dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

480	Jl. И. Сараскина

щаю — так, я в этом убеждён, — пишет Солженицын. — А Достоевский воскликнул: "Если хотите переродить человечество к лучшему... то наделите их (людей.— Л. С.) землёй!.. В земле есть что-то сакраментальное... Родиться и всходить нация должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут"» 144. В важнейшем вопросе о земстве Солженицын также находит у Достоевского необходимый исторический аналог. «Выборы крестьянских депутатов в земство уездное происходили под влиянием местных чиновников. (Достоевский об этом: "Народ оставлен у нас на свои силы, никто его не поддерживает. Есть земство, но оно — "начальство". Выборных своих народ выбирает в присутствии какого-то "члена", опять-таки начальства, и из выборов выходит анекдот".)» 145

В своей знаменитой работе о русском вопросе и его истории за три столетия Солженицын проследил, как работала (вернее, как не работала), почти никогда в русской истории, идея «сбережения народа». Проект виднейшего деятеля елизаветинского времени Петра Ивановича Шувалова, предложенный в 1754 году, был принят, но никогда не выполнен; и все государи российские, вместо облегчения бремени народного, больше думали о европейских раздорах, чем о внутренних бедах. «Минуло два с половиной столетия, — пишет Солженицын, — а всё так же высится перед нами, по наследству от П.И. Шувалова, неисполненное Сбережение Народа» 146. И, конечно же, Солженицын, внимательнейший читатель Достоевского, не мог пропустить страстный призыв писателя со страниц предсмертного выпуска «Дневника писателя» о сбережении народа в нравственном смысле. После крестьянской реформы «явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной правды, полного гражданского воскресения своего в новую жизнь после великого освобождения его» (27, 16). Искание правды и беспокойство по ней, пишет Достоевский, требуют нравственной твердости; народ же растерян и нравственно обеспокоен. Потому-то и надо его беречь. «О, надо беречь народ. Сказано: "Будут времена, скажут вам: се здесь Христос, или там, не верьте"» (27, 17).

Эту же дорогую для него мысль Достоевский разрабатывает в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» 1881 года, которому суждено будет стать духовным завещанием. «Никогда народ не был более склонен (и беззащитен) к иным веяниям и влияниям. <...> Надо беречься. Надо беречь народ. Церковь в параличе с Петра Великого. Страшное время <...>. Между тем народ наш оставлен почти что на одни свои силы. Интеллигенция мимо» (27, 49). Достоевский мечтал, что на подмогу народу явится чистая духом молодежь и возьмет на себя всю воспитательную работу. «Светлая, свежая молодежь наша, думаю я, тотчас же и прежде всех отдаст свое сердце народу и поймет его духовно впервые. Я потому так, и прежде всех, на молодежь надеюсь, что она у нас тоже страдает "исканием правды" и тоской по ней, а стало быть, она народу сродни наиболее и сразу поймет, что и народ ищет правды» (27, 24).

Как историческую драму России воспринимает Солженицын, вслед за Достоевским, оставленность народа в смутные времена переустройства общества. Народ не уберегли — не убереглась и молодежь. «Мечтал Достоевский, чтобы появилась в России "молодежь скромная и доблестная". Но тогда появлялись "бесы" — и мы видим, куда мы пришли»147. И вот рассказывает, вспоминая 1906 год, героиня «Красного Колеса» умница и интеллектуалка Ольда Орестовна Андозерская.

«Могут наступить великие факты...»

481

«В двадцатипятилетие смерти Достоевского — изо всей читающей и интеллигентской России, ото всей нашей просвещённой столицы, от нашего гордого студенчества— знаешь, сколько человек пришло на его могилу? Семь\ Я там была... Семь человек! Россия пошла за бесами. Даже буквально, через несколько дней после смерти Достоевского— убили Освободителя. Повернула, повалила за бесами... Правда, в этом году, на тридцатипятилетие собралось больше гораздо. Но, думаешь, привлечены его главным? Не-ет. Привлекает, и на Запад уже потянулось: описание душевной порчи, выверта, да ещё как изнутри! Появляется на Достоевского мода. Да ты сам-то его любишь?» И герой «Красного Колеса», Георгий Воротынцев, которому и рассказывается эта история и который пока явно «не тянет» беседовать о Достоевском на равных с подругой, уклончиво отвечает: «Да нет, не мой писатель. Очень уж много у него эпилептиков, непропорционально. И конфиденты лишние болтаются.

Иразговоры непомерные, и всё ковыряются. По-моему, жизнь гораздо проще»148.

Ивсе же Воротынцеву придется увидеть своими глазами, что жизнь в России пошла «по Достоевскому». И он услышит пламенные слова генерала Нечволодова— о величайшей трагедии России, предсказанной Достоевским, о том, что вся русская жизнь, которой управляет левая саранча, — в духовном капкане. «Это — смертельная болезнь: помутнение национального духа. Если образованный класс восхищался бомбометателями и ликовал от поражений на Дальнем Востоке? Это уже были — не мы, нас подменили, какое-то наслание злого воздуха. Как будто в какой бездне кто-то взвился, ещё от нашего освобождения крестьян, — и закрутился, и спешит столкнуть Россию в пропасть. Появилась кучка пляшущих рожистых бесов — и взбаламутила всю Россию. Тут есть какой-то мировой процесс. Это — не просто политический поворот, это — космическое завихрение. Эта нечисть, может быть, только начинает с России, а наслана — на весь мир? Достоевскому довелось быть у первых лет этого наслания — и он сразу его понял, нас предупредил. Но мы

не вняли. А теперь — уже почву рвут у нас из-под ног. И у самых надёжных защитников падает сердце, падают руки» 149.

Все сбылось по Достоевскому... В правоте этих слов Солженицыну пришлось убеждаться много раз на протяжении всей своей жизни. Достоевский оказывался надежным союзником в решении самых запутанных и коварных вопросов русской истории. Спрашивает журналист из «Тайм»: «Был ли поступок Богрова результатом развития идей терроризма (как в "Бесах") или это продукт развития идеи в мозгу только одного этого человека?» Солженицын отвечает: «Это совпадает. Богров к моменту покушения уже не был членом революционной организации. <...> Он действовал совершенно единолично, и поэтому-то руководился именно развитием идей. Тут Достоевский верно предвидел. Дело не в организации революционной. Богров — тот особенный исключительный случай, когда действием руководит идейное Поле, то есть то, как все думают. Его никто не посылал, а он идёт на убийство, — от того лишь, как общество думает» 15°. Именно об этом и говорил Петр Верховенский, идя на собрание к своей кучке: «Ну и наконец самая главная сила — цемент всё связующий — это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают» (10, 298-299).

Солженицын пишет: «Всё тот же Достоевский, судя по французской революции, кипевшей от ненависти к Церкви, вывел: "Революция непременно должна на-

16 — 2399

482 JI. И. Сараскина

чинать с атеизма". Так и есть»151. А Достоевский вспоминал свои встречи с Белинским: «Как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма» (21, 10). И вот уже герои «Бесов» хвалятся своим атеизмом как выдающимся достижением прогресса. «Об атеизме говорили и, уж разумеется, Бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда» (10, 180).

Другой англичанин, писатель и интеллектуал, в интервью с Солженицыным вспоминает о столетнем юбилее со дня смерти Достоевского в 1981 году. «И вот я оказался на московской улице, и цитировал слова, по-английски, конечно, из Пушкинской речи Достоевского — о том, что Дух Христов восторжествует против всех врагов Его именно в России... Именно Достоевский почуял, что всё произойдет из беса либерализма». Русский собеседник совершенно согласился с этой мыслью и добавил: «Поразительно, что Достоевский это видел за сто лет вперёд. Мы с вами можем видеть то, что уже стало зримым во многих местах Земли. Но как он увидел то, что ещё только зарождалось и чего ещё не было нигде на Земле? Наблюдая со-

временность, мы то и дело возвращаемся к Достоевскому и поражаемся его предвидениям» 152.

Но такова судьба всех пророков в России — их или не хотят слышать, или лишают слова, или само пророчество выворачивают наизнанку. Английского интервьюера волновало, как именно Достоевского «восстановили» в правах после длительной опалы. «Меня поражает эта совершенно феноменальная идеологическая акробатика. Теперь нас стараются уверить, что Достоевский каким-то таинственным образом продолжает идеологию Маркса; и будто бы Ленин его хвалил». Ответ Солженицына показал, какой поворотный круг совершила судьба с ним самим: так же, как несовместны гений и злодейство, так несовместимы оказались в его мировоззрении Достоевский и марксизм. «Нет пределов акробатике марксизма. Не только Достоевского они записали уже в свои единомышленники, но, уничтожая христианство, они готовы и Иисуса Христа записать себе. В СССР совершенно серьёзно доказывается в атеистической и политической литературе, что именно лучшее, что есть в христианстве, — христианство осуществить не может, а наследует и практикует марксизм. <...> Этот фокус, это мошенничество распространяется на весь мир, потому что социалисты то и дело приписывают себе христианские доблести. Хри-

стианство основано только на доброй воле, а социализм только на насилии, хотя бы и мягком» 153.

Солженицын много раз задумывался о трудной участи писателя-христианина в России. Этой участи— быть оклеветанным, оболганным, ненавидимым «силами прогресса» — в России не избежал ни один писатель. Солженицын, изучавший историю «Вех», поражался, что дореволюционная интеллигенция (те, кто причислял себя к ней) не относила к разряду интеллигентов крупнейших русских писателей и религиозных философов — Достоевского, Толстого, В. Соловьева. «В Гоголе ценили обличение государственного строя и правящих классов. Но, как только он приступил к наиболее дорогим для себя духовным поискам, он был публицистически исхлёстан и отрешён от передовой общественности. В Толстом ценили те же разоблачения, ещё — вражду к церкви, к высшей философии и творчеству. Но его настойчивая мораль, призывы к опрощению, ко всеобщей доброте воспринимались

«Могут наступить великие факты...»

483

снисходительно. "Реакционный" Достоевский был и вовсе интеллигенцией ненавидим, был бы вообще наглухо забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в XX веке внезапно на уважаемом Западе не вынырнула его громовая мировая слава» 154.

В этом ряду совершенно естественно видится и судьба самого Солженицына, не обойденного на Родине ни хулой, ни клеветой, ни стремлением «кругов» его «наглухо забить и забыть»...

Заслуга же «цитировать Достоевского на каждом шагу» принадлежит, как можно легко убедиться, всем сочинениям Солженицына. Ни одна историческая параллель, ни одно событие, достойное упоминания, не обходятся без содержательного комментария из Достоевского. Он — краеугольный камень русской мысли, выразитель русского взгляда на мир. Русская жизнь начиталась Достоевского и вся, «от коры до центра», пропиталась им. Вот в «Красном Колесе» Солженицын воспроизводит духовную атмосферу в российском обществе накануне первой русской революции, когда уже гремели револьверы террористов. Духовенство тогда задумалось: не от нездоровья ли Церкви, окаменевшей под дланью государства, — нездоровье общества? Ведь для культурного круга к тому моменту было решено окончательно и бесповоротно, что всякая вера в небесное есть смехотворный вздор, бессовестный обман, а уж в церковь ходить — просто стыдно, говорят: «как в Союз русского народа». Однако противники церковных реформ, пишет Солженицын, «возражали умело: что Церковь не есть учреждение человеческое, и потому не нужна в ней внешняя перемена и не должна к ней прикладываться человеческая энергия. Что писатель Достоевский оболгал её, будто она де парализована, а она— организм вечной жизни, и вхождение в ту жизнь никому не закрыто» 155. Как трагически просчитались тогда «благорасплывшиеся водители» Церкви...

Не потому пала монархия, что произошла революция, утверждает Солженицын, — а революция произошла потому, что бескрайне ослабла монархия, и монархическое чувство выветривалось в миллионах сознаний вместе с чувством христианским. Образованное русское общество бежало навстречу своей погибели и толпилось около нее «глупо, некрасиво и подло». «Карсавин и Бердяев уже записались составлять Историю Освобождения России — ещё и освобождения не видели, а уже составлять! Да бердяйствовали, скоропалительно, безответственно, едва не все светила кряду. По Достоевскому: "им сперва республика, а потом отечество"» 156.

Показательно, что девиз французских республиканцев, упомянутый в «Красном Колесе» еще и в сцене собрания ЦК кадетской партии, русские кадеты, участвующие в диспуте, цитируют опять-таки по Достоевскому (Ариадна Тыркова: «Помните Достоевского?»)157

И вот уже споры о патриотизме перекинулись — будто и не было уроков Достоевского — на время Солженицына. И снова тот же пафос, те же аргументы, та же линия защиты. Японский профессор-русист, в диалоге с Солженицыным, утверждает: «Есть такой взгляд, что патриотизм может привести к мировой войне. А Достоевский говорил, что именно патриотизм только и может нас привести ко всечеловечеству»158. Но ведь на языке Достоевского всечеловечество — это эквивалент честного, последовательного космополитизма— того, что объединяет, впитывает в себя все национальные культуры мира. «Для этого понятия у Достоевского было слово "всечеловек" и "всечеловечество"», — скажет другому собеседнику Солже-

16*

484	Jl. И. Сараскина

ницын159. А в разговоре с японцем он защищает патриотизм так, как, наверное, защищал бы его сам Достоевский. «Патриотизм не может привести ни к какой войне, ибо патриотизм не желает никаких захватов»160. Другой японский профессор, после рассказа Солженицына о поездке по Японии, откровенно признался: «Вы похожи были на Достоевского, когда стояли на этой трибуне» 161.

Защитить Достоевского от любых нападок и клевет, выиграть спор о его якобы «несуразном мировоззрении» у своего вечного оппонента А. Синявского162, отстоять слово Достоевского (так же, как и слово Пушкина) в «нынешнем одичании» — Солженицын считает делом своей писательской чести. И только один пункт политической публицистики Достоевского остается в глазах Солженицына незащищённым

ивызывает у него искреннее сожаление: пресловутый Константинополь. Чрезвычайно показательно, однако, что великорусский шовинизм, в котором привычно обвиняют Достоевского за его мессианские высказывания, инкриминируют и Солже-

ницыну уже безотносительно к Константинополю. «На меня врут, как на мёртвого», — говорит в этой связи писатель163. Проклятым миражом называет герой «Красного Колеса» Воротынцев мечту русских славянофилов сделать Константинополь центром славянского мира. «Вся идея возглавить славянство — ложная, вместе

ис Константинополем! Из-за славянства мы и с немцами столкнулись. <...> И что за тупая жадность— почти всеобщее ослепление этим Константинополем, будь он

неладен! И Достоевский туда же. И от самых крайних правых и до кадетов, даже до Шингарёва, — жизни им нет без Константинополя!» 164

Лидер партии эсэров Чернов, персонаж солженицынской эпопеи, чувствуя необходимость философски «довооружиться», вынашивает план: выработать некую среднюю линию между мистикой славянофилов, Достоевского — и против полного торжества марксистского материализма165. Здесь же, в «Красном Колесе», Солженицын констатирует: «Инерция почти векового направления панславистской политики была так сильна над русскими умами, даже над реющим Достоевским» 166. А в итоговом «Русском вопросе...» писатель высказался еще горше. «Есть-таки правда, когда упрекают российские государственные и мыслящие верхи в мессианизме и в вере в русскую исключительность. И покоряющего этого влияния не избежал и Достоевский, при его столь несравненной проницательности: тут— и мечта о Констан-

тинополе, и "мир с Востока победит Запад", даже и до презрения к Европе, что давно уже стыдно читать»167.

Однако справедливости ради следует и в этом щекотливом пункте сказать о несравненной, выше обычного разумения, проницательности Достоевского. «У России, как нам всем известно, и мысли не будет, и быть не должно никогда, чтобы расширить насчет славян свою территорию, присоединить их к себе политически, наделать из их земель губерний и проч. Все славяне подозревают Россию в этом стремлении даже теперь, равно как и вся Европа, и будут подозревать еще сто лет вперед. Но да сохранит бог Россию от этих стремлений, и чем более она выкажет самого полного политического бескорыстия относительно славян, тем вернее достигнет объединения их около себя впоследствии, в веках, сто лет спустя» (26, 80). Россия, по мысли Достоевского, должна доставить славянам как можно больше политической свободы, устраниться от всякого опекунства и надзора над ними. А что же славяне? «Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем об России. Может быть, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно тре-

«Могут наступить великие факты...»

485

петать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее» (26, 79).

История позаботилась, а жизнь потрудилась предоставить новые факты и обстоятельства на тему «Россия и славянский мир». Да и с момента написания «Русского вопроса...» прошло уже целое десятилетие.

* * *

Еще в начале пути, когда А.Т. Твардовский и редакция «Нового мира» читали первые крупные вещи Солженицына, они, не сговариваясь, применяли к автору «Ивана Денисовича» самые высокие критерии сравнения. Это не могло не льстить писателю, но имело и опасные последствия, когда сравнение использовалось как упрек. Роман «В круге первом» Твардовский «хвалил с разных сторон и в усиленных выражениях. Там были суждения художника, очень лестные мне. "Энергия изложения от Достоевского... Крепкая композиция, настоящий роман... Великий роман... Вы опираетесь только на самых главных (то есть классиков), да и то за них не цепляетесь, а своим путём..."» 168 Такие похвалы задавали слишком высокую планку: критики-оппоненты били Солженицына, беря в союзники тех самых «главных», на кого он, по впечатлению Твардовского, опирался в своем творчестве. «Достоевский и Толстой отвечают на ставимые ими вопросы, а Солженицын— не отвечает...», — настаивал новомировец Дементьев при обсуждении «Круга первого», который он не хотел пускать в печать. «У Толстого, у Достоевского (снова настаивал Дементьев.— Л. С.) есть внутренняя концепция, ради которой вещь пишется, а здесь (в «Раковом корпусе». —Л. С.) её нет, вещь не завершена в своих внутренних мотивах!»169 И Твардовский, сражаясь за Солженицына, вновь прибегал к спасательному кругу— главным классикам. «Не завершено? Произведения великие всегда несут черты незавершенности: "Воскресение", "Бесы", да где этого нет?..» 170

Всей совокупностью своих сочинений Солженицын доказал, что и в начале своего писательского пути, и на всем его протяжении был достоин рискованного сравнения, на которое первым отважился А.Т. Твардовский, одаривший дебютанта высокой похвалой. Сам Солженицын никогда не ставил себе такой цели — во что бы то ни стало занять (захватить!) этот уровень: он встал на него по факту своей личной и творческой судьбы. Потому так органично, без грана фальши, могло прозвучать в «Архипелаге» братское приветствие узнику ГУЛАГа от узников Мертвого дома: «И раздается голос — Ивана Алексеевича Спасского, какой-то сводный голос всех героев Достоевского. Этот голос срывается, задыхается, никогда не покоен, кажется, в любую минуту может перейти в плач, крик боли»171. Потому и сам Солженицын абсолютно верит в слова Эйнштейна, который сказал, что «не мог бы без Достоевского и таких художников существовать и работать» 172.

Через оптику страдания, разделенную обоими писателями в русском Мертвом доме, иначе видится вся история русской и мировой литературы. Ведь сколько ни стоит мир, всегда были два слоя общества — верхний и нижний, правящий и подчиненный, тех, кто не нуждался работать руками, и тех, кто это только и мог. «И тогда мы можем ожидать существования четырёх сфер мировой литературы (и искусства вообще, и мысли вообще). Сфера первая: когда верхние изображают (описывают,

486	Jl. И. Сараскина

обдумывают) верхних же, то есть себя, своих. Сфера вторая: когда верхние изображают, обдумывают нижних, "младшего брата". Сфера третья: когда нижние изображают верхних. Сфера четвертая: нижние — нижних, себя»173.

У верхних, полагает Солженицын, мало шансов создать нечто значительное, ибо есть важный закон жизни: довольство убивает в человеке духовные поиски. Потому сфера первая часто рождала пустоцветов. И только когда в нее вступали писатели, глубоко несчастные лично или одержимые духовным поиском, создавалась великая литература. Сфера вторая создавалась людьми, чья доброта, жажда истины и чувство справедливости перевешивали благополучие. Но была и неспособность понять доподлинно. «Эти авторы сочувствовали, жалели, плакали, негодовали — но именно потому они не могли точно понять. Они всегда смотрели со стороны и сверху, они никак не были в шкуре нижних, и кто переносил одну ногу через этот забор, не мог перебросить второй. Видно, уж такова эгоистическая природа человека, что перевоплощения этого можно достичь, увы, только внешним насилием»174.

Истоки подлинного писательского дара увиделись Солженицыну в факте лично пережитой беды. Железный XX век показал, что милость к падшим, которая согревала литературу прошлого, недостаточна для понимания тайны человека. Тогда-то и стала яснее максима Достоевского: чтобы хорошо писать, страдать надо. Не сострадать ближнему, не сожалеть о его несчастье, а страдать самому. «Так образовался Сервантес в рабстве и Достоевский на каторге. В Архипелаге же ГУЛАГе этот опыт был произведен над миллионами голов и сердец сразу. Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья, на смерть и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых, богатых культурой оказалось без придумки и навсегда в шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтёра. Так впервые в мировой истории (в таких масштабах) слились опыт верхнего и нижнего слоёв общества! Растаяла очень важная, как будто прозрачная, но непробиваемая прежде перегородка, мешавшая верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала благородными соболезнованиями прошлого (и всеми просветителями) — и жалость же ослепляла их. Их мучили угрызения, что они сами не делят этой доли, и оттого они считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости <...>. Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали: они полностью делили злую долю народа! Только сам став крепостным, русский образованный человек мог теперь (да если поднимался над собственным горем) писать крепостного мужика изнутри. Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали ему в пищеварительный вход и выход, а оперчекисты— в глаза... Опыт верхнего и нижнего слоёв слились — но носители слившегося опыта умерли» 175.

Каков же вывод должен сделать писатель, чудом уцелевший в огненном смерче своей эпохи и сохранивший дар свободного слова? Оставила ли вообще новая история литературы какой-нибудь достойный выход? Солженицын снова обращается к главному классику — Достоевскому. «Всемирно известно положение, что есть три высших принципа: Истина, Добро и Красота. Это часто повторяли многие мыслители, в том числе Достоевский. Но красота казалась в эту триединую формулу искусственно добавленной» 176.

Неужели теперь и красота обманет — как милость и жалость? По своей немощи, ненадежности, недолговечности? Но за долгие годы писательства Солженицын

«Могут наступить великие факты...»

487

научился слышать Достоевского. «Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе!..» — эта строка А. Блока, в которой Солженицын увидел нравственную опору177, она ведь не только о Пушкине...

И вот— пройдя многие жизненные испытания— Солженицын обращается к Достоевскому в момент испытания славой. «Достоевский загадочно обронил однажды: "Мир спасёт красота". Что это? Мне долго казалось — просто фраза. Как бы это возможно? Когда в кровожадной истории, кого и от чего спасала красота? Облагораживала, возвышала — да, но кого спасла?»178

Однако цитата из Достоевского в Нобелевской речи Солженицына — это не риторический прием и даже не дань ритуальной благодарности учителю за плодотворное ученичество. Это — творческий диалог вечных собеседников, новое качество со-трудничества, со-размышления. Это — попытка вместе найти выход из тупика красивых слов, из путаницы высших истин, в которых заблудилось человечество. Солженицын принимает наследие Достоевского с таким же доверием, с каким Достоевский принял наследие Пушкина. Пушкин для Достоевского и Достоевский (вместе с Пушкиным!) для Солженицына сделались основой актуального литературного бытия, надежными и верными арбитрами в тяжелейших дискуссиях современности. Пушкинское слово, равно как и мысль Достоевского стали неотразимыми аргументами в споре о путях искусства. Ведь самое высокое достижение Пушкина, полагает Солженицын, — способность всё сказать и всё увидеть, осветляя его, сообщая всем событиям и лицам «и свет внутренний, и свет осеняющий». «Для России Пушкин — непререкаемый духовный авторитет, в нынешнем одичании так способный помочь нам уберечь наше насущное, противостоять фальшивому» 179. В этих словах Солженицына — высшая солидарность с Достоевским.

«Однако есть такая особенность в сути красоты, особенность в положении искусства: убедительность истинно художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце, — звучало в Нобелевской речи Солженицына. — ...Так может быть это старое триединство Истины, Добра и Красоты — не просто парадная обветшалая формула, как казалось нам в пору нашей самонадеянно материалистической юности? Если вершины этих трёх дерев сходятся, как утверждали исследователи, но слишком явные, слишком прямые поросли Истины и Добра задавлены, срублены, не пропускаются, — то может быть причудливые, непредсказуемые, неожидаемые поросли Красоты пробьются и взовьются в то же самое место, и так выполнят работу за всех трёх?

Итогда не обмолвкою, но пророчеством написано у Достоевского: "Мир спасёт красота"? Ведь ему дано было многое видеть, озаряло его удивительно.

Итогда искусство, литература могут на деле помочь сегодняшнему миру?» 180 Лучшего решения загадки Достоевского пока не смог предложить, кажется,

никто.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Солженицын Александр. Нобелевская лекция // Солженицын Александр. Публицис-

тика^ 3 т. Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1995-1997. Т. 1. 1995. С. 18. Ср.: «Достоевский доказывал, что именно тут-то и кроется фальшь и самое жалкое рабство пред "направлением"...» (Тимофеева В.В. (О. Починковская). Год работы с знаменитым писателем//

488	Л. И. Сараскина

Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. II. М.: Художественная литература,

1964. С. 131).

2 Солженицын Александр. Темплтоновская лекция Н Солженицын Александр. Публици-

стика: В 3 т. Т. 1. С. 448—449. Ср.: «Тем временем могут наступить великие факты и застать наши интеллигентные силы врасплох. Тогда не будет ли поздно?» (24, 64). Ср. также: «Мир спасется уже после посещения его злым духом... А злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его...» (21, 204).

3 Интервью с Рудольфом Аугштайном для журнала «Шпигель». Кавендиш, 9 октября

1987 // Солженицын Александр. Публицистика: В 3 т. Т. 3. 1997. С. 285.

4Телеинтервью на литературные темы с Н.А. Струве. Париж, март 1976 // Там же. Т. 2. 1996. С. 445.

5Интервью с Хилтоном Крамером, критиком «Нью-Йорк Тайме», в связи с выходом

английского перевода книги «Бодался теленок с дубом» // Там же. С. 524-525.

6Выступление в Институте востоковедения (По записи слушателя из зала). 30 ноября 1966//Там же. С. 24.

7Телеинтервью японской компании NET-TOKYO (Интервью ведёт Госуке Утимура). Париж, 5 марта 1976 // Там же. С. 371.

8Выступление по испанскому телевидению. Мадрид, 20 марта 1976 // Там же. С. 451-452.

9Выступление по английскому радио. Лондон, 26 февраля 1976 // Там же. Т. 1. С. 287.

10 Интервью с Рудольфом Аугштайном для журнала «Шпигель». Кавендиш, 9 октября 1987//Там же. Т. 3. С. 287.

п Там же. С. 287-288, 290.

12 Интервью с Дэвидом Эйкманом для журнала «Тайм». Кавендиш, 23 мая 1989// Там же. С. 335.

13 Там же.

14Из интервью газете «Фигаро» (Интервью ведёт Франц-Оливье Жисбер). Париж, 19 сентября 1993 // Там же. С. 442.

15Там же. С. 442-443.

16Телеинтервью японской компании NET-TOKYO (Интервью ведёт Госуке Утимура). Париж, 5 марта 1976 // Там же. Т. 2. С. 371.

17Интервью с Даниэлом Рондо для парижской газеты «Либерасьон». Кавендиш, 1 ноября 1983 //Там же. Т. 3. С. 195.

18Интервью журналу «Ле Пуэн» (Интервью ведёт Жорж Сюфер). Цюрих, декабрь 1975 //Там же. Т. 2. С. 318.

19Пресс-конференция в Лондоне. 11 мая 1983 // Там же. Т. 3. С. 107.

20 Слово при получении Темплтоновской премии. Бэкингемский дворец, 10 мая 1983 // Там же. Т. 1.С. 445.

21 Третьему Собору Зарубежной Русской Церкви // Там же. С. 199.

22Всероссийскому Патриарху Пимену великопостное письмо (1972) // Там же. С. 133.

23Солженицын Александр. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания//Новый мир. 1999. №2. С. 115.

24Интервью журналу «Ле Пуэн» (Интервью ведёт Жорж Сюфер). Цюрих, декабрь

1975 // Солженицын Александр. Публицистика: В 3 т. Т. 2. С. 318-319.

25Слово при получении Темплтоновской премии. Бэкингемский дворец, 10 мая 1983 // Там же. Т. 1.С. 445.

26Пресс-конференция в Лондоне. 11 мая 1983 // Там же. Т. 3. С. 107.

27Солженицын Александр. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания.

С.115.

28Там же.

29Пресс-конференция в Лондоне. 11 мая 1983 // Солженицын Александр. Публицистика:

В3 т. Т.З.С. 107.

«Могут наступить великие факты...»

489

30 Интервью с Рудольфом Аугштайном для журнала «Шпигель». Кавендиш, 9 октября 1987//Там же. С. 319.

31Интервью с Дэвидом Эйкманом для журнала «Тайм». Кавендиш, 23 мая 1989// Там же. С. 337.

32Круглый стол в газете «Иомиури». Токио, 13 октября 1982 // Там же. С. 89.

33Солженицын Александр. Дороженька П Солженицын Александр. Протеревши глаза.

М.: Наш дом, 1999. С. 30.

34Солженицын Александр. Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. С. 225.

35Телеинтервью японской компании NET-TOKYO (Интервью ведёт Госуке Утимура). Париж, 5 марта 1976 // Солженицын Александр. Публицистика: В 3 т. Т. 2. С. 375.

36Интервью с Рудольфом Аугштайном для журнала «Шпигель». Кавендиш, 9 октября 1987//Там же. Т. 3. С. 319.

37Интервью с Дэвидом Эйкманом для журнала «Тайм». Кавендиш, 23 мая 1989// Там же. С. 337.

38 Выступление по французскому телевидению. Париж, 9 марта 1976// Там же. Т. 2. С. 397.

39Интервью журналу «Ле Пуэн» (Интервью ведёт Жорж Сюфер). Цюрих, декабрь 1975 //Там же. С. 320.

40Солженицын Александр. Случай на станции Кочетовка // Солженицын Александр.

Собр. соч.: В 9 т. М.: Терра, 1999-2000. Т. 1. С. 192.

41Солженицын Александр. Архипелаг ГУЛАГ // Там же. Т. 4. С. 214.

42Солженицын Александр. Дороженька // Солженицын Александр. Протеревши глаза.

С.И.

43Солженицын Александр. В круге первом // Солженицын Александр. Собр. соч.: В 9 т.

Т.2. С. 551.

44Солженицын Александр. Дороженька. С. 24-25.

45Там же. С. 25.

46Там же. С. 26.

41Коган Павел. Монолог (1936)// Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне. М.; Л.: Советский писатель, 1965. С. 275-276.

48Коган Павел. Вступление к поэме «Щорс» (1937) // Там же. С. 283.

49Коган Павел. Лирическое отступление (1940-1941) // Там же. С. 308-309.

50Коган Павел. «Нам лечь, где лечь...» (апрель 1941) // Там же. С. 312.

51Майоров Николай. Предчувствие (ок. 1939) // Там же. С. 421.

52Майоров Николай. Мы (1940) // Там же. С. 427.

53Солженицын Александр. Дороженька. С. 25.

54Солженицын Александр. Абрикосовое варенье// Солженицын Александр. Собр. соч.:

В9 т. Т. 1.С. 436-437.

55Солженицын Александр. Люби революцию // Солженицын Александр. Протеревши

глаза. С. 217.

56 Там же. С. 275. ^7 Там же. С. 217. 5S Там же. С. 240.

59Солженицын Александр. Случай на станции Кочетовка. С. 176.

60Солженицын Александр. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 4. С. 168.

61Солженицын Александр. Дороженька. С. 74.

62Там же.

63Солженицын Александр. В круге первом. С. 551-552.

64Солженицын Александр. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 4. С. 168-169.

65Солженицын Александр. Дороженька. С. 74-75.