Философские импульсы

Создатели новых фундаментальных теорий иногда говорят и о непосредственном влиянии на них философских концепций. Что касается конкретных упоминаний творца теории относительно­сти о повлиявших на него философах, то чаще всего речь идет (в хронологической последовательности) о Б. Спинозе, Г.В. Лейб­нице, Д. Юме, И. Канте и Э. Махе. Автор одной из лучших науч­ных биографий Эйнштейна говорит о его «неподдельном интере­се к философии» и о том, что «он изучал философские труды на протяжении всей жизни, начиная со средней школы, когда впер­вые прочел Канта» [Пайс, 1983, с. 20]. О влиянии Маха, причем не только как философа, но и как физика и историка науки, я уже говорил (см. с. 118).

Наиболее подробно о философских импульсах, сыгравших определенную роль в разработке теории относительности, Эйн­штейн рассказал в «Автобиографических заметках» и «Замеча­ниях к статьям», написанных им в 1949 г. для юбилейного тома «Альберт Эйнштейн - философ-ученый» [Эйнштейн, 1967]. Краткая мозаика соответствующих высказываний:

"Юм ясно понял, что некоторые понятия, например понятие причинности, не могут быть выведены из опытных данных логи­ческим путем» [Там же, с. 263]. «Я вижу действительное величие Маха в его неподкупном скепсисе и независимости; в мои моло­дые годы на меня произвела сильное впечатление также и гносео­логическая установка Маха, которая сегодня представляется мне в существенных пунктах несостоятельной» [Там же, с. 266]. Кри­тические выпады в адрес позитивизма, в частности В. Оствальда и Маха, встречаются и в других местах: «Предубеждение этих ученых против атомной теории можно несомненно отнести за счет их философской позитивистской установки... Предрассудок, который сохранился и до сих пор, заключается в убеждении, буд­то факты сами по себе, без свободного теоретического построе­ния, могут и должны привести к научному познанию» [Там же, с. 276]. «Критическому мышлению, необходимому для того, что­бы нащупать эту центральную точку (относящуюся к абсолютно­сти понятий времени и одновременности в классике. - В.В.), сильно

123способствовало, в частности, чтение философских трудов Давида Юма и Эрнста Маха» [Там же, с. 278]. В «Замечаниях к статьям» Эйнштейн полемизирует с философами-современниками (Г. Рай-хенбахом, П. Бриджменом, Г. Маргенау и др.), разъясняя свою философскую позицию, в частности понимание Юма и Канта в связи с теорией относительности.

Со Спинозой Эйнштейна связывала неколебимая привержен­ность к классической причинности («Спиноза был полностью убежден в причинной зависимости всех явлений в то время, когда попытки достичь понимания причинных связей между явлениями природы имели весьма скромный успех») [Там же, с. 254], а у Лейбница он ценил концепцию «предустановленной гармонии» между «миром наблюдений» и «теоретической системой» [Там же, с. 41], понимаемой также в духе лейбницевского «Cum Deus calculat, fit mundus» («Как Бог вычисляет, так мир делает») [Виз-гин, 2001, с. 125].

О философском оппортунизме ученых

Эйнштейн, отвечая на замечание Г. Маргенау о некоторой философской непоследовательности юбиляра, о его колебаниях между «крайним эмпиризмом» и рационализмом, соглашается и поясняет, «откуда берутся такие колебания»: «Логическая систе­ма понятий является физикой лишь постольку, поскольку ее по­нятия и суждения приведены в необходимое соответствие с миром чувственного опыта... В этом случае его подход становится эмпи­рическим... Кроме того, создатель теории осознает, что логиче­ского пути от эмпирических данных к миру его понятий не суще­ствует. Тогда его подход становится более реалистическим, ибо он начинает сознавать логическую независимость построенной им системы. Опасность такого подхода кроется в том, что, пыта­ясь построить теорию, можно потерять всякий контакт с миром чувственного опыта. Колебания между этими крайностями пред­ставляются мне неизбежными» [Эйнштейн, 1967, с. 307].

Далее Эйнштейн доводит эту философскую непоследователь­ность (и свою и ученых вообще) до тезиса об их принципиальном философском оппортунизме. При этом он считает неизбежной и плодотворной связь науки и философии. «Замечательный харак­тер, - подчеркивает Эйнштейн, - имеет взаимосвязь, существую­щая между наукой и теорией познания... Теория познания без со­прикосновения с наукой вырождается в пустую схему. Наука без теории познания (насколько это вообще мыслимо) становится при­митивной и пустой» [Там же, с. 310]. Аналогичная связь, по И. Ла-124

катосу, существует между историей науки и философией науки: «Философия науки без истории науки пуста; история науки без фи­лософии науки слепа» [Лакатос, 1978, с. 203]. Но затем следует не­сколько неожиданное предостережение Эйнштейна: «Однако, если философу, занимающемуся поисками стройной системы, удается разработать такую систему, он тотчас же начинает интерпретиро­вать содержание науки в духе своей системы и отвергать все, что выходит за рамки этой системы» [Эйнштейн, 1967, с. 310]. И даль­ше - поворот к тезису о принципиальном философском оппорту­низме ученого: «Ученый же не может позволить себе зайти столь далеко в своем стремлении к теоретико-познавательной система­тике. Он с благодарностью принимает гносеологический анализ понятий, но внешние условия, поставленные перед ним опытными фактами, не позволяют ему чрезмерно ограничивать себя принад­лежностью к некоторой философской системе при построении по­нятий. Поэтому в глазах последовательно мыслящего философа он предстает как оппортунист, бросающийся из одной крайности в другую. Как человек, пытающегося описать мир, не зависящий от актов восприятия, он кажется реалистом. Как человек, считаю­щий понятия и теории свободными (не выводимыми логическим путем из эмпирических данных) творениями человеческого разума, он кажется идеалистом. Как человек, считающий свои понятия и теории обоснованными лишь в той степени, в которой они позво­ляют логически интерпретировать соотношение между чувствен­ными восприятиями, он является позитивистом. Он может пока­заться точно так же и платонистом и пифагорейцем, ибо он счи­тает логическую простоту непреложным и эффективным средст­вом своих исследований» [Там же, с. 310-311].

Эйнштейновская философская предрасположенность эволю­ционировала от «крайнего эмпиризма» и позитивизма в духе Ма­ха к пифагорейско-платоновской концепции мира, особенно в пе­риод разработки теории поля. Близкую эволюцию претерпела (с интервалом лет в двадцать) и философско-методологическая установка В. Гейзенберга [Визгин, 2003].

Кстати, несмотря на упомянутое во «Введении» замечание С. Вайнберга о «непостижимой неэффективности философии» в физике второй половины XX в., некоторые крупные физики-тео­ретики нередко подчеркивают свои философско-методологиче-ские позиции и чаще всего это как раз либо позитивистские, ли­бо пифагорейско-платоновские установки (с той или иной дозой реализма). С. Хокинг, например, недвусмысленно заявляет: «Я принимаю позитивистскую точку зрения, что физическая теория есть просто математическая модель и что бессмысленно спраши-

125вать, соответствует ли ей какая-либо реальность. Вместо этого мы можем лишь спросить, находятся ли ее предсказания в согла­сии с соответствующими наблюдениями» [Хокинг, Пенроуз, 2000, с. 10]. Р. Пенроуз, по мнению Хокинга, полемизирующего с ним, -платонист [Там же, 2000, с. 138], хотя сам Пенроуз предпочитает, особенно при интерпретации квантовой механики, считать себя реалистом [Там же, 2000; Пенроуз, 2004].