Глава I

В КОТОРОЙ РАССМАТРИВАЮТСЯ ИДЕИ ВООБЩЕ

И ИССЛЕДУЕТСЯ ПОПУТНО, ПОСТОЯННО ЛИ МЫСЛИТ

ДУША ЧЕЛОВЕКА

§ 1. Филалет. После исследования вопроса о том, врождены ли идеи, перейдем к рассмотрению их при­роды и их различий. Не правда ли, что идея есть объ­ект мышления?

Теофил. Я готов согласиться с этим, если мы будем помнить, что это непосредственный внутренний объект и что объект есть выражение природы или качества ве­щей. Если бы идея была формой мышления, то она возникала и исчезала бы вместе с соответствующими ей актуальными мыслями; но, будучи объектом мыш­ления, она может и предшествовать мысли и следовать за ней. Внешние чувственные объекты опосредство­ваны, поскольку они не могут действовать непосредст­венно на душу. Один только бог есть непосредственный внешний объект. Можно было бы сказать, что сама душа есть свой непосредственный внутренний' объект, но лишь постольку, поскольку она содержит в себе идеи или то, что соответствует вещам, ибо душа есть некий мирокосм, в котором отчетливые идеи являются пред­ставлением бога, а неотчетливые — представлением Все­ленной.

§ 2. Филалет, Мои единомышленники, предполагаю­щие, что первоначально душа представляет чистую дос­ку, без всяких знаков и без всяких идей, спрашивают, каким образом она может получать идеи и каким об­разом она приобретает их в таком огромном количестве. На это они отвечают в двух словах: путем опыта.

Теофил. Эта чистая доска, о которой столько гово­рят, представляет, по-моему, лишь фикцию, не суще­ствующую вовсе в природе и имеющую своим источ­ником несовершенные понятия философов подобно

481

понятиям пустоты, атомов и покоя (абсолютного покоя или же относительного покоя двух частей некоторого це­лого) или первоматерии, которую мыслят свободной от всякой формы. Однородные и лишенные всякого раз­нообразия вещи, как, например, время, пространство и другие объекты чистой математики, являются всегда лишь абстракциями. Не существует тела, части кото­рого находились бы в покое, и не существует субстан­ции, которая не отличалась бы чем-нибудь от всякой ' другой субстанции. Человеческие души отличаются не только от Других душ, но и между собою, хотя отличие это не из тех, которые называются специфическими. Я мог бы, надеюсь, доказать, что всякая субстанциаль­ная вещь — безразлично, душа или тело — имеет свое особенное отношение ко всякой другой субстанциаль­ной вещи и каждая из них должна отличаться от дру­гой некоторыми имманентными особенностями. Между тем мыслители, говорящие так много об этой чистой доске, не могут сказать, что же от нее остается, после того как ее лишили идей; они подобны схоластическим философам, которые ничего не оставляют у своей пер­воматерии. Мне, быть может, ответят, что философы, говоря об этой чистой доске, имеют в виду, что душа обладает от природы и изначально лишь одними го­лыми способностями. Но способности без всякой дея­тельности, т. е. чистые потенции схоластической фило­софии, представляют тоже только фикции, не сущест­вующие вовсе в природе и получающиеся лишь путем абстракции. В самом деле, где можно найти такую спо­собность, которая заключалась бы в одной потенции, не проявляя никакой деятельности? Всегда существует некоторое конкретное предрасположение к действию, и притом предпочтительно к такому действию, а не к иному. И кроме предрасположения существует изве­стная тенденция к действию и даже одновременно бес­конечное множество тенденций у каждого субъекта; и тенденции эти дают всегда некоторый результат. Ко­нечно, для того чтобы определить душу к таким-то и таким-то мыслям и чтобы она обратила внимание на находящиеся в нас идеи, необходим опыт. Но каким образом опыт и чувства могут порождать идеи? Разве

482

у души есть окна, разве она похожа на доску, на воск? Ясно, что все те, кто представляет себе душу таким об­разом, делают ее по существу телесной. Мне укажут на принятую среди философов аксиому, что нет ничего в душе, чего не было раньше в чувствах. Однако от­сюда нужно исключить самое душу и ее свойства. Ni-hil est in intellectu, quod поп fierit in sensu, excipe: nisi ipse intellectus (нет ничего в разуме, чего не было раньше в чувствах, за исключением самого разума).Но душа заключает в себе бытие, субстанцию, единое, тож­дественное, причину, восприятие, рассуждение и мно­жество других понятий, которых не могут дать нам чувства. Это вполне согласуется со взглядами автора «Опыта», который находит, источник значительной ча­сти идей в рефлексии духа о своей собственной природе (стр. 99-101).

О ПРИНЦИПЕ НЕПРЕРЫВНОСТИ. ПИСЬМО К ВАРИНЬЕНУ²

Не имея времени остановиться подробно на затро­нутых вами геометрических проблемах, я на этот раз ограничусь ответом лишь на ту часть вашего письма, в которой вы просите меня разъяснить мой принцип непрерывности. Я вполне убежден во всеобщности и ценности этого принципа не только для геометрии, но и для физики. Геометрия есть не что иное, как наука о границах и величине непрерывного, поэтому не уди­вительно, что этот закон наблюдается в ней повсюду, ибо откуда мог бы произойти перерыв в данном пред­мете, если он не допускает никакой прерывности? Как известно, в этой науке все взаимно в высшей степени связано, и невозможно привести ни одного примера, который показывал бы, что некоторое качество внезапно возникает или внезапно прерывается, и что поэтому нельзя заметить самого перехода от одного состояния к другому, т. е. точек перегиба и возврата, весьма суще­ственных для объяснения изменения вообще. Поэтому, в действительности, единичное алгебраическое уравне­ние, точно выражающее одно определенное состояние данного предмета, выражает, в возможности, вместе

483

с тем все другие состояния, которые могут быть свой­ственны этому же самому предмету.

Универсальность этого принципа в геометрии скоро убедила меня в том, что этот принцип имеет не меньше значения также и для физики. Мне стала ясной вся не­обходимость постоянной гармонии между физикой и геометрией; ибо ведь этим самым обеспечиваются зако­номерность и порядок природы, нарушаемые, напротив, всегда тем именно, что там, где геометрия требует не­прерывности, физика допускает внезапные перерывы. По моему убеждению, в силу метафизических осно­ваний все во Вселенной связано таким образом, что настоящее таит в себе в зародыше буду­щее, и всякое настоящее состояние естественным образом объяснимо только ввиду другого ему непосред­ственно предшествующего состояния. Отрицать это — значит допускать в мире существование пустых про­межутков, hiatus'oB, отвергающих великий принцип достаточного основания и заставляющих нас при объяс­нении явлений прибегать к чудесам или к чистой слу­чайности. Я, однако, думаю, что, говоря языком ал­гебры, если в одной формуле высшей характеристики выразить одно существенное для Вселенной явление, то в такой формуле можно будет прочесть последую­щие, будущие явления во всех частях Вселенной и во все строго определенные времена, подобно тому как г. Гудде был намерен в свое время начертить такую алгебраическую кривую, контур которой обозначал бы все черты определенного лица. Нет в мире явления, противоречащего этому великому принципу; напротив, все составляющее наше достоверное познание вполне подтверждает его. И если было найдено, что установ­ленные Декартом законы столкновения тел ложны, то я могу показать, что они ложны только потому, что нарушают закон непрерывности, допуская пустоту, hia­tus, в явлениях мира. Если же сделать к ним соответ­ственную поправку, утверждающую вновь этот закон, то легко прийти к тем законам, которые были найдены Гюйгенсом и Вреном и которые были оправданы опы­том. Но если непрерывность есть необходимый посту­лат (requisitum) и отличительный признак истинных

484

законов сообщения движения, то можно ли еще сомне­ваться в том, что все явления подчинены закону непре­рывности, или в том, что они разумно могут быть объ­яснены только по истинным законам сообщения дви­жения?

[...] Существует тесная связь между людьми и жи­вотными, между животными и растениями и, наконец, между растениями и ископаемыми; ископаемые же в свою очередь находятся в теснейшей связи с телами, которые нашим чувствам и воображению кажутся мерт­выми и бесформенными. Закон непрерывности требует, чтобы и все особенности одного существа были подобны особенностям другого, если только существенные опре­деления первого подобны существенным определениям второго. Закономерность естественных явлений, таким образом, образует не что иное, как такую цепь, в кото­рой различные роды явлений настолько тесно связаны, что ни чувственным восприятием, ни воображением не­возможно точно установить тот самый момент, когда одно кончается и начинается другое; ибо все промежу­точные виды, т. е. виды, лежащие вокруг точек пере­гиба и возврата, должны ведь иметь двоякое значение, характеризуясь такими признаками, которые с одина­ковым правом можно было бы отнести как к одному, так и к другому из этих смежных видов.

Таким образом, нет ничего чудовищного в сущест­вовании зоофитов, или, как называет их Буддеус, «ра­стений-животных»; напротив, это совершенно согла­суется с законами природы. Значение принципа непре­рывности для меня столь очевидно, что я не был бы удивлен открытием таких промежуточных существ, ко­торые в некоторых свойствах, например в отношении пропитания их и развивающегося роста, можно было бы с одинаковым правом принять как за животных, так и за растения. Такое открытие опрокинет обычные представления о законах, основанные на предпосылке полного и безусловного разделения существ различ­ного порядка, одновременно наполняющих этот мир. Да, я повторяю, не только не удивился бы, но даже убе­жден, что такие виды в действительности существуют в природе и что естествознанию удастся их открыть,

485

если предметом точного изучения оно сделает эту бес­конечную непрерывность живых существ, которые вследствие своего малого размера недоступны обычному наблюдению и которые, быть может, таятся в недрах земли и в глубине вод. Наши наблюдения ведь нача­лись очень недавно, — как же мы можем доказывать верность того, чего еще мы не видим? Принцип непре­рывности для меня не поддается никакому сомнению. Он мог бы служить прекрасным средством для обосно­вания важнейших принципов истинной философии, ко­торая, подымаясь выше чувств и соображения, стре­мится найти в интеллектуальном мире причину проис­хождения явлений. Я горжусь тем, что у меня есть не­сколько идей истинной философии, но наше столетие еще не способно их понять (стр. 254—256).

БЕЙЛЬ

Пьер Бейлъ (1647—1706) — французский публицист и фи­лософ-скептик. Родился в семье протестантского пастора. В 1681 г. в связи с репрессиями против гугенотов был вынуж­ден покинуть Францию и поселился в Голландии, где и умер. В молодости Бейлъ перешел в католицизм, но вскоре вернулся к кальвинизму.

Первое крупное произведение — «Разные мысли, изложен­ные в письме к доктору Сорбонны, по случаю появления коме­ты в декабре 1680 года» — опубликовано в Амстердаме в 1682 г. Здесь Бейлъ высказывает свою точку зрения по вопросам фи­лософии, религии и морали.

В 1684—1687 гг. Бейлъ издавал журнал «Новости литера­турной республики», в котором публиковались рецензии на но­вые книги по философии и различным наукам,

Ярким проявлением рационализма Бейля стало его произ­ведение «Философский комментарий на слова Иисуса Христа «заставь их войти»» (1686). Главное произведение Бейля — «Исторический и критический словарь» — вышло в свет в 1697 г. (второе, расширенное издание — в 1702 г.). «Словарь» включает 2044 статьи, посвященные главным образом истори­ческим деятелям, философам, писателям, ученым, а также библейским персонажам. В этих статьях Бейлъ выражает свои взгляды по весьма острым вопросам философии, истории, рели­гии и политики. Все зти произведения Бейля написаны на французском языке. Предлагаемая подборка текстов Бейля составлена И. С. Шерн-Борисовой по русскому переводу Бейля «Исторический и критический словарь», в 2-х томах (М.1968).

480

[ВЕРА И РАЗУМ]

Истинно верующий хри­стианин, который хорошо по­знал дух .своей религии, не надеется приспособить ее к афоризмам Ликея', он не спо­собен опровергать возражения разума только при помощи сил разума. Он хорошо знает, что естественное несоразмер­но сверхъестественному и что потребовать от философа того, чтобы он рассматривал как находящиеся на одном уровне и соответствующие друг дру­гу таинства Евангелия и ак­сиомы аристотеликов, — зна­чит потребовать от него того, чего не терпит природа ве­щей. Нужно непременно вы­брать между философией и

Евангелием: если вы хотите верить в то, что очевидно и соот­ветствует обычным представлениям, обратитесь к философии и откажитесь от христианства; если вы хотите верить в не­постижимые таинства религии, обратитесь к христианству и откажитесь от философии, ибо невозможно обладать одновре­менно очевидностью и непостижимостью; сочетание этих двух вещей еще более невозможно, чем сочетание свойств четырех­угольной и круглой фигуры. [...] Кроме того, истинный хри­стианин, сведущий в свойствах сверхъестественных истин и неуклонно придерживающийся принципов, соответствующих Евангелию, будет лишь смеяться над ухищрениями философов, и прежде всего пирронистов. Вера поставит его выше области, где господствуют бури диспута [...]. Всякий христианин, который позволяет привести себя в замешательство возражениями не­верующих и находит в них повод к смятению, попадает в ту же яму, что и они (II, стр. 189—190).

[ИСТИННЫ ЛИ ОБЩЕПРИНЯТЫЕ ВЗГЛЯДЫ]

[...] Воззрение, будто взгляд, переходящий из века в век, от поколения к поколению, не может быть всецело ложным, — чистейшая иллюзия. Если только исследовать причины, в силу которых среди людей устанавливаются определенные мнения, и причины, в силу которых эти мнения, переходя от отца к сыну, увековечиваются, то станет ясно, что нет ничего менее разумного, чем воззрение, будто древние взгляды не могут быть ошибочными. Со мной, несомненно, согласятся, что наро­ду легко внушить определенные ложные мнения, согласую-

487

щиеся с предрассудками, усвоенными народом с детства, или с его страстями; таковы все указания о том, что якобы предве­щают те или иные явления. Я не требую большего, так как этого достаточно, чтобы увековечить данные мнения. Ведь, за исключением нескольких философских умов, никто и не поду­мает проверить, верно ли то, что все говорят. Каждый предпо­лагает, что когда-то это проверили и что древние приняли достаточно мер против заблуждения, а затем дело каждого передать все это как нечто непреложно верное своему потом­ству (II, стр. 206).