5. Поиски новых переводческих принципов (п.А. Катенин, н.И. Гнедич)

Вопрос о месте и роли Жуковского в истории русского поэтического перевода был, пожалуй, одной из наиболее острых проблем отечественного переводоведения на протяжении полутора столетий. И если, с одной стороны, даже в работах, относящихся к сравнительно недавнему времени, нередко встречались утверждения о чрезвычайной близости принципов основоположника русского романтизма современному понятию адекватного перевода, и именно к нему (наряду с Пушкиным) возводили «духовную родословную» реалистического перевода (против чего резко протестовал в своих трудах не раз упоминавшийся Ю.Д. Левин, характеризовавший подобный подход как подгонку к переводческим принципам последующих периодов), то, с другой стороны, творческий метод Жуковского стал вызывать негативную реакцию уже у многих его современников. И первым здесь обычно называют имя Петра Андреевича Катенина (1792–1853) – поэта, критика и драматурга, близкого декабристским кругам. Будучи по своим литературным взглядам «архаистом», т. е. противником карамзинизма, Катенин после появления «Людмилы» Жуковского опубликовал собственную версию «Леноры» – «Ольгу», полемически противопоставив ее «прелестному и неверному», по выражению Пушкина, подражанию Жуковского. В 1816 г. оба варианта стали предметом ожесточенной дискуссии между Н.И. Гнедичем, отдавшим предпочтение Жуковскому, и А.С. Грибоедовым, отстаивавшим позицию Катенина. Однако спор шел не столько о том, какое переложение ближе и точнее передает оригинал – поскольку оба они переносили действие на русскую почву, – сколько о том, чье произведение больше соответствует требованиям, предъявляемым к жанру русской баллады. В этом плане творчество Катенина также характеризуется сочетанием «чужого» со «своим»: при передаче старофранцузского рондо у него появляются «стольный Киев», князь Владимир, богатырь Добрыня и т. п., стихотворение «Певец» с подзаголовком «из Гёте» перекликается с мотивами «Слова о полку Игореве» и т. д., причем подобная русификация проводится весьма решительно (не случайно сам Катенин предпочитал говорить о своих «переделках» и «вольных переводах»). Но наряду с упомянутой «вольностью», внешне весьма напоминающей пресловутое «склонение на наши нравы», для Катенина было характерно стремление к скрупулезной передаче формы и размера оригинала. «Рыцарь Ожье может превратиться в Добрыню и отважный Ришар – в князя Владимира, но рифмовка воспроизводится с нарочитой точностью и этапы в развитии темы точно вмещены в отведенные им в оригинале разделы… Тут, в противоположность карамзинистам, переводчик чужд произвола»²⁶⁷. Характерно, что после появления в 1831 г. нового варианта «Леноры» Жуковского Катенин отозвался о работе своего антагониста следующим образом: «…Перевод дрянь, и разве одно в нем достоинство, что размер подлинника сохранен в точности»²⁶⁸. Однако и стремление к точности, т. е. к воспроизведению особенностей «чужого», равно как и отмеченные выше проявления «вольности» служили одной и той же цели: освоить новые стихотворные формы и применить их к собственно русской тематике, прежде всего – к сюжетам и образам древней народной словесности, столь высоко ценимой в декабристских и околодекабристских кругах. Эта же тенденция к «ассимиляции» новых форм лежала в основе получившего широкий отклик в начале 20‑х годов XIX в. «спора об октаве» между самим Катениным и писателем и критикомОрестом Михайловичем Сомовым (1793–1833). Его предметом являлось выдвинутое творцом «Ольги» положение о необходимости при переводе итальянских стихотворений использовать тот же самый стихотворный размер (октаву), ранее не применявшийся в русской поэзии, против чего его оппонент возражал, ссылаясь на свойства русского языка и стихосложения, якобы препятствующие его применению. Впоследствии идеи Катенина относительно важности передачи формальной стороны оригинала получили развитие в высказываниях В.Г. Белинского и М.Л. Михайлова.

Поставленные в рассматриваемый период проблемы нашли отражение и в деятельности других представителей русской литературы, зачастую приводя к существенной эволюции взглядов того или другого из них. Пожалуй, наиболее заметной она оказалась в творчестве Николая Ивановича Гнедича (1784–1833), вошедшего в историю отечественной культуры прежде всего как создатель русской «Илиады». Если, полемизируя с Катениным, он отстаивал принципы «приятного перевода», заслужив от А.С. Грибоедова ироническое прозвище «непримиримого врага простоты», то впоследствии, придя к убеждению, что важнейшая обязанность переводчика «есть беспрерывная борьба с собственным духом, с собственною внутреннею силою, которых свободу он постоянно должен обуздывать», Гнедич сформулировал свой принцип работы над текстом древнегреческого эпоса в следующих словах: «Как бы то ни было, но вольные переводы выгоднее для переводчика, нежели для подлинника. Я предпочел выгоды Гомера – своим, решился переводить с возможною верностию… В таком поняти о достоинстве перевода я был верен Гомеру; и, следуя умному изречению: должно переводить нравы так же, как и язык, я ничего не опускал, ничего не изменял… Делая выражения греческие русскими, должно было стараться, чтобы не сделать русскою мысль Гомерову, но что еще более – не украшать подлинника. Очень легко украсить, а лучше сказать – подкрасить стих Гомера краскою нашей палитры; и он покажется щеголеватее, пышнее, лучше для нашего вкуса; но несравненно труднее сохранить его гомерическим, как он есть, ни хуже, ни лучше. Вот обязанность переводчика и труд, кто его испытал, не легкий. Квинтилиан понимал его: Facilius est plus facere, quam idem – легче сделать более, нежели то же»²⁶⁹.

Перевод Гнедича получил неоднозначную оценку у современников, что, кстати, отразилось в высказываниях А.С. Пушкина. Называя труд переводчика «Илиады» «высоким подвигом», посвятив ему апологетическое стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один» и панегирическое двустишие:

«Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,

Старца великого тень чую смущенной душой», –

Пушкин одновременно отозвался о нем достаточно язвительной эпиграммой:

«Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера.

Боком одним с образцом схож и его перевод».

В частности, версию Гнедича упрекали в чрезмерной усложненности, высокопарности, «напыщенной славянщине», указывая, что оригинал представляет собой «простое и безыскусное» произведение народной словесности, требующее соответствующих средств передачи. Именно в таком «простонародном» духе предлагали толковать «Илиаду» известный журналист О.И. Сенковский (нарочито эпатирующая манера которого вызвала достаточно громкий литературный скандал)²⁷⁰, филолог Б.И. Ордынский, предложивший в середине XIX столетия собственный прозаический перевод гомеровской поэмы, и др. Однако несмотря на позднейшие попытки воссоздать Гомера по‑русски (включая достаточно известный вариант писателя В.В. Вересаева), авторитет перевода Гнедича остался непоколебленным.