Глава VII «век из адаманта», «золотой век в кармане» и «платиновый век»

Круг замкнулся: первое отождествление поэзии русского мо­дернизма (точнее, в данном случае, символизма) с серебря­ным веком, оказалось приурочено к 1913 г., то есть к году, послужившему названием и призрачным календарно-истори­ческим фоном первой части ахматовской «Поэмы без героя», в которой так достопамятно и так рассчитанно амбивалентно прозвучало имя «серебряный век»:

Были святки кострами согреты,

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

По неведомому назначенью,

По Неве иль против теченья,-

Только прочь от своих могил.

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

Когда бы этот век, прозванный «серебряным», ни пришел к концу — в 17-м году, или в 21-22-м — с гибелью Гумилева и смертью Блока и Хлебникова, или в 30-м - с самоубийством Маяковского, или в 34-м — со смертью Андрея Белого, или в 1937-39-м — с гибелью Клюева и Мандельштама и кончиной Ходасевича, или в 40-м, после падения Парижа, когда Ахматова начала «Поэму без героя», а Набоков, спасшись из Франции, за­думал «Парижскую поэму», посвященную, как и ахматовская, подведению итогов, наименование «серебряный век» было всего лишь отчужденной кличкой, данной критиками, в лучшем слу­чае, как извинение, а в худшем — как поношение. Сами поэты, еще живые представители этого века, Пяст, Ахматова, Цветаева, пользовались им изредка со смутной и иронической покорностью, не снисходя до открытого спора с критиками. В наши дни название осталось в употреблении историков искусства, крити­ков и литературоведов как стершийся и утративший свой пер­воначальный, да и вообще какой бы то ни было аксиологиче­ский смысл, но не лишенный жеманности классификационный термин, применяемый за неимением лучшего.

У поэтов этой великой эпохи русской поэзии, как ни про­зовет ее в конце концов история, было свое понимание и своя художественная модель веков человечества, веков поэзии, собственного их века, и превращений металлов и времен.

Со времен пушкинской плеяды существовало две тради­ции в определении века поэзии и места поэта по отношению к веку человечества. Одна шла, в основном, от шиллеровского «Отречения» («И я в Аркадии родился!») и «Начала нового века», — и недаром у В. С. Курочкина в переводе последнего стихотворения встречается не существующее в оригинале упоминание о золотом веке:

Нет на карте той страны счастливой, Ach urnsonst auf alien Landerkarten

Где цветет златой свободы век, Spahst dii nach dem seligen Gebiet,

Зим не зная, зеленеют ивы, Wo der Freiheit ewiggrfiner Garten,

Вечно свеж и молод человек. Wo dcr Menschlieit schone Jugend bliiht.

[...] [...]

Заключись в святом уединеньи, In des Herzens heilifistille Raume

В мире сердца, чуждом суеты! MuBt du fliehen aus des Lcbens Drang,

Красота цветет лишь в песнопеньи, Freiheit ist nur in dem Reich der Trau me,

А свобода - в области мечты. Und das Schone bliiht nur im Gesang.

Баратынский следовал этой традиции в стихотворении «По­следний поэт» — о самоубийстве певца в век «промышленных забот», который «шествует путем своим железным», но

Серебрит и позлащает

Свой безжизненный скелет...

Блок унаследовал от Баратынского и Лермонтова дух пре­зрительного отречения — особенно в историческом вступлении к первой главе «Возмездия» с его ненавистным образом «века девятнадцатого, железного» и еще более «бездомного» и «страшного» двадцатого века, эпохи «гуманистического тумана» «И дарований половинных (Так справедливей — по­полам!)», которой суждено неминуемое возмездие от «смер­тельно оскорбленного» человека-артиста:

Созрела новая порода, —

Угль превращается а алмаз.

Эта вера в окончательное пресуществление низкого веще­ства в драгоценный камень представляет собой другую тради­цию, вдохновлявшую поэтичесжий профетизм Блока, ту «алхимическую» традицию, которая от Новалиса, Шелли и — мимоходом «и вероятно невзначай» — Пушкина вела к Вл. Соловьеву, но воплотилась у Бло­ка с трагическим сознанием своей ущербности.

Периоду, который Блок (1962 6: 166) в пушкинской речи 1921 г. назвал «единственной культурной эпохой» в России девятнадцатого столетия, было дано имя «золотого века», вслед за статьей Плетнева в «Северных Цветах на 1825 год» (см. об этом выше, в главе II), самим Пушкиным в оказавшем­ся пророческим стихотворении 1829 г., адресованном Дельви­гу «при посылке бронзового Сфинкса»:

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?

В веке железном, скажи, кто золотой угадал?

Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?

Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

Эти розы на снегу повторяются в поэзии Блока и фигури­руют в нескольких его стихотворениях как образ любовно хранимого, но обреченного наследия золотого века:

И розы, осенние розы

Мне снятся на каждом шагу

Сквозь мглу, и огни, и морозы,

Набелим, на легком снегу! («Заклятие огнем и мраком» 5)

Старинные розы

Несу, одинок,

В снега и морозы,

И путь мой далек.

И той же тропою,

С мечом на плече,

Идет он за мною

В туманном плаще.

Идет он и знает,

Что снег уже смят,

Что там догорает

Последний закат,

Что нет мне исхода

Всю ночь напролет,

Что больше свобода

За мной не пойдет.

И где, запоздалый,

Сыщу я ночлег.

Лишь розы на талый

Падают снег,

Тоскуя смертельно,

Помочь не могу.

Он розы бесцельно

Затопчет в снегу.

Иное символическое истолкование стихов Пушкина «При посылке бронзового Сфинкса» воодушевляет мифотворчест­во Вячеслава Иванова. У Иванова они не только свидетельст­вуют о золотом веке поэзии, взращенном Пушкиным и его плеядой в железном веке Александра и Николая, но и прори­цают тайну грядущего тысячелетнего царства:

Будет времен полпота и Сатурново царство настанет,

Братья, когда расцветут алые розы в снегах (Cor ardens)

«Сатурново царство», разумеется, и есть золотой век; он вернется на землю, когда, по завету Владимира Соловьева, ис­кусство выполнит свою окончательную теургическую задачу: пресуществление действительной жизни на деле, а не в одном лишь воображении.

Как уже упоминалось вкратце в начале гл. VI, Вячеслав Иванов предсказал в «Carmen Saeculare»(1904) пришествие века, когда человек пройдет завещанный Заратустрой Ф. Ницше путь от подъяремного животного, от «несчастно­го Атласа» Генриха Гейне, несущего на себе бремя мировой скорби, ко льву и, наконец, к ребенку. У Иванова наступаю­щий век сначала должен быть веком, сочетающим сталь социального насилия и алмаз — магический кристалл поэтическо­го провидения и талисман, дарующий человеческому духу не­сокрушимую твердость в сопротивлении. Первая и третья часть «Carmen Saeculare» приводятся ниже полностью. В на­звании третьей, «Adamantina proles», легко опознать классиче­ский образец — названия второго и третьего, серебряного (argentea proles) и медного поколения (aenea proles) в «Мета­морфозах» Овидия:

I. SUBTILE VIRUS CAELITUM

В ночи, когда со звезд Провидцы и Поэты

В кристаллы вечных форм низводят тонкий яд,

Их тайнодеянья сообщницы — Планеты

Над миром спящим ворожат.

И в дрожи тел слепых, и в ощупи объятий,

Животворящих сил бежит астральный ток,

И новая Душа из хаоса зачатий

Пускает в старый мир росток.

И новая Душа, прибоем поколений

Подмыв обрывы Тайн, по знаку звездных Числ,

В наследье творческом непонятых велений

Родной разгадывает смысл.

И в кельях башенных отстоянные яды

Преображают плоть, и претворяют кровь.

Кто, сея, проводил дождливые Плеяды,-

Их, серп точа, не встретит вновь.

III. ADAMANTINA PROLES

Детей, за матерью не лепетавших «Жалость»,

И дев с секирами, в кристалле, звездный яд

Мне показал, волхву. Смой жаркой влагой, Алость,

С риз белых гной полу-пощад!

Коль он – не выя весь, дух свергнет крест Атланта;

Из глины слепленный с железом Человек,

Коль он не весь — скудель, скует из Адаманта –

Из стали и алмаза — Век.

Чу, кони в бронях ржут, и лавр шумит, густея;

Забудут родшие сынов, — смесится род;

И если жертву игр настигнет Адрастея, –

Тесней сплотится хоровод.

И души пленные нести взликуют маски;

И, тяжкие, топча весенний рай цветов,

Куретов-юношей вскружатся с гиком пляски

Под адамантный стук щитов.

В эпизоде «Adamantina proles» Вячеслав Иванов положил начало поэтическому речению, которому суждена была долгая жизнь, потому что оно сочетает традиционный образ века-металла со знаменательным звуковым повтором, скрепляющим фразу: выковать век. В стихотворении Иванова парономастический потенциал этого подразумеваемого словосочетания намечен косвенно и по семантическому контрасту звуковым единоначалием слов «скудель» и «скует». Составляющие эле­менты символики этого стихотворения обсуждались в другом месте (Ronen 1983: 245-247,349-350) в связи с парным стихо­творением о веке Осипа Мандельштама, «1 января 1924» и «Вариант». На закате эпохи художественного и социального эксперимента Мандельштам признал, что новый век выковать не удалось и надо остаться верным старому веку. Игра слов у Мандельштама развивает парономазию, заданную словами Иванова «Коль он не весь — скудель, скует из адаманта — | Из стали и алмаза — Век»:

Ну, что же, если нам не выковать другого, -

Давайте с веком вековать.

В промежутке между Ивановым и Мандельштамом рево­люционные поэты пользовались образом кузнеца, кующего будущее, как общим местом. Один из более интересных и оригинальных примеров его парономастического оформ­ления встречается в стихотворении «Кузнец» (1913) про­летарского поэта Дмитрия Семеновского, чей сборник «Мир хорош» вышел в свет и 1927 г. с посмертно опублико­ванным предисловием-отзывом Александра Блока (1962 6: 341-344):

Металлов могучим владыкой

Стой в злой, мятущейся мгле,

И век золотой на земле

Из века железного выкуй!

Бок о бок с пророчеством нового века из золота или из ада­манта, который будет выкован в будущем единении поэта и народа, как того чаял Вячеслав Иванов, продолжала жить, — в первую очередь, в поэтической мысли Блока и Анненского, — идея Новалиса, Шиллера (в «Четырех веках») и Шелли о том, что золотой век вечно присутствует в поэзии.

Блок, вообще, никогда не отождествлял золотой век с со­циальной справедливостью, изобилием и тому подобными благами, а только с творческой мощью, и не боялся излагать свою точку зрения, выступая в 1919 г. перед спектаклем «Много шуму из ничего» для красноармейцев: «То время, когда жил величайший в мире английский писатель Шекспир, называется Золотым Веком, или веком Возрождения. Это не значит, что людям жилось легко и привольно, что не бы­ло ни бедных, ни богатых. Это значит только, что люди и то вре­мя не растратили своих великих сил, а накопили их столько, что в одно время у разных народов родились великие люди, которые до сих нор дают спет всему человечеству» (Блок 1962 6: 378).

В двух статьях, «Безвременье» (1906 120]) и «Памяти Вру­беля» (1910), Блок с особой многозначительностью повторял странное выражение Достоевского (1981) «золотой век в кармане».

В первой из статей смысл слов Достоевского, относившихся к рождественскому балу в клубе художников («Дневник писа­теля» - 1876, январь, гл. 1, IV. «Золотой век в кармане»), в об­щем, сохранен у Блока без изменений. Блок пишет о русском Рождестве, которое было «воспоминанием о золотом веке», но сочувственно передавая «райское видение» из рассказа «Маль­чик у Христа на елке», делает оговорку о «вечной торопливо­сти» Достоевского «в ужасе от того, что можно услыхать и уви­деть», его «надрывах», его «Золотом веке в кармане»: «Нам уже не хочется этого Золотого иска, — слишком он сма­хивает на сильную лекарственную дозу, которой доктор хочет предупредить страшный исход болезни. Но и лекарственная трапа Золотого пека не помогла; большое серое животное уже вползало в дверь, нюхало, осматривалось, и не успел доктор оглянуться, как оно ужо стало заигрывать со всеми членами семьи, дружить с ними и заражать их. [...] из добрых и чистых нравов русской семьи выросла необъятная серая паучиха скуки».

Другой раз Достоевский пишет о золотом веке в гл. 4 (I) «Дневника писателя» за июль-август 1876 г. Здесь он ирони­чески обещает «золотой век еще весь впереди, а теперь про­мышленность», но находит некое утешительное современное «подобие золотого века» в розах, принесенных для посетите­лей немецкого курорта: «[...] как обработаны эти розы, как по­добраны, как обрызганы водой! [...] и если вы человек с вооб­ражением, то вам и довольно» (Достоевский 1981 23: 87).

Ассоциация между золотым веком и розами у Достоевско­го принадлежала бы к традиции пушкинского стихотворения о сфинксе, если бы идиллическая иллюзия золотого века на немецких водах не оборачивалась у него пародией па Шилле­ра и романтиков.

У Блока, однако, идея «золотого века в кармане» как веч­ного золотого века, который художник находит в земной дей­ствительности, прошла дальнейшее и неожиданное развитие не под влиянием отрывка о немецких розах у Достоевского, а в результате чтения посмертного сборника стихотворений Иннокентия Анненского. 13-го апреля 1910 г. Блок письмен­но благодарил сына Анненского Валентина Кривича за при­сылку «Кипарисового ларца». Можно предположить, что именно под впечатлением стихов Анненского были сделаны Блоком некоторые из многочисленных изменений в тексте речи «Памяти Врубеля», переписанной заново уже после того, как он выступил с нею 3-го апреля на похоронах художника.

Вот та существенная вставка, придающая новый смысл словам Достоевского о «золотом веке в кармане» в оконча­тельном тексте статьи Блока о Врубеле, которая представля­ется навеянной Анненским: «Об ошибках и о времени пусть плачет публика, но не должны плакать мы, художники, у которых «золотой век а кармане», кому дороже то, что Венера найдена в мраморе, нежели то, что существует ее статуя». (Блок 1962 5: 422).

Стихотворение Анненского «Дождик», помеченное 29-м июня 1909 г., говорит о том самом «превращении ядовитых вод, что текут от смерти сквозь жизнь, в питьевое золото», ко­торое Шелли описал в «Защите поэзии» (см. примеч. [5]), о ме­таморфозе небесного облака в темную пену, а сточной воды — в золотой дождь Данаи, в недожитый «первый Овидиев век», найденный поэтом «в мокром асфальте» и воплощенный им в «упрямого калеку», в само стихотворение.

Блок должен был заметить в «Дождике» Анненского от­клик на свое старое, впервые опубликованное в «Стихах о Прекрасной Даме» стихотворение «Вечность бросила в го­род»: общая рифма город-распорототтеняла тематический контраст со строками Блока «В этот город торговли | Небеса не сойдут». Но ключевое слово в статье Блока, связывающее ее с по-новому близкой ему мыслью Анненского, — это вы­деленное им слово найдена. Золотой век художник не выко­вывает, а «находит» или «угадывает» в железной действи­тельности:

ДОЖДИК

Вот сизый чехол и распорот, —

Не все ж ему праздно висеть,

И с лязгом асфальтовый город

Хлестнула холодная сеть...

Хлестнула и стала мотаться...

Сама серебристо-светла,

Как масло в руке святотатца,

Глазеты вокруг залила.

И в миг, что с лазурью любилось,

Стыдливых молчаний полно, –

Все темною пеной забилось

И нагло стучится в окно.

В песочной зароется яме,

По трубам бежит и бурлит,

То жалкими брызнет слезами,

То радугой парной горит.

[…]

О нет! Без твоих превращений,

В одно что-нибудь застывай!

Не хочешь ли дремой осенней

Окутать кокетливо май?

Иль сделаться Мною, быть может,

Одним из упрямых калек,

И всех уверять, что не дожит

И первый Овидиев век:

Из сердца за Иматру лет

Ничто, мол, у нас не уходит –

И в мокром асфальте поэт

Захочет, так счастье находит.

Оцуп не сослался на эти стихи, когда приводил Анненского в пример как «красноречивейшего» выразителя «героизма серебряного века» (Оцуп 1933: 175). В самом деле, у Анненского холодная «сребристо-светлая» сеть — лишь одна сту­пень в метаморфозах, в которой не надо видеть намек на вто­рой век Овидия: до тридцатых годов «серебряный век» в стихах не встречается. Поэтическое самосознание века, вы­раженное в его поэзии, состояло в единстве крайних противо­положностей, а не в argentea mediocritas, серебряной середине. Так для Мандельштама нынешний век был веком «бури и на­тиска», а прошедший век — железным веком паровозных сви­стков и золотым веком музыки, причем в стихотворении «Концерт на вокзале» и очерке «Музыка в Павловске» проти­вопоставление это снималось исторической этимологией сло­ва «вокзал» (Ronen 1983: XVII-XX; В. Gasparov I992: 10, 12). Именно поэтому наиболее выдающиеся историки новой рус­ской литературы и теоретики словесного искусства были так не­довольны термином «серебряный век». Мнение Г.П. Струве по этому поводу уже обсуждалось в начале предлагаемого ис­следования, а в заключение можно привести взгляд на так на­зываемый «серебряный век» его постоянного оппонента, крупнейшего русского филолога XX столетия Р. О. Якобсона, в данном случае совершенно с ним согласного.

В своей известной статье «Заметки о прозе поэта Пастерна­ка» (1935), Якобсон — вслед за Мандельштамом, как справед­ливо отметила в примечании к русскому ее переводу О. А. Седакова (Якобсон 1987: 326), — определил русскую поэзию постсимволизма как эпоху «Sturm und Drang» — «бури и на­тиска».

В гарвардском курсе по русской поэзии XX века (лекция 17 февраля 1967 г.), он начисто отверг «термин Сергея Маков­ского серебряный век» как «несостоятельный», а «понятие» се­ребряного века как «неверное и вульгарно искажающее харак­тер этого века, который был великим веком художественного эксперимента» (цитируется по студенческому конспекту). Да­лее, после подробного обзора литературных поколений в Рос­сии в манере, напоминающей хронологию «возрастов» Пяста (1929: 6-7), и проведения «синхронического разреза через по­коление модернистов», включавшего «не только то, что создавалось поколением, но и переоценку прошлого», Якобсон при­знался, что, «будучи традиционалистом в таких делах», он остается при наименовании, данном Святополк-Мирским, «второй золотой век русской поэзии», хотя и его никак нельзя признать удовлетворительным [21]. Тут он с большим энтузи­азмом упомянул «изобретательную металлургическую мета­фору» (the ingenious metallurgical metaphor), которую приме­нил к эпохе русского символизма и постсимволизма Олег Маслеников из Калифорнийского университета в Беркли: «Платиновый Век».

Думается, что в то время Якобсон предпочитал пользовать­ся старым наименованием Мирского не столько потому, что был «традиционалистом», сколько оттого, что Олег Маслени­ков (1907-1972) не употреблял тогда изобретенного им тер­мина в печати. В ранней обзорной статье (Handbook 1949: 440) и в своей книге о Блоке и Белом «Неистовые поэты» (Maslenikov 1952: 8) он все еще пользовался выражением «второй» или «новый золотой век», а впервые термин «Плати­новый Век русской поэзии» появился в печати, насколько можно судить, только в предисловии к его посмертно издан­ной антологии переводов «Лирика в переводе с русского: сим­волисты и другие» (Maslenikov 1972: IV).

Это и в самом деле отличное наименование, преодолеваю­щее крайности разных точек зрения на век модернизма. Пла­тина ценится не ниже золота, у нее благородный серебристый оттенок, а главное: она — новый металл, открытый в результа­те научно-технического прогресса в XVIII веке. Неудивитель­но, что выражение «платиновый век» нравилось Роману Якобсону, который в своей эпохе видел, в первую очередь, век великого художественного и научного эксперимента, век

авангарда.

Помимо того специфического отрицательного смысла, ко­торым произвольно наделил понятие «серебряного века» в русской словесности Иванов-Разумник, сомнительна даже справедливость его традиционного применения в истории римской литературы к эпохе наследников Августа (Гаг.паров 1962: 10). Выражение «серебряный век» предполагает опреде­ленную ущербность, подражательность, вялость, блеклую сти­лизацию и «повальную болтливость»: именно последнюю Адамович (1967: 108) считал главным отличием «серебряного века» от «золотого» и находил даже у Блока по сравнению с Лермонтовым. Поэтому менее искушенный читатель так часто отождествляет «серебряный век» с эстетикой и бытом популяризаторов, подражателей и модничающих эпигонов второго, а то и третьего сорта — отнюдь не с Анненским, Бло­ком и Цветаевой, и не столько даже с Волошиным, сколько с Черубиной или Агнивцевым. Кроме того, все права на это наименование в качестве ценностного суждения, а не просто привычного ярлыка должны сохраняться за словесностью второй половины девятнадцатого столетия, особенно с совре­менной критической точки зрения, которая склонна подверг­нуть пересмотру прежнее, пришедшее с Запада, безоговороч­ное обожание «золотого века русского психологического романа» (действительно, на нынешний вкус несколько много­словного) в пользу века Пушкина и Лермонтова не только в поэзии, но и в прозе.

В своей монографии «Запад в России и Китае» покойный Дональд Трэдголд, упоминая об отрицательном отношении Глеба Струве к выражению «серебряный век», не без сожале­ния заметил, что, «как и в прочих многочисленных случаях со­мнительного, но широко распространенного исторического словоупотребления такого рода, вероятно, уже поздно менять и это название» (Treadgold 1973: 300 п. 23).

Хочется заключить критику источников понятия «сереб­ряный веко выражением надежды, что знание истории оши­бочного термина убедит читателей и филологов изгнать из чертогов российской словесности бледный, обманчивый и на­зойливый призрак обозначаемого им, но не существовавшего в двадцатом столетии историко-литературного явления.