8.​ Жанровое многообразие поэзии к.Н. Батюшкова.

Классицистическая ода, несомненно, являлась для Батюшкова «умирающим» жанром. Только его слабое, ученическое стихотворение «Бог», сочиненное в 1804 или 1805 г. и варьирующее различные мотивы поэзии классицизма, может считаться духовной одой. Для зрелого Батюшкова обращение к жанру классицистической оды становится психологической и литературной невозможностью. В полемике с шишковистами Батюшков всячески снижает торжественную оду, характерно указывая на ее «официальность». Он издевается над «официальными одами постоянного Хлыстова», над их примелькавшейся банальностью. «Сказать ли вам, что он написал оду на мир с турками, — сообщает он Дашкову, — ода, истинно ода, «такого дня и года!»

В поэзии Батюшкова, как мы видели, почти отсутствует сатира с общественной направленностью, а гораздо больше удававшаяся ему литературно-полемическая сатира тоже просуществовала в ней сравнительно недолго. И эпиграмма не заняла видного места в поэзии Батюшкова. Сам Батюшков, по-видимому, считал себя «острословом». Однако его эпиграммы не поднимаются над общим уровнем «массовой продукции» и не выделяются на фоне эпиграмм, появлявшихся в журналах начала XIX в. Не случайно эпиграмма Батюшкова «Мадригал новой Сафе» вызвала ироническую пометку Пушкина: «Переведенное острословие — плоскость». По поводу другой батюшковской эпиграммы, «Мадригал Мелине, которая называла себя нимфою». Пушкин также заметил: «Какая плоскость!» Гораздо более удачны эпиграммы Батюшкова на литературные темы («Совет эпическому стихотворцу», «На поэмы Петру Великому» и др.). Батюшков видит в эпиграмме острое оружие борьбы с враждебным литературным лагерем. Но этот род эпиграммы не слишком занимал Батюшкова и казался ему второсортным видом творчества. Он, например, просит А. И. Тургенева передать Жуковскому, «чтоб он не унижался до эпиграмм» против шишковистов.

Наконец, к сатирическим жанрам относится сказка Батюшкова «Странствователь и домосед» (1815). Батюшков считал сатирическую сказку одним из видов «легкой поэзии» (в речи о «легкой поэзии» он упоминал «остроумные неподражаемые сказки Дмитриева»). Однако работа Батюшкова в этом жанре довольно быстро прекратилась и осталась частным эпизодом художественной деятельности поэта.

Сложнее обстоит вопрос с жанром басни в поэзии Батюшкова. Список стихотворений, составленный Батюшковым, — «Расписание моим сочинениям» свидетельствует о том, что существовали неизвестные нам басни поэта, написанные не позднее ноября 1810 г. («Блестящий червяк», «Орел и уж», «Лиса и пчелы»). Таким образом, поэт довольно часто обращался к этому жанру. Как известно, Батюшков относил басни к видам «легкой поэзии» (характеризуя эти виды, он упоминал «басни Хемницера и оригинальные басни Крылова»). В трех появившихся в печати баснях Батюшкова («Пастух и соловей», «Сон могольца» и «Филомела и Прогна») широко развит лирический элемент; в частности, в них значительное место занимает эмоционально окрашенный пейзаж. Между тем батюшковские басни совсем не нравоучительны. Так, переведенная Батюшковым из Лафонтена басня «Сон могольца» лишь утверждает преимущества мирной жизни в уединении и не содержит никаких моральных «правил».

Батюшков добивается наивысших творческих достижений в жанрах, позволяющих раскрыть психологическую жизнь человека. При этом показательно, что он отвергает те виды лирики, которые слишком связывают поэта заранее заданной формальной целью. У Батюшкова очень мало стихотворений, приближающихся по типу к жанру мадригала с его обязательной «комплиментарностью», и эти стихотворения («К Мальвине», «К Маше» и др.), конечно, не входят в «золотой фонд» его лирики952. Характерно также отсутствие в творчестве Батюшкова «стеснительной» формы сонета с ее строго определенной строфикой. Нет у Батюшкова и «искусственной» формы эклоги, часто встречавшейся в русской поэзии XVIII в. (только не дошедшее до нас произведение Батюшкова «Песня песней» имело эту форму).

Отказ поэта от связывающих, «искусственных» форм был далеко не случайным. Батюшков хочет использовать жанры, дающие возможность выразить глубокое психологическое содержание. При этом он трансформирует эти жанры, придавая им бо́льшую эмоциональную содержательность, чем та, которой они обладали в творчестве его предшественников.

Главным жанром лирики Батюшкова являлась элегия. У Батюшкова, отказавшегося от сентиментального морализма и тем самым поставившего во главу угла «правду чувства», элегия стала отражать взаимопроникновение и борьбу сложных эмоций, не умещающихся в мертвых схемах. Только в некоторых ранних элегиях Батюшкова мы находим сентиментальную «плачевность». В элегиях же зрелого Батюшкова (особенно после 1812 г.) дано остро драматическое развитие лирического чувства. Вместо вялых, сентиментальных жалоб здесь звучат выразительные и напряженные призывы к возлюбленной:

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда, Где волны кроткие Тавриду омывают...

          («Таврида»)

На крае гибели так я зову в спасенье       Тебя, последний сердца друг!       Опора сладкая, надежда, утешенье...

                («Элегия»)

Батюшков не только освобождает элегию от сентиментальной монотонности, но и наполняет ее тонкими психологическими нюансами. У Батюшкова в его элегиях выдвинуты на первый план очень сложные эмоции, отражающие богатство психологической жизни человека. Очень характерна в этом плане уже упоминавшаяся нами батюшковская элегия «Выздоровление», где умирающий поэт воскресает для «сладострастия» и переходит из «области печали» в мир ярких праздничных переживаний. Батюшков так далеко уходит от традиционной «плачевности», что основной психологический колорит ряда его элегий становится мажорным и жизнеутверждающим. В элегии «Мой гений» этот колорит подчеркнут уже первой строфой, где поэт рисует образ возлюбленной:

О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальной960.

Таким образом, Батюшков значительно расширяет эмоциональный диапазон элегии, отказываясь от шаблонных сентиментальных схем. При этом самый жанр элегии у него заметно «расшатывается» и теряет свою определенность, обусловленную заранее заданным «плачевным» психологическим колоритом. В этом плане Батюшков предвосхищает осуществленный в романтической лирике 20-х годов разрыв с каноническими жанровыми формами.