Омри Ронен Серебряный век как умысел и вымысел

(Материалы и исследования по истории русской литературы. Вып.4). – М.: ОГИ, 2000. – 152 с.

Предисловие редактора английского издания – Вяч. Вс. Иванова.

Я очень рад представить читателям работу Омри Ронена в качестве первого тома нашей книжной серии «Знак-Текст-Культура». В предлагаемой монографии он продолжает свои выдающиеся исследования межтекстовых связей в творчест­ве русских писателей. Прежними работами в этой области он открыл новую главу в понимании литературы как системы, в которой различные произведения соотносятся не только по­вторяющимися или заимствованными образами и мотивами, но и перенимаемыми и кочующими ключевыми словами и их сочетаниями. Интертекстуальный подход к литературе с этой точки зрения особенно сближается со структурной семиоти­кой в ее диахроническом разрезе.

Как указал Лео Шпитцер в ряде замечательных исследова­ний, написанных им после эмиграции в Америку, история идей и важных семиотических понятий в области культуры может быть описана на основании анализа их языкового выражения. Шпитцер проследил, например, что первоначальным источником наших современных слов ambientc, ambience, environment, Umwelt [окружающая среда] является греческое понятие, которым позже воспользовались в эпоху Ренессанса, а затем Ньютон (circumambient medium) и Гете, который придумал слово Umwelt (переведенное на ан­глийский Карлейлем как environment), или что возрождение пифагорейского понятия музыки сфер во времена Ренессанса и Барокко привело к тому, что немецкое слово Stimmung, пер­воначально означавшее гармонию, «музыкальное согласие ми­ра», стало довольно обыкновенным обозначением душевного состояния, лишенным тех эмоциональных оттенков, которы­ми оно обладало в эпоху Барокко. Можно привести сходный пример из трудов другого велико­го филолога и лингвиста — Романа Осиповича Якобсона, на университетские лекции которого Омри Ронен, учившийся у него, ссылается в заключительных частях своей книги. Р. О. Якобсон исследовал роль термина cercle, circle в совре­менной лингвистике в связи с историей передачи русского слова «кружок» в разных европейских языках и описал отго­лоски; этого понятия в западной науке в соответствии со сво­им, главным образом историческим, подходом к металингви­стическим проблемам (Якобсон 1971).В лингвистике необходимость понять язык самой науки с помощью построения специальной металингвистической те­ории чувствуется так же остро, как в математике. Некоторые из крупнейших современных математических достижений были достигнуты в области метаматематики. Лингвисты еще не могут похвалиться такими головокружительными резуль­татами, как теорема Геделя. Но они работают над составлени­ем словарей языковедческих терминов и изучают их проис­хождение, исследуя сравнительные достоинства и недостатки различных грамматических моделей. Другие области гумани­тарных наук, связанные с семиотикой, тоже исподволь двину­лись в этом направлении. В литературоведении началась работа над критическими (синхроническими), историческими (диахроническими) и типологическими (панхроническими) понятиями и соответствующими терминами.

С этой точки зрения, в особенности важно понять, в чем за­ключается новаторское значение книги Омри Ронена, Она посвящена конкретной проблеме металингвистического изучения современной русской литературно-исторической терминологии. Широко распространенное и ставшее уже шаб­лонным словосочетание Серебряный век описывается в его разнообразных (отчасти выражающих оценку, т. е. аксиологи­ческих) применениях у разных представителей русской сло­весности. Рассматривая эту сеть связей между текстами, Ронен выделяет важные признаки литературных отношений.Самые ранние примеры противопоставления золотого века железному в русской поэзии обсуждаются в книге Ронена в связи с греческой традицией. Знаменитые две пушкинских строки «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? В веке железном, скажи, кто золотой угадал?» отдают долг этой традиции и классическим размером, и композиционной схемой. Почти все исследования, проводимые по общему принципу, предложенному Шпитцером, ведут к одному и тому же выводу: истоки большинства ключевых понятий современной культу­ры можно найти в древней Греции, хотя либо на ранних этапах, либо в более позднем своем развитии основоположные греческие элементы нашего словаря важнейших понятий, по-видимому, переплетаются с восточными корнями.

Греческое противопоставление разных веков, символиче­ски связанных с металлами, явственно соотносится с семиоти­ческими системами классификации, широко распространен­ными в культурах древнего Востока. В таких системах металлы входят составной частью в символические ряды, свя­зывающие их с цветами, сторонами света, социальным уров­нем и другими семиотическими категориями. Эти типы четве­ричных или шестиричных классификационных систем можно вывести из первобытных двоичных противопоставлений. Один из древнейших литературных примеров подобных структур можно заметить уже в шумерском поэтическом «Споре Серебра и Меди». Возможно, что такие поэтические и мифопоэтические прения основывались на ритуальных различиях между соответствующими социаль­ными группами. Так в одном из архаических древнехеттских обрядов килам кузнецы, связанные с четырьмя металлами, вы­ступают в порядке очередности золото — железо — серебро — медь, объясняющейся особой ценностной ролью железа я тот период. Сходным образом, последовательность металлов в описании разных веков у Гесиода можно связать с социальными и тех­нологическими изменениями в более поздний период.

У русских поэтов эпохи символизма, о которых говорится в книге Омри Ронена, образ веков из металла кажется связанным не столько с Гесиодом, сколько с Овидием. И у Вячесла­ва Иванова, и у Иннокентия Анненского на уме была терми­нология Овидия. Это не случайность. Хотя оба переводили греческих поэтов, все-таки главной живой классической тра­дицией была для них римская, как и для позднейших русских поэтов, вплоть до Иосифа Бродского. Эта тенденция в особен­ности отчетливо выражена у Мандельштама, которому уда­лось синтетически сочетать в одном и том же стихе два разных крылатых латинских выражения, содержащих общий эпитет aureus «золотой»: «Мерой века золотой».

Интертекстуальный метод Омри Ронена, ищущий ключи к поэтическим произведениям в их литературных подтекстах, оказывается совершенно необходимым в случае «Поэмы без героя». Анна Ахматова любила спрашивать друзей и посетите­лей о том, как они понимают загадочные места поэмы. Когда я бывал у нее в гостях, она не раз вовлекала меня в эту свою «игру с читателем». Из моих замечаний ей особенно понрави­лось предположение, что она задумала «Поэму без героя» для того, чтобы выразить свой взгляд на короткий период, пред­шествовавший Первой мировой войне. Ни она, ни я не поль­зовались в разговоре тем термином, который анализирует Ронен в своей книге. Ни ей, ни мне он не подошел бы, и я со­вершенно согласен с доводами Ронена о его ошибочности (хоть и не уверен, что можно поменять вошедшее в стандарт­ный обиход употребление этого термина, как бы неверен он ни был). Но мы имели ввиду именно этот промежуток времени.Произведение Ахматовой приглашает читателя принять участие в попытках решения своих загадок. Ключи к решению у разных читателей могут быть разные, в зависимости от степе­ни их интертекстуальной изобретательности. Ронен правильно обратил внимание на эпиграф из байроновского «Дон Жуана» в связи с именем поэта, которое появляется в поэме в тот мо­мент, когда Ахматова обсуждает свой собственный стиль. Мне кажется, что слова «I want a hero» в тексте у Байрона могут быть одним из литературных ключей к заглавию поэмы Ахма­товой; другим является, быть может, строка из Пастернака: «Я б за героя не дал ничего» (интерес Ахматовой к «Спекторскому» подтверждается присутствием и трансформацией неко­торых почерпнутых из него образов в «Поэме без героя»). Итак, у заглавия одной единственной поэмы могут быть по крайней мере три интертекстуальных источника; один, о котором гово­рится в книге Омри Ронена, и два других, о которых я писал выше. Нельзя с точностью определить, какой конкретный процесс привел к формированию того или иного сочетания слов: оно вполне может восходить к слиянию нескольких источников. В то же время такие гипотетические построения могут больше сказать о читателе или исследователе, чем об авторе. Степень надежности зависит тут от множества разнообразных условий.

Меня особенно заинтриговал один из главных выводов Ро­нена (предвосхищенный еще в 1981 г. в статье Александра Лаврова, на которую Ронен ссылается), а именно, что проти­вопоставление золотого и серебряного века первым применил к современной русской литературе Иванов-Разум-ник. Роль этого необыкновенно даровитого и влиятельного писателя, политического журналиста и политика еще недостаточно оце­нена, хотя несколько содержательных исследований Лаврова недавно поло­жили начало этой области исследований, в которую внес вклад и Ронен своей книгой.

Жизнь Иванова-Разумника была трудной: аресты, ссылки, месяцы и годы заключения в тюрьмах и лагерях выпадали на его долю при всех властях. Еще студентом он дважды был аре­стован до революции; впоследствии — между 1919 и 1937 г. — его арестовывали несколько раз советские органы, в основном за связи с изданиями партии левых эсеров; наконец, во время Второй мировой войны он был заключен в нацистском лагере.

Трудно преувеличить влияние Иванова-Разумника на мно­гих важнейших русских авторов его времени. В 1916-18 гг. он был центральной фигурой в группе «Скифы»: именем «Скифа» после 1912 г. Иванов-Разумник иногда пользовался в качестве псевдонима, а в 1917-18 гг. под его редакцией выходили лите­ратурно-публицистические сборники «Скифы», и так стала именоваться целая группа писателей, в них печатавшихся. Но «Скифы» — это также и название, и тема знаменитого стихотво­рения Александра Блока, написанного в 1918 г., в котором много общего с идеями Иванова-Разумника, в то время особенно близкого Блоку. С точки зрения интертекстуальности интересно, что стихотворение Блока, и в частности строка «О, старый мир! Пока ты не погиб...», носит на себе черты сходства с при­знанием Герцена Прудону в гл. XLI «Былого и дум»: «...я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание — возвещать ему его близ­кую кончину» - (в свою очередь интересные параллели к словам Герцена можно найти в стихах Пушкина о «любопытном ски­фе»). Именно эти слова Иванов-Разумник избрал эпиграфом к своей статье 1920 г. о Герцене «Скиф сороковых годов».

В обширном и хорошо документированном предисловии к публикации переписки Иванова-Разумника и Блока Лавров весьма осторожен в оценке роли «левого эсерства» для пони­мания их взглядов. Но само собой разумеется, что в первые месяцы после октября 1917 г. оба автора с энтузиазмом под­держивали новую революцию и положительно оценивали не­давние события. В этот период целая группа писателей была связана с печатными органами левых эсеров; не только Блок со своими «Двенадцатью» и «Скифами», но и Андрей Белый, Клюев, Есенин и Пастернак участвовали в изданиях, выхо­дивших под редакцией Иванова-Разумника или его близких соратников. Издания эти прекратились после политических событий июля 1918 г., когда левые эсеры, до того представлен­ные в правительстве Ленина, выступили против большевиков. С тех пор первоначально коалиционное правительство, про­возгласившее широкую интернациональную установку, усту­пило место тоталитарной диктатуре с усиливающейся рус­ской национальной тенденцией.

Ни связь между писателями, упомянутыми выше, и изда­ниями левых эсеров, ни перемена в их настроениях после июля 1918 г. не освещались в советских исследованиях по ис­тории русской литературы. В этом отношении, как и во мно­гих других, западноевропейские и американские публикации переняли недостатки соответствующих советских работ. Этот пробел в изучении связей между русской литературой и поли­тической атмосферой 1917-18 гг. отчасти можно компенсиро­вать исследованием творчества Иванова-Разумника, начатого Лавровым, которое продолжает и Ронен.Уяснить себе то различие между творческим золотым ве­ком начала XX столетия и последовавшим упадочным сереб­ряным веком, которому посвящена статья Иванова-Разумни­ка, составляющая предмет исследования Ронена, можно при учете более ранних трудов русского автора. Чтобы увидетьсвязь между литературными взглядами Иванова-Разумника, с одной стороны, и его политическими оценками и предсказа­ниями, с другой, следует обратиться к сборнику его статей «Год революции», вышедшему в свет в начале 1918 г. Первая часть этого тома представляет собою политический дневник Иванова-Разумника за 1917 год; во второй части, озаглавлен­ной «Литература и революция» (название, которое позже по­заимствовал Троцкий), собраны некоторые из его литературно-критических и обще-идеологических работ этого периода.

Для Иванова-Разумника судьба русской литературы была предрешена судьбой революции. В то время, когда он писал га­зетные статьи, вошедшие в книгу «Год революции», ему каза­лось, что и революция, и литература достигли высшей точки. Читая этот сборник в наши дни, мы поражаемся сходству между политическим языком и риторическими приемами Иванова-Разумника и большевистских деятелей. Иванов-Разумник не был случайным попутчиком: он разделял с большевиками общие корни, восходящие к русской традиции Белинского, Чернышевского и Некрасова, о которых продолжал писать в самом возвышенном стиле даже в те страшные дни. Русский общественный катаклизм 1917 г. был отчасти подготовлен та­ким традиционным отрицанием всех стандартных западноев­ропейских ценностей, связанных с уважением к собственно­сти (как государственной и церковной, так и частной). Эта анархическая склонность к нестяжательству служила предпо­сылкой строительства нового утопического общества.

Мне кажется, что отрицание всех ценностей означало также анархический подход к поэтической форме. Поэтому можно понять, за что Иванов-Разумник любил Хлебникова (см. у Ронена цитату из «Ипполита Удушьева» о Хлебникове и Елене Гуро как настоящих футуристах) и не любил Ман­дельштама. Кроме того, неприязнь критика к акмеистам коре­нилась в различии их взглядов: Иванов-Разумник был глубоко враждебен концепции мировой культуры, которую акмеисты клали в основу своего поэтического творчества.

Представляется также, что взгляды Блока на поэзию и куль­туру в последние годы жизни круто разошлись со взглядами Иванова-Разумника. Иванов-Разумник впоследствии опубли­ковал статью Блока, содержавшую резкие нападки на Гумиле­ва, однако, в то время (1921), когда Блок работал над этой статьей, они уже не были так близки с Ивановым-Разумником, как когда Блок писал «Скифов». Разногласия между ними проявляются и в отношении к поэзии Мандельштама. Как вид­но из дневника Блока, он признал своеобразную поэтическую субстанцию «спои» Мандельштама. С точки зрения Иванова-Разумника, однако, даже более поздний Мандельштам оста­вался второстепенным эпигоном (см. полный текст цитаты в книге Ронена). Хотя Блок незадолго до смерти послал в по­дарок Иванову-Разумнику несколько томов латинских клас­сиков из своей библиотеки, в последние годы жизни он стоял в стороне от человека, с которым связаны экстатические образы его стихов начала 1918 г. После ареста и нескольких дней за­ключения в советской тюрьме во время июльской катастрофы 1918 г. Блок никогда уже не возвращался к тем оптимистиче­ским взглядам, которые он прежде разделял с Ивановым-Ра­зумником. Со своей стороны, радикальный критик не согла­шался с мыслями Блока о кризисе гуманизма. Идеологически они стали чуждыми друг другу.

Поскольку речь идет об интеллектуальном круге Блока, примечательно, что другой автор, у которого Ронен находит предвосхищение современного, но более глубокого представ­ления о серебряном веке, тоже был другом великого поэта. Это был Владимир Пяст, чья тесная дружба с Блоком предшество­вала периоду отношений с Ивановым-Разумником и группой «Скифы». С Пястом Блок был близко знаком до Первой миро­вой войны, когда оба увлекались Августом Стриндбергом, Пяст поехал к умирающему писателю в Стокгольм, чтобы засвидетельствовать ему их любовь. Образ Пяста того времени запечатлен Мандельштамом: «Кошмарный человек читает Улялюм». Но после 1912 г. Пяст уже не принадлежал к близкому кругу Блока, а вслед за публикацией «Двенадцати» он совершенно порвал отношения с их автором по политическим причинам. Общественная позиция Пяста была тогда противо­положна позиции Иванова-Разумника. Таким образом, сходст­во их определений «серебряного века» можно с вероятностью приписать окружению Блока в широком смысле, не взирая на политические и эстетические разногласия в этой среде. Ронен справедливо подчеркивает важное значение воспоминаний Пяста. Даже среди других прекрасных книг в этом жанре, опубликованных в конце 20-х гг., его книга выделяется непри­нужденной естественностью стиля и почти наивным описанием атмосферы эпохи. Естественен ход мысли Пяста и там, где он рассуждает о свойствах разных поколений поэтов.

Омри Ронен начинает свое изложение обзором типичных недавних утверждений о «Серебряном веке». Его книгу мож­но сравнить с книгой Эко «Имя розы»: он сочетает утончен­ные познания эрудита с умением построить увлекательный сыскной сюжет. «Преступление», о котором сообщается в за­вязке книги, это — обида, нанесенная русской поэзии XX века. Ученый-следователь пытается выяснить, кто же ответственен за нее.

Замечания Ронена о некоторых советских и эмигрантских литераторах поучительны, хоть и не бесспорны. Быть может, сыщик не должен брать на себя все обязанности присяжных; я совсем не уверен, что книга данного жанра должна предпи­сывать мнение о правильности или неправильности термина, употребление которого прослеживается в ней во времени. Но Ронен делает это со всем художественным изяществом, прису­щим его исследованиям. Иногда он кажется несправедливым по отношению к некоторым авторам. Но его монография отча­сти посвящена полемике по поводу вкусов. А о вкусах, по классической традиции, не спорят. Книга Ронена доставляет истинное удовольствие. Ее место — в золотом веке русского литературоведения.

Это кто это там

брякнул так

бряк

Ах

Это

Серебряный

Век Стихи из журнала

От автора

Я глубоко признателен Генриху Барану, Михаилу Леоновичу Гаспарову, Вячеславу Всеволодовичу Иванову, Александру Львовичу Осповату и Роману Давыдовичу Тименчику за драгоценные советы, ученые дополнения, поправки, деятельную помощь и ободре­ние, без которых замысел этой книжки не вышел бы за пределы уст­ных обсуждений.

В особом долгу я у Джона Боулта (John Bowie), чей вопрос о Бер­дяеве 15 лет назад в Техасе побудил меня, в конце концов, обратить­ся к теме о «серебряном веке», и у Лизы Рудневой, сыгравшей роль ангела-хранителя англоязычного издания этой книги.

Йиндриху Томану (Jiniirich Toman) я обязан тонкой поправкой синтактической неловкости в английском заглавии книги, а Андрею Устинову — важной и срочной библиографической справкой.

За восполнение зияющего провала в моей памяти и соответству­ющего пробела в первом, англоязычном издании книги от всего сер­дца благодарю Олега Проскурина.

В течение трех лет, пока английское издание готовилось к печати, Roger Keys и Daniеla Rizzj опублико­вали результаты во многом совпадающие с моими. Пользуюсь случаем, чтобы выразить радость, что нашего «скептического» полку прибыло, и горячую благодарность за присланную мне книгу (Keys 1996) и статьи (Keys 1995; Rizzi 199G).

Никогда не забуду большой и разнообразной помощи, которую мне оказали мои бывшие студенты: Nancy Pollak, Olga Peters Hasty, Leslie Dorfman Davis, Karen Evans-Romaine, Paula Powell Sapien?a и Karen Rosenfhinz.

Когда шесть лет назад я вынашивал маленькую монографию «The Fallacy of the Silver Age», родилась моя младшая дочь Анна. Эта кни­га посвящается ее матери.