dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

450	П.Е. Фокин

14Розанов В.В. Памяти Ф.М. Достоевского. С. 202.

15Розанов В.В. Чем нам дорог Достоевский? Н Розанов В.В. О писательстве и писателях.

С.533.

16Розанов В.В. Уединённое// Розанов В.В. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 2.

С.641.

17Розанов В.В. Чем нам дорог Достоевский? С. 534.

18Синявский А.Д. Преодоление литературы. С. 85.

19Шкловский В.Б. Розанов // Шкловский В.Б. Гамбургский счёт. (Статьи — воспомина-

ния—эссе, 1914-1933). М.: Худож. лит., 1990. С. 131. 20 Синявский А.Д. Указ. соч. С. 85.

21 Шкловский В.Б. Указ. соч. С. 124-125.

22 Там же. С. 131.

23 Там же. С. 133.

24 Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария // Розанов В.В. Мысли о литературе. М.: Современник, 1989. С. 45.

25 Розанов В.В. Памяти Ф.М. Достоевского. С. 199.

26 Там же. С. 199-200.

27 Розанов В.В. Уединённое. С. 195.

28 Парамонов Б. Горький, белое пятно // Октябрь. 1992. № 5. С. 146-167. 29 Там же. С. 146.

30 Там же. С. 147.

31 Там же. С. 163.

32 Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. М.: Сов. писатель, 1990. С. 151.

33 В.И. Ленин и A.M. Горький. М.: Изд-во полит, лит., 1969. С. 133. 34 Горький М. Указ. соч. С. 150.

35 Там же. С. 149.

36 Архив A.M. Горького. М.: Наука, 1966. Т. IX. С. 207-208.

37 Бунин И.А. <0 Горьком>. Записная книжка // Бунин И.А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. М.: Сов. писатель, 1990. С. 349.

38 Горький М. Указ. соч. С. 100.

39 Розанов В.В. О Конст. Леонтьеве // Розанов В.В. О писательстве и писателях. С. 653. 40 Горький М. Указ. соч. С. 86.

41 Там же. С. 77.

42Там же. С. 82.

43Там же. С. 110.

44Там же. С. 111.

45Там же. С. 89.

46Там же. С. 90.

47Там же. С. 109.

48Там же. С. 110.

49Там же. С. 133.

50Сараскина Л.И. «Бесы»: роман-предупреждение. М.: Сов. писатель, 1990. С. 369.

51Басинский П. Логика гуманизма (Об истоках трагедии Максима Горького) // Вопросы литературы. 1991. № 2. С 134.

52Агурский М. Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель) // Вопросы философии. 1991. №8. С. 60.

53Там же. С. 60.

54Там же. С. 62.

55Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1995. Т. 1.С. 253.

«Дневник писателя» как актуальный текст XX века

451

56Там же. С. 408.

57Там же. С. 320.

58Там же. С. 328.

59Там же. С. 198. бОТам же. С. 189.

61Там же. С. 260.

62Там же.

63Солженицын А.И. По минуте в день. М.: Аргументы и факты, 1995. С. 159-160.

64Там же. С. 47.

Л.И. Сараскина

«МОГУТ НАСТУПИТЬ ВЕЛИКИЕ ФАКТЫ...» УРОКИ ДОСТОЕВСКОГО

В ТВОРЧЕСКОЙ СУДЬБЕ А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА

«Всё меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло и победно шагает по всему миру насилие, не заботясь, что его бесплодность уже много раз проявлена и доказана в истории. Торжествует даже не просто грубая сила, но её трубное оправдание: заливает мир наглая уверенность, что сила может всё, а правота — ничего. Бесы Достоевского — казалось, провинциальная кошмарная фантазия прошлого века — на наших глазах расползаются по всему миру, в такие страны, где и вообразить их не могли, — и вот угонами самолётов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию! И это вполне может удаться им. Молодёжь <...> восторженно повторяет наши русские опороченные зады XIX века, а кажется ей, что открывает новое что-то. <...> А кто пожил и понимает, кто мог бы этой молодёжи возразить, — многие не смеют возражать, даже заискивают, только бы не показаться "консерваторами", — снова явление русское, XIX века, Достоевский называл его "рабством у передовых идеек"».

Александр Солженицын. Нобелевская лекция 1

«Достоевский предупреждал: "Могут наступить великие факты и застать наши интеллигентные силы врасплох". Так и произошло. И предсказывал: "Мир спасётся уже после посещения его злым духом". Спасётся ли? — это ещё нам предстоит увидеть, это будет зависеть от нашей совести, от нашего просветления, от наших личных и соединённых усилий в катастрофической обстановке. Но уже свершилось, что злой дух победно кружит смерчем над всеми пятью континентами».

Александр Солженицын. Темплтоновская лекция2

Размышлять о значении Достоевского в писательской биографии Солженицына — так же естественно, как о месте Шиллера, Пушкина или Гоголя в творческой судьбе Достоевского. Читающий мир, даже и без санкции литературной науки, интуитивно соизмеряет масштаб личности и творчества Солженицына с масштабом Толстого и Достоевского. То есть видит в Солженицыне человека, влияющего на ход истории. Крупнейшие русские писатели XIX века — точка отсчета едва ли не в каждом интервью с современным классиком. Время, когда имя Солженицына «уже

«Могут наступить великие факты...»

453

можно назвать на равных правах с крупнейшими русскими романистами Толстым и Достоевским»3, — давно настало.

Свое глубинное родство с теми, кто служил ему путеводной звездой, ощущает и сам Солженицын. «Вся традиция XIX века так или иначе воспитывала нас. Толстой

иДостоевский всегда, на каждом из нас отразились. <...> А если уж теперь говорить

оболее позднем возрасте, когда появились нравственные вопросы, то Достоевский ставит острее, глубже, современнее, более провидчески»4. Радостно и благодарно Солженицын говорит о деликатном моменте «влияния», ничуть не избегая (подобно Набокову) самых откровенных признаний. «Можно сказать, что литература вся в целом, своей манерой и своей направленностью, вся в целом влияет. Но, конечно, есть писатели особенно любимые, кто особенно влияет. Наибольшее влияние на ме-

ня, определяющее, оказали Пушкин, Толстой и Достоевский. Каждый по-своему. В начале двадцатого века Толстой большое общественное влияние имел, и поэтому персонажи моих книг испытывают его воздействие. К Достоевскому общественное мнение конца XIX — начала XX века относилось отрицательно, как к своему противнику. Наше общественное мнение, русское, отказывало ему, в общем, в признании. И по-настоящему Достоевский получил мировую известность сперва на Западе, особенно в Германии, ну и в Англии тоже. Толстой очень сильно повлиял на меня "Войной и миром". Влияние этой книги было в том, что я, уже в восемнадцать лет, задумал свои Узлы. И с тех пор, собственно, я над ними и работаю. Даже в нынешний "Август" вошли несколько глав, написанных в 1937 году, в девятнадцать лет. Но это не значит, что Толстой мне ближе, чем Достоевский, нет. По своим духовным установкам Достоевский мне гораздо ближе Толстого»5.

«Всё, что я усвоил, я перенял у русской литературы»6, — утверждает Солженицын, как бы доверяя свои книги той самой традиции, которая вышла «из шинели» отечественной классики. В понимании Солженицына Достоевский — это один из тех, кто как раз и создал русскую литературную традицию, самую высшую духовную её струю. «Трудно не попасть в эту струю и не испытать её влияния. Он был пророком. Он предсказывал поразительные вещи. Терроризм, крайнее революционерство он предсказал, когда никто ещё не видел, в 70-е годы прошлого века, в самом зародыше, 100 лет назад. Он, например, предсказал, что от социализма Россия потеряет сто миллионов человек. В это нельзя было поверить. А сейчас подсчитано, что мы потеряли сто десять миллионов человек. Это поразительно»7.

О своем восхищении пророческим даром Достоевского Солженицын говорил множество раз. «Поразительно, что Достоевский в конце прошлого века предсказал, что социализм обойдется России в сто миллионов человек. Достоевский это сказал в 70-х годах Девятнадцатого века. В это нельзя было поверить. Фантастическая цифра! Но она не только сбылась, она превзойдена»8. И снова: «За 40 лет до того (до начала Первой мировой войны. — Я. С.) Достоевский предсказывал, что социализм обойдётся России в 100 миллионов жертв. Цифра казалась невероятной. <...> Из подсчета (русского профессора статистики Ивана Курганова.— JI. С.) мы узнаём, что Достоевский если ошибся, то в меньшую сторону: социализм обошёлся нынешнему Советскому Союзу с 1917 по 1959 — в 110 миллионов человек!»9

Местоположение Солженицына как бы «между» Толстым и Достоевским — любимая тема западной публицистики. Стремление точнее обозначить место Солженицына рядом с литературными корифеями XIX века побуждает многочисленных

454	Jl. И. Сараскина

интервьюеров искать специфику в статусе писателя-классика. «Мне кажется, — настойчиво допытывался у Солженицына журнал "Шпигель", — что у вас напряжённое различие в отношении к Толстому и Достоевскому. У меня такое чувство: что-то отводит вас вдаль от Толстого и притягивает к Достоевскому. Есть такая связь?»10 «Отдельными чертами мне ближе Толстой, отдельными Достоевский, — ответил Солженицын. — Это трудно взвесить на весах. Со многими положениями философии Толстого я совершенно не согласен. <...> Достоевский несколько преувеличил миф о святом русском простом человеке. Мне пришлось в третьем Узле («Красного Колеса». — Л. С.), — в "Марте Семнадцатого"... затем и в "Апреле Семнадцатого", рассматривая картины революции, увидеть противоположное. Сплошное безумие охватывает массу, все начинают грабить, бить, ломать и убивать так, как это бывает именно в революцию. И этого святого "богоносца", каким его видел Достоевский, как будто вообще не стало. Это не значит, что нет таких отдельных людей, они есть, но они залиты красной волной революции. <...> У нас православие вошло в систему мышления и в систему чувств. И когда писал Достоевский — это ещё всё сохранялось в огромной степени, но с конца XIX века, с девяностых годов XIX века, с начала XX века вера стала выветриваться даже в деревнях. И это подготовляло нашу революцию» 11.

Но — интерес к русской писательской иерархии неиссякаем. «Вас сравнивают с Толстым и с Достоевским. Каково ваше отношение к этим двум писателям?»12 «Я испытываю очень большое и уважение и родство с обоими, хотя в разном, — терпеливо отвечает Солженицын. — К Толстому я ближе по форме повествования, по форме подачи материала, по множеству лиц, реальных обстоятельств. А к Достоевскому я ближе по старанию понять духовную, человеческую сторону процесса истории. Но оба они для меня учителя, конечно, оба» 13.

Когда же вопрос о классической традиции ставится так, чтобы Солженицын сам «нарвался на сравнение», он говорит не о влиянии, а об ученичестве. «С каким писателем хотели бы вы, чтобы вас сравнивали?», — спросила Солженицына газета «Фигаро» в 1993 году14. «Мне в голову не приходила такая мысль. Сколько писателей — столько творческих методов, сколько писателей — столько стилей. Я не верю в направления, но я верю в ученичество. Действительно, каждый писатель у кого-то учится и кому-то следует в чём-то, вовсе не целиком, а в чём-то» 15.

1. До ученичества

Японский журналист, хорошо знающий творчество Солженицына, задавая дежурный вопрос об отношении к Достоевскому, заметил: «Когда вы стали публиковать свои произведения, имя Достоевского как-то не встречалось в них. Впервые я прочёл у вас его имя именно в Нобелевской лекции»16.

В читательский и интеллектуальный кругозор Солженицына Достоевский (в отличие от Толстого) действительно вошел поздно. Из многочисленных высказываний автора «Красного Колеса» известно, что эпопея «Война и мир» была прочитана им в возрасте десяти лет и вызвала отчетливое, раз и навсегда осознанное желание стать писателем, чтобы написать свою собственную вещь столь же большого охвата. Воображению школьника представлялось огромное повествовательное полотно — эпопея, посвященная революции, со стартовой точкой в Первой мировой войне. Та-

«Могут наступить великие факты...»

455

кая эпопея была начата в 1936 году только что окончившим среднюю школу студен- том-первокурсником: он приступил к изучению материалов о Самсоновской катастрофе, а затем написал главы, которые вошли впоследствии в «Август Четырнадцатого», первый роман «Красного Колеса». В связи с войной, арестом, тюрьмой, лагерем

иссылкой работа над романом-эпопеей была отложена, но затем все же продолжена

и— завершена полвека спустя после старта. Обширное повествование в «духе Толстого» заняло четыреста авторских листов.

Сосвоением творческого наследия Достоевского все обстояло значительно сложнее. Дотянуться до запретных книг Солженицыну в его школьные или студенческие годы было весьма проблематично (а он успел окончить математический факультет Ростовского университета и полтора года проучиться заочно в знаменитом МИФЛИ). И тут мы неизбежно вступаем на территорию Судьбы — к тем ее изломам, которые так характерны для героев Достоевского и которыми зримо отмечена жизнь Солженицына.

«Я родился под сенью революции, в Восемнадцатом году, и детство моё было полно воспоминаниями и разговорами взрослых, для которых революция была — ну только-только, вот сейчас кончилась, пять-шесть лет прошло. Это была сень надо мною— революция. Не мудрено, что этой революцией я должен был заняться»17. Первое детское воспоминание, первый образ, уцелевший в памяти, были полностью созвучны грозным символам существования страны, знакам народной беды. «Я в церкви. Много народа, свечи. Я с матерью. А потом что-то произошло. Служба вдруг обрывается. Я хочу увидеть, в чём же дело. Мать меня поднимает на вытянутые руки, и я возвышаюсь над толпой. И вижу, как проходят серединой церкви отметные остроконечные шапки кавалерии Будённого, одного из отборных отрядов революционной армии, но такие шишаки носили и чекисты. Это было — отнятие церковных ценностей в пользу советской власти. [Это происходило] в церкви целителя Пантелеймона в Кисловодске, рядом с нами, где меня и крестили. В этот раз мне было, очевидно, года три с небольшим» 18.

Достоевский был убежден в том, что для ребенка чрезвычайно важно получить и вынести из детства прочный и надежный запас впечатлений. «Впечатления же прекрасного именно необходимы в детстве. 10-ти лет от роду я видел в Москве представление "Разбойников" Шиллера с Мочаловым, и, уверяю Вас, это сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно. 12-ти лет я в деревне, во время вакаций, прочел всего Вальтер Скотта, и пусть я развил в себе фантазию и впечатлительность, но зато я направил ее в хорошую сторону и не направил на дурную, тем более, что захватил с собой в жизнь из этого чтения столько прекрасных и высоких впечатлений, что, конечно, они составили в душе моей большую силу для борьбы с впечатлениями соблазнительными, страстными и растлевающими» (30], 212).

Тот факт, что первые детские впечатления Солженицына (не книжные, а именно житейские) были взяты не из высокого искусства, а из стихии грозной политической смуты, по логике Достоевского, должны были особым образом воздействовать на духовную сторону ребенка, кардинально повлиять на его судьбу. Так, в сущности, и случилось. Много раз об этом Солженицын напишет именно как о Знаке Судьбы. «Я был воспитан в христианской православной вере. Первое, действительно первое воспоминание в моей жизни, какое только есть: меня взрослые подняли на

456 Jl. И. Сараскина

руки в церкви, во время службы, чтобы я видел, как через церковь, полную людей, проходят несколько чекистов, вот в таких остроконечных шапках, конечно не снимая их, как в церкви полагается, с топотом идут в алтарь и начинают отнимать там священные предметы. Это моё первое воспоминание, я с ним начал жизнь» 19.

Само время, согласно первоначальному ощущению, было воспринято как время гонений и преследований. «В этот век гонений выпало так, что и самое первое воспоминание моей жизни: как в храм Св. Пантелеймона в Кисловодске вошли чекисты в остроконечных шапках, остановили службу и с грохотом прошли в алтарь — грабить»20. И снова то же неотвязное воспоминание. «Скорбная картина подавления и уничтожения православной Церкви на территории нашей страны сопровождала всю мою жизнь от первых детских впечатлений: как вооружённая стража обрывает литургию, проходит в алтарь; как беснуются вокруг пасхальной службы, вырывая свечи и куличи; одноклассники рвут нательный крестик с меня самого; как сбрасывают колокола наземь и долбят храмы на кирпичи»21.

Именно потому, что детские годы Солженицына вмещали веру и молитву, с такой остротой запомнилось и другое мучительное ощущение — чувство опасной неустроенности, неблагополучия жизни. «Поднялось передо мной моё раннее детство, проведенное во многих церковных службах, и то необычайное по свежести и чистоте изначальное впечатление, которого потом не могли стереть никакие жернова и никакие умственные теории»22. И наряду с этим— призрак постоянной угрозы со стороны обстоятельств непреодолимых, ощущение бесприютного и беззащитного сиротства. «В шесть лет я уже твёрдо знал, что и дедушка и вся семья (то есть семья матери Солженицына, Таисии Захаровны Щербак. — Л. С.) — преследуются, переезжают с места на место, еженощно ждут обыска и ареста»23.

Тогда же, в малые дошкольные годы, этот призрак уже получает название. «Мне было шесть лет. Мы с матерью в Ростове-на-Дону поселились в конце почти безлюдного тупика. Одна сторона его — стена, огромная стена. И я прожил там десять лет. Каждый день, возвращаясь из школы, я шёл вдоль этой стены и проходил мимо длинной очереди женщин, которые ждали на холоде часами. В шесть лет я уже знал. Да все это знали. Это была задняя стена двора ГПУ. Женщины были жёнами заключённых, они ждали в очереди с передачами. [Я видел это] ежедневно, в течение десяти лет, что мы там прожили. И даже два и четыре раза в день»24. Школьные годы во много раз усилили впечатление опасной близости соседапризрака. «А когда в Ростове-на-Дону я стал ходить в школу — мимо километрового каре ГПУ и сверкающей вывески Союза Воинствующих Безбожников, то школьники, науськанные комсомольцами, травили меня за то, что [я] посещал с матерью последнюю в городе церковь, и срывали с моей шеи нательный крест»25.

В основу детского чтения Достоевского легли рассказы из Священной истории Ветхого и Нового Завета. Солженицын усвоил свою веру от простых малограмотных дедушки и бабушки Щербаков, с их слов и молитв. Но избежать давления «мира» все равно не удавалось. «В юности я испытал большие преследования в связи с верой в Бога. Когда мама вела меня в церковь, школьники, которых направляли

комсомольцы, следили за мной, а потом устраивали собрания-судилища, меня судили за это»26.

И вот краткая хронологическая выборка признаний писателя о гонениях и притеснениях детских лет. «В девять лет я шагал в школу, уже зная, что там меня могут

«Могут наступить великие факты...»

457

ждать допросы и притеснения»27. «И в десять лет, при гоготе, пионеры срывали с моей шеи крестик. И в одиннадцать, и в двенадцать меня истязали на собраниях, почему я не поступаю в пионеры»28. «Я жил примерно до пятнадцати лет убеждённым православным и полным врагом атеизма и коммунизма»29. «Примерно до 17-летнего возраста я считал себя совершенно противоположным этому строю, этому государству»30. «И почти все школьные годы, так лет до шестнадцатисемнадцати, я сопротивлялся советскому воспитанию и не принимал его внутренне. И должен был скрывать свои убеждения»31.

Детская набожность и молитвенная вера грубо вытеснялись из жизни дошкольника, школьника, студента Солженицына; их не терпели советская школа, красная пионерия и звонкая комсомолия. И вот уже вместе с ребятами он гонял в футбол в ограде недавно закрытой, но еще недоразрушенной церкви Казанской Божьей Матери, на площадке у бокового притвора, ударяя мячом то в решётчатое оконце, то в надгробные камни священнических могил. Уже все храмы в четвертьмиллионном Ростове были закрыты, не осталось ни одного священника, и казалось — режим навсегда ликвидировал не только церкви, но и Бога. Охлаждение веры и отход от нее были неминуемы — светлая детская привязанность к Церкви, так же как слова молитв и имена святых, уходили на дно души, в глубокое сердечное подполье, и жили до поры до времени только там. Уже в сентябре 1932 года Саню Солженицына временно (всего на несколько дней) исключали из школы не за веру и церковь, а за систематический срыв уроков математики, с которых он (и двое других ребят) убегал играть в футбол; за похищение классного журнала, где был записан как провинившийся дюжину раз (и закинул кондуит за старый шкаф). Время гонений властно втягивало всех, почти без всяких исключений, в свою орбиту. «В мою молодость, в 30-е годы, молодёжь вся была захвачена марксизмом и верила в мировую революцию, тогда молодёжь в церкви нельзя было увидеть»32.

И Солженицыну пришлось сказать о раздвоенном, расколотом мире своего детства и отрочества нелегкие слова. «"В бой за всемирный Октябрь!"— в восторге/ Мы у костров пионерских кричали...— <...>/ Жарко-костровый, бледно-лампад- ный, / Рос я запутанный, трудный, двуправдный»33. Сказал он и о том, как потаенная, лампадная правда постепенно выглаживалась из его сознания. Вынужденная двойственность духовной жизни, мучительное соревнование звонких пионерских лозунгов с тихими евангельскими истинами составили главную тайну «трудного» подростка Солженицына.

2. Время искушений

Ростовский государственный университет, куда Солженицын поступил в 1936 году, как и все прочие высшие учебные заведения в СССР, требовал от своих питомцев не только знаний по общим и специальным предметам. Само «требование университетской успешности, для поступления в аспирантуру, состояло в том, чтобы быть комсомольцем, да не рядовым, а заметным на факультете»34. Это требование — то есть, по сути дела, отказ от веры своего деда и своего детства — было неотменимым условием для получения высшего образования. И это условие было так или иначе принято. Так же как школа принудила Саню Солженицына вступить в пионеры, так и университет побудил его стать комсомольцем. И он стал им, оканчи-

458 Jl. И. Сараскина

вая школу, чтобы идти в вуз с этим качественным и решающим преимуществом. «Вся молодёжь шла в комсомол, вся молодёжь верила в Маркса и Ленина, и действительно, я не устоял, не удержался на ногах в этом потоке», — скажет Солженицын более чем полвека спустя35.

Но этот шаг его пылкой юности никак нельзя было назвать ни конъюнктурным, ни расчетливо карьерным. Ему было восемнадцать лет, и речь шла уже об убеждениях, а не о корыстном расчете. Его первая молодость — десятилетие перед войной — совпала со временем, когда общий поток нового учения несся по стране, как ветер, как ураган, захватывая в плен умы и сердца, сметая прочь сомнения и колебания. Храмы закрылись, церковь вместе с Богом были объявлены тяжелым пережитком прошлого, его темным родимым пятном; и всякий школьник успел усвоить, что религия — опиум, а учение Маркса всесильно, ибо верно, как всякая математическая истина. Простонародная вера деда и бабушки Щербаков и то светлое чувство, какое с молоком матери впитал он сам, не подразумевали дискуссий— «како веруеши али вовсе не веруеши», не требовали логических доказательств бытия Бога по Канту или опровержений по Фейербаху. Эта вера не знала умственных рефлексий — но было бы странно, если бы интеллектуальная рефлексия не появилась у студента-математика («естественника», как сказали бы в XIX веке), чей ум жаждал глобального мировоззрения и всеразрешающих объяснений.

Вся учащаяся и рабочая молодёжь стремилась в комсомол, потому что искренне уверовала в новых богов — в Маркса и Ленина, в Мировую революцию, в коммунизм, и была захвачена, заморочена тотальной пропагандой передовых идей. С этими идеями — в виде отрывков из Фейербаха и Карла Маркса — Солженицын-школьник столкнулся уже в пятом классе школы на обязательных и чуть ли не ежедневных уроках обществоведения. (В рассказе «Настенька» едкая и бдительная обществоведказавуч истово трактует детям пятых, шестых и седьмых классов фрагменты «Капитала».) Советское школьное образование, с его культом Нового Времени, неудержимо мчавшимся вперед, и вся система политпросвета были удручающе эффективны — и действительно достигали своей цели в кратчайшие сроки. Молодёжь, которую в те времена пафосно называли Октябревичами и Октябрёвнами, была мобилизована и призвана в едином коммунистическом порыве идти в наступление по всему фронту.

Поколение ровесников революции, юношей и девушек 1917-1919 годов, росло и взрослело на комсомольских инструктажах — о врагах Октября и угрозе контрреволюции, о заразе и родовых пятнах старого мира, о бдительности и беспощадности к вредителям и врагам революции, о пользе доносительства. И была такая притягательная, неотразимая сила в новой идеологии, которая отныне считалась господствующей, — что не поверить в нее молодым умам или противостоять ей не было никакой возможности. И если до семнадцати лет Солженицын считал себя «совершенно противоположным этому строю, этому государству»36, не принимал советского воспитания и, как мог, сопротивлялся ему, скрывая свои убеждения и свою веру, — в семнадцать-восемнадцать многое изменилось. «Но потом... такая повелительная сила в этом Поле, в этом влиянии марксизма, который разлит был по Советскому Союзу, — что в молодой мозг входит, входит, начинает захватывать. И так вот, лет с семнадцати-восемнадцати, я действительно повернулся, внутренне, и стал, только с этого времени, марксистом, ленинистом, во всё это поверил. И с этим я прожил до тюрьмы: университет и войну»37.

«Могут наступить великие факты...»

459

И вот еще одно откровенное признание. «Было время в моей юности, в 30-е годы, когда был такой силы поток идейной обработки, что я, учась в институте, читая Маркса, Энгельса, Ленина, как мне казалось, открывал великие истины, и даже была такая у нас благодарность, что вот, благодаря Марксу, какое облегчение— всю предыдущую мировую философию, все 20-25 столетий мысли, не надо читать, сразу все истины — вот они уже достигнуты! О, это страшный яд! Когда говорят вам, что истина найдена, она — вот она, лежит такая доступная, зачем мучиться и проходить этих 100 философов и узнавать историю мысли? Да, в этом смысле я прошёл через искушение, и в таком виде я пошёл на войну 41-года»38.

Все студенческие годы Солженицын искренне считал себя марксистом, увлеченным и даже фанатичным приверженцем революционной теории. Все воспоминания семьи, весь мир его детства, все потаенные тревоги души — были вытеснены кипучей злобой нового дня. Но только потому, что сердце его уже познало веру, требовательный ум смог принять — как новую религию — марксово учение; его идеальную, романтическую сторону. «Я стал сочувствовать этому молодому миру. Мир будет такой, каким мы его сотворим... Есть ли на земле существо более сложное, чем человек? На самом деле я ничего не забыл, но меня понесло течением»39. Марксизм обещал справедливость — и как же было ее не ждать, не жаждать, если, кроме нищеты, он, обитатель убогих хижин и хибар, в детстве ничего не видел? Пара ботинок или костюм служили годами. Затасканный портфель, с которым он ушёл на фронт, был куплен в классе пятом — как и дешевая толстая шуба, в которой он все школьные зимы проходил нараспашку (за что и был прозван Моржем), а потом, как единственную свою теплую одежду, уже не по росту короткую, взял на войну.

Практическая сторона марксизма, которая давала ловкачам-функционерам огромную фору в деле конкретного жизнеустройства и превращала их в циников и приспособленцев, двадцатилетнему Солженицыну была, кажется, вообще неизвестна. Он видел в новом учении не средство (трудоустройства, продвижения, преуспевания), а цель — высшую, конечную, всепобеждающую. Главную и заветную книгу марксизма он мечтал прочесть все пять лет студенчества. Он не раз брал «Капитал» в университетской библиотеке, штудировал, пытался конспектировать, что-то выписывал, держал то целый семестр, то целый учебный год — но никогда не оставалось времени одолеть ее и овладеть, наконец, основополагающим окончательным знанием. Много раз перед каникулами он должен быть сдавать книгу — вместе с другими курсовыми учебниками, чтобы получить обходной листок. И даже на занятиях по политэкономии читать «Капитал» как первоисточник не выходило: отговаривал преподаватель («Утонете!»), советуя нажимать на учебники и конспекты лекций. Те свои студенческие переживания Солженицын щедро подарит персонажу рассказа «Случай на станции Кочетовка», лейтенанту Васе Зотову. И вот уже Вася, мученик марксистской веры, тоже не одолевший библии марксизма из-за бесконечных экзаменов, собраний, общественных нагрузок, захватит на войну библиотечный экземпляр первого тома «Капитала». Синий толстый том, отпечатанный на рыжеватой шершавой бумаге тридцатых годов, поселится в вещмешке, и Вася — будет корпеть над заветной книгой вечерами, свободными от службы, всевобуча и заданий райкома партии. «Вася так понимал, что когда он освоит весь этот хотя бы первый том и будет стройным целым держать его в памяти — он станет непобедимым, неуязвимым, неотразимым в любой идейной схватке»40.