает стимулов — вместо этого он ограничивается в своих экспансивных устремлениях нередкими побоями, чтобы выжить, он рано приучается подчиняться; чтобы угодить родителям, а позднее — учителям, подавляет собственные импульсы. Первоначальное исследовательское любопытство оказывается вне закона и сопровождается угрызениями совести, преследуется наказаниями, по крайней мере угрозами наказания.

Юность преподносит подростку не слишком хороший урок; не удивительно, что вскоре проявляются разрушительные тенденции, для которых искушения, исходящие от троих старших приятелей, служат лишь поводом. Отношения с друзьями, на время освободившие его от внешних принуждений, приводят его в новые вынужденные ситуации: соблазняемый и латентно гомосексуально связанный с друзьями, он попадает в самое тяжелое положение в своей жизни — после взлома его задерживают, осуждают и отправляют в исправительную колонию.

Здесь, в заключении, принуждение наиболее ощутимо: свобода передвижения, поведения и воли ограничены, привычные социальные контакты разрушены, все влечения-желания фрустрированы, в результате заключенный вновь обращается к онанизму. В этот период пациенту пришлось пережить такие состояния, сопровождавшиеся функциональными нарушениями органов, которые после разрушения его навязчивой структуры в результате многолетнего психоанализа едва

673

не повергли его в отчаяние: головная боль и удрученность явились прямыми следствиями бессильной ярости, которую он мог обрушить только на стены своей камеры; боль в желудке — следствием подавленной злобы и невыраженной агрессии, а холодные ноги — недостаточного кровоснабжения из-за дефицита движения в одиночном заключении. Если, кроме того, в процессе психоанализа пациенту снова начинало казаться, что у него помрачился рассудок и что он сошел с ума, то и это состояние объясняется тем, что после разрушения защитной навязчивой структуры благодаря систематической проработке сопротивления характера в нарастающей регрессии вновь было пережито состояние, соответствующее так называемому «психозу заключения», когда человеку кажется, что он сходит с ума, теряет память. Выходом из этого явились мысли о смерти, которые, также вновь проигранные в анализе, проявлялись отчасти пассивно, отчасти активно — в фантазиях о повешении. Вместе с тем от всех этих тяжелых состояний удалось защититься через внешнее и внутреннее приспособление к внешней вынужденной ситуации — однако ценой отказа от собственной личности, собственного Я, истинной Самости. Здесь, в тюрьме, приобретенные уже в раннем детстве навязчивые черты характера, закрепились окончательно в виде навязчивого характера, «панциря характера» (Reich 1933, 57), который после выхода из тюрьмы, уподобившись отчужденной от себя самого «маске характера» (Marx 1957, 90) ⁶, мог вступать с другими только в «конкретные» отношения, «автоматически» функционировать, играть свою «роль», но не быть по-настоящему «здесь», не «жить», а «прозябать», духовно «отстраниться», то есть пребывать в душевном и физическом состоянии, которое было описано выше. С очередной вынужденной ситуацией — спустя пять лет после освобождения — навязчивая структура уже не смогла справиться: теперь прорвались телесные симптомы, спустя два десятилетия проявившиеся в виде «психоза заключения», от которого пациенту вначале удалось защититься с помощью панциря характера. Невзирая на бедность, пациент своим усердием после смерти отца перестроил его скромный дом, надеясь при этом получить его в наследство. Однако мать в угоду детям от первого брака на протяжении десяти лет препятствовала ему в этом; ситуация конфликта между желанием и фрустрацией этого желания как нельзя лучше подходит для того, чтобы вызвать невроз или обострить уже имеющийся.

В дальнейшей своей жизни наш пациент еще не раз попадал в вынужденные ситуации, которые, однако, он сам себе создавал с болезненным навязчивым повторением, причем, в отличие от прошлого, для этого не имелось внешнего повода. Если раньше — рассматривая с социологической позиции — внешняя ситуация принуждения, связанная с классовой принадлежностью и деформирующим личность одиночным заключением, заставила его делать то, что противоречило его собственным наклонностям, и отказаться от своих экспансивных желаний, то в дальнейшем, после интернализации внешних принуждений, возникло внутреннее принуждение, в результате чего для больной — рассматривая с классической психоаналитической позиции — оказался во внутренней ситуации принуждения. Но эта ситуация, в отличие от первоначальной, была уже не реальной, а в подлинном смысле слова «воображаемой», хотя ее психическое влияние ⁷ было не менее губительным и даже воспринималось как более беспощадное по сравнению с жестким принуждением реальности, рассмотрением которого мы и займемся в заключительном разделе.

674

ПРИНУЖДЕНИЕ В ОБЩЕСТВЕ

Если в разделе о неврозе навязчивых состояний речь шла исключительно о внутрипсихических конфликтах, а в следующей разделе — уже о социальном параметре отдельного случая навязчивого характера, то теперь мы хотим заняться непосредственно вопросом о принуждении в обществе. Как уже говорилось во введении, мы попытаемся, отвлекаясь от привычного для психоаналитика клинического подхода, прояснить отчасти диалектические процессы, которые разыгрываются между психической структурой отдельного человека и структурой общества. Среди последних господствуют формы принуждения, которые мы вместе с Гансом Петером Драйцелем (Dreitzel 1968, 40—41) называем «социокультурным» или просто «социальным принуждением». Наряду с коллективным принуждением, осуществляемого группой по отношению к индивиду, сюда относятся прежде всего культурные детерминанты, через которые привитые воспитанием нормы и ценности оказывают воздействие на убеждения и поступки людей. Они действуют посредством воспитания, функция которого состоит в том, чтобы сделать будущих членов общества такими, какие необходимы для сохранения этого общества. Воспитание, по выражению Эриха Фромма (Fromm 1966, 279), — это «в определенном смысле аппарат» , с помощью которого требования общества преобразуются в личные качества.

В период первичной социализации воспитание, как правило, осуществляется родителями в семье, представляющей собой один из важнейших «агентов» воспитания (Fromm 1936, 330); в период вторичной социализации — школой, где не только усиливается принуждение семейного воспитания, но и достаточно часто воспроизводится схема семейной социализации (Wellendorf 1973), когда, например, учитель бессознательно воспринимается ребенком как могущественный отец.

В обеих средах социализации, семье и школе, воспитатели репрезентируют специфический характер общества. При этом важную роль играют не учитывавшиеся ранее, но в последнее время все чаще отмечаемые существенные различия между средними и низшими слоями населения (Bernstein 1949,Övermann 1972). Если определенный тип воспитания в обществе становится привычным, традиционным, то субъективно он уже не воспринимается как принуждение, хотя объективно воспитание — это всегда принуждение. Тем не менее оно, как это было в двух приведенных нами примерах (в большей степени это касается второго случая), ограничивает, подавляет или «принуждает» к сублимации биологически обусловленные влечения, в нашем случае в особенности те, что относятся к анально-садистской ступени организации. Результатом выродившегося в «дрессуру» воспитания, которому в угрожающе большом объеме по-прежнему присущи «ритуалы побоев» (Ногп1969), являются характеры, которые можно назвать«утон-ченные варианты» невроза навязчивых состояний или навязчивой структуры. Эрих Фромм говорит об «общественном характере» (Fromm 1966, 271) как общей для большинства членов общества форме характера, которая определяет их мысли, чувства и поступки. В нашем обществе это прежде всего характеры, которые мы вслед за Фрейдом привыкли обозначать как «анальные», поскольку — с генетической точки зрения — они проистекают из анальной фазы развития сексуальности, хотя более верно было бы называть их вместе с Эрихом Фроммом (там же, 272) «садо-мазохистскими» характерами. Напомню об их аккуратности, экономности, послушании, склонности подчиняться авторитетам, в связи с чем Теодор Адорно (Adorno et al. 1968) говорит также о «характерах, привязанных К авторитетам», которые, согласно эмпирическим психологическим исследованиям, отличаются кроме того, повышенной склонностью к национализму, антисемитизму и фашизму.

675

Подобного рода люди, из которых описанный нами в последнем разделе пациент представляет лишь крайнюю форму, ценятся как рабочие и служащие из-за своего прилежания и готовности подчиняться. Поскольку уже в раннем детстве они интернализировали авторитет своих строгих родителей, им теперь не требуется внешнего принуждением со стороны работодателя; «скорее их (прямо-таки) побуждает к работе внутреннее принуждение, ибо интернализированные нормы и ценности — совесть, долг, прилежание — подчиняют и контролируют (их) гораздо лучше, чем любая внешняя сила» (Fromm 1966, 276). Это действует тем успешнее, когда бессознательная эмоциональная связь с авторитетом родителей из детства переносится на людей в их взрослой жизни, то есть на начальников (как в нашем втором примере на бургомистра и директора фабрики), которые теперь воспринимаются с теми же чувствами — смесью любви, страха и ненависти, — как когда-то отец. Проистекающие из анально-садистской фазы скрытая ненависть и страх наказания — как мы можем сказать в дополнение к чисто социологическому подходу, зная бессознательную психодинамику в наших случаях — преобразуются защитными механизмами реактивного образования, изоляции аффекта, обращения в противоположность и обращения против собственной персоны активно в «навязчивую ориентацию на достижения» и пассивно в «навязчивые послушание, покорность и перфекционистское следование» нормам и правилам ^r (Dreitzel 1968, 72). Необходимое состояние равновесия между «социальной системой» и «личностной системой» достигается таким образом через «навязчивое приспособление индивида к социально желательному» (там же, 73); однако это происходит ценой ограничений, с которыми в крайних формах мы познакомились в приведенных выше примерах. В качестве специфического защитного механизма уже назывался механизм идентификации; здесь следует упомянуть еще одну его разновидности, а именно «идентификацию с агрессором», которую особо выделяла Анна Фрейд (А. Freud 1936): в результате того, что субъект ведет себя так же, как подавляющий объект, он избегает угрозы наказания. В нашем случае оно состоит из бессознательного компонента невротического страха с переносом ожидаемого ребенком наказания со стороны отца на начальника и из сознательного компонента реально обоснованного страха (например, страха работника перед увольнением) . Если эти опасения столь же велики, как в нашем втором примере, то результатом является навязчивый характер, у которого, по выражению Ганса Петера Драйцеля, из-за «репрессии деятельности Я гнетом норм» возникает нарушение поведения, которое с точки зрения «анализа ролей» характеризуется «навязчивым ограничением конвенциями, навязчивым ритуализмом и навязчивым конформизмом» (Dreitzel 1968, 376). Такое поведение соответствует роли, навязываемой индивиду господствующими институтами, реализующими «функцию власти» (там же, 279), за которую он, однако, расплачивается утратой какого бы то ни было индивидуального своеобразия. В отличие от приведенных нами клинических примеров, обычно это происходит без бурных невротических симптомов. Объяснением этому служит то обстоятельство, что именно приспособленность к социальной системе, характеризующейся жестким принуждением, способно связать внутреннее принуждение. Здесь можно говорить о так называемом «психосоциальном защитном механизме», связывающем страхи, ненависть и другие аффекты тем, что добросовестно и старательно выполненная работа, реально требуемая работодателем, в точности соответствует бессознательным, проистекающим из Сверх-Я тенденциям работника к наказанию, искуплению и защитным мерам и даже удовлетворяет их. Другими словами: подобно тому, как навязчивый характер бессознательно ищет в работодателе удовлетворения своей потребности в наказании, — точно так же и работодатель находит нужный ему характер. Тем самым они образуют ох-

676

ватывающие как психологическую, так и социологическую сферы компоненты психосоциального защитного механизма и друг от друга зависят. Зависимость столь велика, что рабочий или служащий бессознательно воспринимает своего начальника прямо-таки как «идеальный объект» (Loch 1965,175) или как часть себя (Jacobson 1967); такие отношения ⁸ особенно характерны для так называемых натур со «слабым Я». Эти внутрипсихические отношения, по-видимому, чаще встречаются у представителей низших слоев, поскольку неблагоприятные экономические условия социализации, например, у африканцев (Parin, Morgenthaler 1956), наносят больший ущерб развитию их Я, чем имеющим «более сильное Я» представителям средних слоев, для которых характерны особая «верность и чувство долга» по отношению к своему обществу и чьи требования им тем проще выполнять.

Мы познакомились с двумя важнейшими средами социализации — семьей и школой, где принуждение общества проявляется наиболее сильно, поскольку именно здесь растущий и развивающийся субъект наиболее подвержен внешним влияниям. Влияние остальных институтов принуждения, таких, например, как тюрьма, зависит от того, насколько индивид психически способен противостоять принуждения мерам. Если речь идет о «деформированном» в ранний период социализации, подвергавшемся сильному экономическому принуждению человеке «со слабым Я», как во втором нашем примере, то он не может противостоять внешнему давлению и рано или поздно ему подчиняется, а требуемые запреты встраивает в структуру своего характера. Первый наш пациент, принадлежавший к средним социальным слоям, напротив, как помнит читатель, вопреки в принципе аналогичной травматизации в эдиповой и анально-садистской фазе развития, вследствие более благоприятных экономических условий (собственного дела родителей) оказался по своему характеру более способным утвердить себя и использовать свои симптомы в определенном смысле как оружие против собственного окружения. Наверное, он легче и без подобной крайней деформации характера перенес бы и одиночное заключение, чем ущемленный пациент из низших слоев. Его наказание, которое к тому же было использовано как средство политического запугивания (начало второй мировой войны), оказалось несоразмерно строгим в сравнении с его относительно юным возрастом (пятнадцать лет) и создало особенно неблагоприятное соотношение между внешним воздействием и защитными возможностями Я, без чего нельзя было бы до конца объяснить полный развал.

Психиатрическая клиника, переживающая ныне переломный момент и становящаяся более открытой для внешнего мира в связи с упразднением старых иерархических структур и интеграцией в общую систему здравоохранения, в принципе также представляет собой институт, в котором используется принуждение; это обстоятельство является тем более трагичным, если учесть, что нарушения, из-за которых пациенты попадают в больницу (психозы, попытки самоубийства), нередко соответствуют протесту как раз против невыносимого принуждения в семье или на работе. Прежде «психиатрические лечебницы» помимо прочего создавались для того, чтобы «освободить семью, которая должна быть мобилизована для работы, от надзора и ухода за психически ненормальным ее членом» (Dorner 1969). В таких институтах всегда имелся наготове целый ряд механических средств принуждения, из которых назовем здесь лишь некоторые: изоляционная камера, голодная диета, рвотные средства и смирительная рубашка. В наше время на смену грубым средневековым способам принуждения пришли более утонченные, нечто вроде «химической смирительной рубашки», когда беспокойного больного «успокаивают» сильнодействующими медикаментами, парализуя его инициативу, активность и мышление. «Диалектика принуждения» (там же, 88) состоит в том, что уже в процессе воспитания внешнее принуждение посредством «интернализации»

677

превращается в принуждение внутреннее, чтобы в конечном счете вынудить обитателей лечебницы учреждений к «примирению» (там же, 116) с существующими в системе отношениями.

Точно так же, как сегодня тюрьмы и как когда-то психиатрические лечебницы, принуждение — политическое — могут оказывать и целые государства. Особенно это относится к тоталитарным режимам. Однако и в современных демократических странах существуют завуалированные формы принуждения, ориентированные на влечения-потребности своих граждан; напомню хотя бы о принуждении к потреблению через рекламу в средствах массовой информации. В целом речь идет о внешних отношениях, загоняющих обывателя в цугцванг, которого он может избежать, если такое вообще возможно, только ценой огромных психических затрат. Если же он не склонен постоянно сопротивляться господствующей системе или сбежать от нее, то ему необходима определенная степень конформизма; другими словами, человек становится вынужденным хотя бы частично идентифицироваться с системой, что возможно только при минимальном признании собственных ценностей и норм.

Наряду с политическим принуждением существует также принуждение религиозное, «навязчивый характер, отвечающий религиозным феноменам» (Freud XVI, 208): религиозный человек, подчиняясь религиозным традициям церкви, хотя и освобождается от «принуждения логического мышления» (там же, 209), но расплачивается за это подчинением тем «мощным воздействиям», которые соответствуют столь же «мощной реакции» на вытесненные чувства, такой, как «смертельная ненависть к отцу» (там же, 243). Если вслед за Фрейдом мы определим невроз навязчивых состояний как «карикатуру на частную религию», то тогда религия выступает как «универсальный невроз принуждения» (VII, 139). Религиозные правила и церемонии представляют собой коллективные защитные механизмы, стоящие на службе коллективного Сверх-Я и направленные против «господства дурных, социально-вредных влечений», таких, как сексуальность и агрессивность. Поэтому Фрейд был прав, когда писал, что в основе «религиозного образования (лежит)... подавление, отказ от... импульсов влечения» (там же, 137).

Данный раздел о принуждении в обществе не будет законченным без обсуждения уже упомянутого во введении важного различия между

а) принуждением с целью господства и подавления в смысле введенного Гербертом Маркузе (Marcuse 1969, 40) понятия «дополнительного» подавления, совершается ли оно открыто или завуалированно, и

б) неизбежным естественным принуждением, обусловленным необходимостью. Так, каждый ребенок, к какому бы обществу он ни принадлежал, подвергается

«естественному принуждению» (Freud I, 507), когда младенцем его отнимают от груди или когда приучают к опрятности, чтобы таким образом достичь следующей ступени организации в его развитии. Сюда же относится и «принуждение оракула, осудившего всех сыновей (и дочерей. — П. К.) пережить эдипов комплекс» (XVII, 119). Если в этой фазе переживаются травмирующие события, то (в результате фиксации) возникает дополнительное принуждение все снова и снова воспроизводить их в болезненном «навязчивом повторении»; и только с помощью критического анализа удается сломать скрытые в них принуждения и тем самым «эмансипироваться», то есть в буквальном смысле слова освободиться от оков, от принуждения. Но и тогда остается еще достаточно объективных принуждений, заставляющих человека ориентироваться, например, на пространство и время. Сюда же относится и «неизбежность принуждения к культурной работе» (XIV, 329), культурное принуждение, без которого ни одно общество, если оно хочет избежать хаоса и анархии, не могло бы ни существовать, ни развиваться. Однако эти неизбежные

678

принуждения оставляют нам — если мы в известной мере освободились от бессознательно действующих внутренних принуждений — достаточно свободы, чтобы реализовать свои задатки, познавательные интересы и витальность. Но свободе постоянно угрожают опасность из-за «попыток одиночек... оказаться отброшенными от господства права к господству насилия» (XVI, 16) и «стремления подавленных самим завладеть властью», попытки применения насилия не контролируются независимыми вышестоящими инстанциями и не канализируются через соответствующие учреждения, для чего парламентская демократия является если не лучшей, то по крайней мере лучшей из возможных политических систем.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Ср.: N. Birnbaum: Genese und Therapie von Zwangs-Verhalten in der Sicht der experimentellen Leistungspsychologie. B: P. Hahn, H. Stolze (изд.): Zwangssyndrome und Zwangskrankheit. München 1974.

² У раннего Фрейда прежде всего в:

Die Abwehr-Neuropsychosen (1894). I, 59-74;

Weitere Bemerkungen über die Abwehr-Neuropsychosen (1896). I, 379-403;

Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie (1905). V, 56~57;

Zwangshandlungen und Religionsübungen (1907). VII, 129-139;

Charakter und Analerotik (1908). VII, 204-209;

Bemerkungen über einen Fall von Zwangsneurose (1909). VII, 381-463;

Die Disposition zur Zwangsneurose (1913). VIII, 442-452;

Totem und Tabu (1913). IX, 5-108, 289-310;

Triebe und Triebschicksale (1915). X, 211-224;

Über Triebumsetzung, insbesondere der Analerotik (1916). X, 405-407;

Vorlesungen zur Einführung in die Psychoanalyse (1916-1917). XI, 265-272;

Aus der Geschichte einer infantilen Neurose (1918). XII, 138-157;

Ein Kind wird geschlagen (1919). XII, 197— 208.

У позднего Фрейда прежде всего в:

Das Ich und das Es (1923). XIII, 280-285;

Das ökonomische Problem des Masochismus (1924). XIII, 373-383;

Über libidinöse Typen (1931). XIV, 510-512; Neue Folge der Vorlesungen zur Einführung in die Psychoanalyse (1933). XV, 116-118.

³ S. Freud: Die Zukunft einer Illusion (1927). XIV, 323-380;

Das Unbehagen in der Kultur (1930). XIV, 410-506

H. Dahmer: Psychoanalyse und Gesellschaftstheorie. B: Individuum und Gesellschaft, Stuttgarter Akademie für Tiefenpsychologie und analytische Psychotherapie. Stuttgart 1973, 124-132

K. Horn: Psychoanalyse als Sozialwissenschaft. B: Psychoanalyse — Kritische Theory des Subjects, Aufsätze. Frankfurt/M. 1972, 217

⁴ Личные данные изменены.

⁵ Случай публикуется с согласия пациента.

⁶ От них пациент излечился после дополнявшей восьмилетнее лечение стационарной психотерапии с массивным оживлением смертельной ярости и страха смерти.

⁷ Ср.: Jutta Matzner: Der Begriff der Charaktermaske bei Marx. B: Soziale Welt, 15, 1964, 130

⁸ Этому может служить вся социальная система, на что впервые указали Эллиот Жаке (Е. Jaque: Social Systems as a Defence against Persecutory and Depressive Anxiety. B: New Directions Psycho-Analysis. New York 1955, 478— 498) и П. Куттер (Р. Kutter: Über die Beziehungen zwischen Individuum und Institution aus psycho-analytischer Sicht. Ein Beitrag zur politischen Psychologie. B: Individuum und Gesellschaft, Stuttgarter Akademie für Tiefenpsychologie und analytische Psychotherapie. Stuttgart 1973,181-202).

ЛИТЕРАТУРА

Abraham, K.: Versuch einer Entwicklungsgeschichte der Libido. Leipzig, Wien, Zürich: Internat. Psychoanaly-tischer Verlag 1924

Ergänzungen zur Lehre vom Anal-Charakter. B: Psychoanalyrische Studien zur Charakterbildung.

Leipzig, Wien, Zürich: Internat. Psychoanalytischer Verlag 1925

Adorno, Th. W.: Aufsätze zur Gesellschaftstheorie und Methodologie. Frankfurt/M.: Suhrkamp 1970 Zum Verhältnis von Soziologie und Psychologie.

679

Soziologica. Aufsätze, Frankfurt/M. 1955,11-45 Postscriptum. Kölner Zeitschrift, 18,1966,37-42

Adorno, Th. W., u. Mitarb.: Der Autoritäre Charakter. Amsterdam: de Munter 1968

Bernfeld, S.: Der soziale Ort und seine Bedeutung für die Neurose. Verwahrlosung und Pädagogik. Imago, 15, 1929,299-312. Также в: Anaautoritäre Erziehung und Psychoanalyse, I. L. v. Werder (изд.). Darmstadt: März Archiv 1964

Bernstein, В.: Social class, Speech system and Psychotherapy. Brit. J. of Sociology, 15,1964,54-64

Dahmer, H.: Psychoanalyse und Gesellschaftstheorie. В: Individuum und Gesellschaft. Hg. v. Stuttgarter Akademie für Tiefenpsychol. und Analyt. Psychotherapie. Stuttgart: Klett 1973

Dorner, K.: Bürger und Irre. Zur Soziologie und Wissenschaftssoziologie der Psychose. Frankfurt/M. 1969

Dreitzel, H. P.: Die gesellschaftlichen Leiden und das Leiden an der Gesellschaft. Göttinger Abhandlungen zur Soziologie, T. XIV. Stuttgart: Enke 1968

Fenichel, O.: Perversionen, Psychosen, Charakterstörungen. Wien: 1931. Darmstadt: Wissenschaftl. Buchgesellschaft 1967

Freud, A.: Das Ich und die Abwehrmechanismen. Wien: Internat. Psychoanalytischer Verlag 1936; Geist und Psyche, T. 2001. München: Kindler 1973

Freud, S.: Die Abwehr-Neuropsychosen (1894). G. W. I

Weitere Bemerkungen über die Abwehr-Neuropsychosen (1896). G. W. I

Die Sexualität in der Ätiologie der Neurosen (1896). G.W.I

Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie (1905). G. W V

Zwangshandlungen und Religionsübungen (1907). G. W. VII

Über infantile Sexualtheorien (1908). G. W VII Charakter und Analerotik (1908). G. W. VII

Bemerkungen über einen Fall von Zwangsneurose (1909). G.W VII

Die Disposition zur Zwangsneurose (1913). G. W VIII

Totem undTabu (1913). G. W. IX

Triebe und Triebschicksale (1916). G. W X

Über die Triebumsetzungen, insbesondere der

Analerotik (1916). G. W. X