III. Интуиция и философия
[…]
Можно, правда, допустить, что иногда мы переживаем мысли (понятия) в интуитивной форме, которая является сокращенным или, лучше, своеобразным выражением, достаточным для нас, но не достаточным для того, чтобы сообщить их, не затрудняясь, какому-либо другому определенному лицу или многим другим определенным лицам. По этой причине неточно будет сказать, что мы имеем мысль, но не выражаем ее, так как собственно следовало бы сказать, что мы ее выражаем, но только это выражение с социальной точки зрения не является еще удобопередаваемым. Впрочем, это — явление в достаточной мере непостоянное и относительное: всегда имеются такие люди, которые схватывают нашу мысль налету, предпочитают такую ее сокращенную форму и которые были бы недовольны иной более распространенной формой, представляющейся необходимой для других людей. Иными словами, мысль, будучи рассматриваема логически и абстрактно, остается при этом почти что одной и той же; но эстетически дело идет при этом о двух различных интуициях или выражениях, в каждое из которых входят различные психические элементы. Тот же аргумент достаточен для того, чтобы уничтожить или же правильно истолковать чисто эмпирическое различие между внутренней и внешней речью.
Два высших проявления, две светящиеся издалека вершины интуитивного и интеллектуального познания именуются, как мы уже знаем это, искусством и наукой. Искусство и наука различны, таким образом, и вместе с тем тесно связаны: с одной стороны, со стороны эстетической, они совпадают. Всякое научное произведение есть в то же время и произведение искусства. Эстетическая сторона дела может оставаться в тени, когда наш ум захвачен всецело усилием уразуметь мысль ученого и разобраться в истине. Но она уже не остается более в тени, когда от деятельности уразумения мы переходим к деятельности созерцания и видим эту мысль либо раскрывающейся перед нами с ясностью, чистотой, отчетливостью, без лишних слов, без слов несовершенных, с соответственным ритмом и соответствующей интонацией, либо предстающей нашим взорам с неясностью, отрывистостью, беспорядочностью, разбросанностью. Некоторые великие мыслители признаны и великими писателями в то время, как другие мыслители, будучи тожевеликими мыслителями, как писатели остаются в большей или меньшей степени фрагментаристами, хотя их фрагменты в научном отношении и представляют собой гармоническое, связное и совершенное создание.
Для мыслителей и ученых простительно быть посредственными писателями: фрагменты, проблески мысли облегчают для нас уразумение целого, так как гораздо легче гениальный фрагмент превратить в систематизированное построение, спичкой возжечь пламя, чем достигнуть гениального открытия. Но как простить действительным артистам посредственность изложения? «Mediocribus esse poetis non dii, non homines, non concessere columnae»[2]. Поэту и художнику, которым недостает формы, недостает всего, так как недостает себя самих. Поэтическая материя живет в душе каждого человека; только выражение, т. е. форма, делает поэтом.
И вот тут-то оказывается правильным утверждение, которое отнимает у искусства всякое содержание, если понимать под содержанием именно интеллектуальное понятие. В этом смысле, когда «содержание» приравнивается «понятию», будет глубоко правильно не только утверждение, что искусство не заключается в содержании, но и утверждение, что оно не имеет содержания.
И различие между поэзией и прозой может быть оправдано только как различие между искусством и наукой. Уже в древности было признано, что это различие не может основываться на внешних элементах, как-то: ритме или размере, свободной или размеренной форме; что это, напротив того, — всецело внутреннее различие. Поэзия есть язык чувства — проза есть язык интеллекта; но так как интеллект в своем конкретном и реальном состоянии является также чувством, всякая проза имеет свою поэтическую сторону.
Отношение между интуитивным познанием или выражением и познанием интеллектуальным или между искусством и наукой, между поэзией и прозой можно характеризовать лишь как отношение двух ступеней. Первая ступень есть выражение, вторая ступень — понятие: первая может стоять без второй, вторая не может стоять без первой. Существует поэзия без прозы, но нет прозы без поэзии. Выражение является действительно первым самоутверждением человеческой активности. Поэзия есть «родной язык человечества»; первые люди «были от природы возвышенные поэты». И это признается в несколько иной форме также и всеми теми, кто отмечает, что переход от души к духу, от животной чувственности к человеческой активности совершается через посредство языка (следовало бы сказать: через посредство интуиции или выражения вообще). Но только нам кажется, что определение языка или выражения как посредствующего звена между естественным состоянием и человечностью, являющегося как бы смесью их обоих, недостаточно точно. Там, где является человечность, естественное состояние уже исчезло: человек, выражающий себя, выходит из естественною состояния; правда, он выходит из него непосредственно, но все же выходит и не стоит посередине, не то в нем, не то вне его, как того требует положение о посредствующем звене.