32

Губерт Й.М. Херманс

ЛИЧНОСТЬ КАК МОТИВИРОВАННЫЙ РАССКАЗЧИК: ТЕОРИЯ ВАЛЮАЦИИ И МЕТОД САМОКОНФРОНТАЦИИ*

Губерт Й.М. Херманс — профессор психологии в университете Радбоур (г. Ниймеген, Нидерланды), автор теории валюации и метода самоконфронтации. Его недавние работы посвящены многоголосию и диалогичности «я». Среди его книг: «The dialogical self: Meaning as movement» (1993). «Self-narratives: The construction of meaning in psychotherapy» (1995), «Dialogical self in psychotherapy: An introduction» (2004). Г.Й.М. Херманс —один из учредителей Международного общества диалогической науки (http://www.dialogicalscience.org). Домашняя страница в сети Интернет: http://www.socsci.kun.nl/~hermans/ E-mail: [e-mail]

В статье предлагается метафора личности как «мотивированного рассказчика». В этой метафоре подчеркивается роль воображаемых и актуальных форм диалога, структурирующих восприятие мира человеком. На основе метафоры «мотивированного рассказчика» автором построена теория валюации (valuation), которая объединяет воедино истории, их рассказывание и мотивацию. Понятие валюации относится одновременно к процессу порождения смысла и его продукту, организующему события жизни в я-нарратив. Валюации представляют собой субъективные конструкции личного опыта, которые включают универсальные мотивационные компоненты и в результате саморефлексии собираются в иерархически организованные системы. В статье подробно представлен метод самоконфронтации, направленный

* Hermans H.J.M. (2002) The person as a motivated storyteller: Valuation theory and the self-confrontation method. In R.A. Neimeyer, & G.J. Neimeyer (Eds.), Advances in personal construct psychology: New directions and perspectives (pp. 3-28). Copyright (c) (2002) by Praeger Publishers. All rights reserved. Reproduced with permission of Greenwood Publishing Group, Inc., Westport, СТ. Перевод с английского Д.А. Кутузовой и Ф.И. Барского. Опубликовано с разрешения автора, эксклюзивные права на публикацию предоставлены издательством Greenwood.

на формулирование человеком системы валюаций в ситуации самоисследования. Приводятся результаты исследований процесса валюаций на материале сновидений, художественных произведений, консультирования по поводу психосоматических и психологических проблем. Дальнейшую разработку теория валюаций получила в концепции диалогического «я», согласно которой «я» состоит из множества «голосов», каждый из которых может формулировать собственную систему валюаций. Различные голоса могут обмениваться между собой информацией и в диалоге влиять друг на друга. Теория диалогического «я» иллюстрируется на примерах контакта с воображаемыми фигурами и феномена множественной личности. Ключевые слова: валюация, воображение, диалог, диалогическое «я», личностный смысл, нарратив, метод самоконфронтации.

В конце 1960-х годов я начал конструировать тесты для измерения мотивации достижения и страха неудачи (напр., Hermans, 1970). Однако я был недоволен тем, что эти тесты были объективирующими и обезличивающими, они касались только ограниченного набора весьма конкретных ценностей, измерение личности никак не было связано с ее изменением, поэтому я стал искать альтернативные методы. Одним из авторов, вдохновивших меня в этом поиске, стал Дж. Келли (Kelly, 1955 / Келли, 2000), поскольку в его работах я обнаружил как минимум три элемента, освобождающие меня от смирительной рубашки общепринятой психологии черт. Работа Дж. Келли отличалась личностной, идиографической направленностью, подходом, ориентированным на отношения, в котором клиент воспринимается как коллега, а также предположением, что множество «строительных кирпичиков», в его случае, личностных конструктов, организуются в систему и могут быть исследованы с использованием методологии репертуарных решеток.

Сейчас, почти 30 лет спустя, меня все еще интересует сфера человеческой мотивации, хотя способ ее рассмотрения и исследования несколько отличается. Достижения в области психологии «я»¹ (self) последователей Уильяма Джеймса и недавний подъем нарративной психологии побудили меня исследовать конструирование личных смыслов, или, используя более динамические термины, процессы валюации², в которые человек постоянно вовлечен. Более того, мое сотрудничество с Эльс Херманс-Янсен, психотерапевтом, и наш общий опыт общения с различными клиентами также повлияли на работу, представленную в

¹ См. комментарий A.M. Улановского в этом номере журнала о написании «я» в диалогической традиции (прим. пер.)

³ Мы не нашли лучшего способа перевести термин valuation — динамическую, процессуальную производную от слова value — ценность (прим. пер.)

этой статье. И наконец, я понял, что наиболее адекватный способ описывать то, как люди придают форму своим жизням, — использование метафоры «мотивированного рассказчика» (motivated storyteller) (Hermans & Hermans-Jansen, 1995). Это весьма плодотворный опорный пункт и для теории, и для практики. Отдельные компоненты этой метафоры — история, рассказ и мотивация — будут описаны вкратце, прежде чем мы внимательно рассмотрим их теоретические, методологические и практические приложения.

Истории как способ организации событий в пространстве и времени

Во все времена и во всех культурах люди использовали истории, или нарративы (мифы, фольклор, волшебные сказки, легенды, эпос, оперу, кино, биографии, новеллы, романы, телевизионные постановки, анекдоты и проч.), для того, чтобы придавать смысл своему окружению и своей собственной жизни. Т. Сарбин (Sarbin, 1986 / Сарбин, 2004), один из основных защитников нарративного подхода, рассматривает историю как способ организации действий, эпизодов и описаний действий в пространстве и времени. Он предполагает, что нарратив организует наши фантазии и мечты, наши невысказанные истории, планы, воспоминания и даже нашу любовь и ненависть.

Нарративы, или истории, являются для Т. Сарбина частью базовой метафоры контекстуализма (Pepper, 1942). Центральный элемент метафоры — это историческое событие, которое может быть понято, только будучи помещенным в пространственно-временной контекст. Т. Сарбин утверждает, что контекстуализм является предпосылкой разворачивающейся текстуры разработанных событий, каждое из которых испытывает влияние предыдущих и последующих эпизодов, и многих деятелей, вовлеченных в процессы действий. В структуре ситуаций происходят постоянные изменения, как и в позициях, которые занимают пространственно размещенные деятели, ориентирующиеся на мир и друг на друга как на интенциональных субъектов. Часто эти деятели занимают противоположные позиции, как если бы они играли на сцене как герои и антагонисты, отыгрывая взаимоотношения любви, ненависти, согласия или несогласия. Мысли, чувства и действия главных героев можно понять только как происходящие из их взаимоотношений с противниками, которые (очень часто непредсказуемо) совместно с ними конструируют реальность.

Значительная часть нашего опыта и наших действий, как писал Д. Макадамс (McAdams, 1993), имеет нарративную структуру. Понятие, которое четко демонстрирует эту структуру, называется «принципом Дон-Кихота» (Quixote principle). Оно было сформулировано Г. Левином (Levin, 1970) и позже развито Т. Сарбином (Sarbin, 1990). Этот принцип относится к формированию идентичности посредством чтения или выслушивания историй. Вначале читатель является участником истории, отождествляя себя с одним из главных героев. После того как он отыграл роль этого персонажа в воображении, он начинает отыгрывать ее во внешнем мире, и эта роль направляет его поведение. История Дон-Кихота показывает, каким образом человек может сформировать идентичность путем чтения повествований о выдуманных или реальных событиях, а потом пытается каким-то образом обосновать эту приобретенную идентичность в своей повседневной жизни. До того как он назвал себя Дон-Кихотом, одинокий испанский идальго Алонсо Кихада оказался под сильным впечатлением от героических подвигов рыцарей, обчитавшись романов о странствующих рыцарях. После того как он долгое время фантазировал о том, как он сам совершает подвиги или наблюдает за тем, как это делают рыцари, он сделал шаг, попытавшись воплотить свои фантазии, и принял весьма подходящее рыцарское имя — Дон-Кихот. Это имя символизировало позицию героя, который стремится изменить мир к лучшему.

Исторический случай, который иллюстрирует «принцип Дон-Кихота», — это роман Гете «Страдания молодого Вертера», опубликованный в 1774 году. Книга была написана в то время, когда смерть, особенно наложение на себя рук, обладала определенным романтическим ореолом. В литературе того времени смерть и умирание окружались определенной аурой благородства и героизма, особенно если человек сам определял свою смерть. Молодые люди, следовавшие этой моде, и в особенности страдавшие от несчастной любви, приняли борьбу Вертера с отверженностью и последовавшее за этим самоубийство за руководство к действию. После публикации книги началась эпидемия самоубийств среди молодежи. Типичное самоубийство совершалось в «костюме Вертера» — в голубом фраке, желтом жилете и в сапогах, пистолет нацелен чуть выше глаза (Sarbin, 1990. Р. 55). Принцип Дон-Кихота не только демонстрирует нам влияние воображения на действия человека, но также и влияние культурных контекстов нарративов.

Рассказывание в актуальных и воображаемых взаимоотношениях

Любую историю кто-то рассказывает кому-то. Именно эта диалогическая взаимность между рассказчиком и слушателем превращает рассказывание истории в очень динамичное взаимодействие.

Наши повседневные впечатления структурированы двумя формами диалога — воображаемыми и актуальными. В жизни обычных людей эти формы диалога чаще не разделяются, а идут бок о бок, часто переплетаясь. Они являются частью нашего нарративного конструирования мира. М. Уоткинс в своей книге «Невидимые гости» (Watkins, 1986) утверждает, что даже тогда, когда мы молчим и не произносим ни звука, мы продолжаем общаться с нашими критиками, с родителями, с совестью, с Богом, с отражением в зеркале, с фотографией того, по кому мы скучаем, с персонажем из фильма или из сна, с младенцами, с нашими домашними животными и даже с нашими растениями. Собираясь навестить наших друзей, мы «видим» и «слышим» их в воображении еще до встречи, а покидая их, мы вновь отыгрываем в воображении часть наших разговоров с ними. Воображаемые взаимодействия оказывают очень сильное влияние на реальные взаимоотношения. Прежде чем придти на какую-то встречу, я представляю себе, кто на нее придет и что скажет. Во время встречи я представляю себе, о чем думают участники, даже тогда, когда они молчат. По окончании встречи я снова отыгрываю то, что говорилось, критикуя себя и других, с намерением в другой раз действовать иначе. Иными словами, наше воображение — это важный фактор, влияющий на поведение.

Дж. Кохи (Caughey, 1984), социальный антрополог, тоже изучал феномен воображаемых социальных миров. Работая в экспедициях на Фаанаккере (остров в Микронезии, в Тихом Океане) и в горах Маргалла в Пакистане, он сравнивал эти культуры с современной культурой Северной Америки. Дж. Кохи заключил, что воображаемые взаимодействия вовсе не являются свойственными исключительно не западным культурам. Он оценил, что реальный социальный мир американцев включает в себя от 200 до 300 человек — это родственники, знакомые и коллеги; но миры североамериканцев также населены толпой других существ, с которыми нет контакта лицом к лицу. Дж. Кохи разделяет их на три группы — это персонажи из средств массовой информации, с которыми человек вступает во взаимодействие (так, например, рассказывается, что старушка, живущая в пригороде, в течение всей жизни была влюблена во Фрэнка Синатру, несмотря на то, что 40 лет была замужем); вторая группа объединяет чисто воображаемые фигуры из снов и фантазий; третья группа — это воображаемые «отпечатки» {replicas) реально существующих людей, родителей, возлюбленных, к которым относятся как если бы они физически присутствовали рядом в настоящий момент. Дж. Кохи утверждает вслед за М. Уоткинс, что воображаемые диалоги и взаимодействия сосуществуют с актуальными: «если бы моя мама меня сейчас видела...».

Мотивация, структура сюжета и тема истории

Истории населены мотивированными деятелями, которые целенаправленно ориентируются в мире. Примером может послужить детективная история (Hermans & Kempen, 1993): при расследовании убийства детектив сталкивается с задачей обнаружения причин, или мотивов, стоящих за этим преступлением. Когда детективы начинают расследование, не зная мотива (например, убийство было совершено из мести), многие наблюдения могут казаться несогласованными или даже вводящими в заблуждение. На этой стадии детектив еше не может понять, имеет ли то или иное наблюдение отношение к делу. С течением времени, однако, воображаемый детектив может обнаружить, что наблюдения, до сей поры малопонятные, являются частью паттерна событий, входящего в сложный сюжет. Тема организует события так. что появляется согласованная структура сюжета.

Пример с детективной историей раскрывает более общие черты нарративов, диалектические взаимоотношения между событием и сюжетом. Как пишет Д. Полкингхорн (Polkinghorne, 1988), значение отдельного события возникает в результате взаимодействия между событием и сюжетом. Сами события не задают никакого сюжета, и не каждый сюжет подходит к любому предоставленному набору событий. Для того чтобы придти к осмысленной структуре сюжета, необходимо движение туда и обратно между сюжетом и событиями. Согласно принципу «наилучшего соответствия», предложенная структура сюжета сравнивается с имеющимися событиями и в результате пересматривается. В этом процессе сравнения некая конкретная тема руководит отбором событий и организацией, или пересмотром сюжета. Тема позволяет свести воедино события, чтобы они стали взаимосвязанными частями истории.

Романы, кинофильмы, волшебные сказки, мифы и другие истории могут быть организованы вокруг различных тем, таких как ревность, месть, трагизм, героизм, несправедливость, несчастная любовь, детская невинность, неразлучная дружба, дискриминация и пр. Такое разнообразие, однако, не исключает того, что культура снабжает нас ограниченным набором тем, функционирующих как организующие рамки для понимания и интерпретации жизненных событий. Существуют различные способы классификации тем как средств структурирования историй.

Н. Фрай (Frye, 1957) утверждал, что темы нарративов укоренены в переживании природы, особенно в смене времен года. Весна вдохновила людей на создание комедий, где выражается человеческая радость и социальная гармония после угрожающей зимы. Лето представляет изобилие, богатство, и в результате появляются роман, новелла, описывающие победу добра над злом, а добродетели — над пороком. Необходимо отметить, что для И. Фрая роман — это не только история о любви. Осень изображает упадок жизни и приближение смерти, зимы, в результате возникает трагедия. Зимой появляется сатира, потому что в это время года приходит осознание того, что человек является в мире пленником, а не господином. В сатире люди обретают возможность критиковать свою собственную судьбу.

В то время как классификация Н. Фрая основывается на природных циклах, К. Герген и М. Герген (Gergen & Gergen, 1986) предложили классификацию более линейного характера. Они рассматривают нарративы как последовательности, которые изменяются во времени по направлению к желаемому конечному состоянию. Нарратив прогресса рассказывает нам об улучшениях, а человек, который рассказывает подобную историю, мог бы сказать: «Я учусь преодолевать свою застенчивость и становиться более открытым и дружелюбным». Нарратив регресса сосредоточивается на ухудшениях (при движении к желаемому конечному состоянию). Человек может сказать: «Я больше не способен контролировать происходящие в моей жизни события». И, наконец, в нарративе стабильности человек остается неизменным по отношению к ценному конечному состоянию. Человек, вовлеченный в подобную историю, мог бы сказать: «Я все так же привлекателен, как и раньше».

Психологическая мотивация деятелей, героев истории, также может выступать исходным пунктом для классификации нарративов. Классическим примером является система потребностей, выделенная Г. Мюрреем (Murray, 1938), и его применение Тематического апперцептивного теста (ТАТ). Рисунок может побуждать людей рассказывать истории с различными темами, например, темами достижения, привязанности, доминирования, секса и пр. За этим стоит предположение, что темы, выраженные в истории, отражают более или менее неосознанные потребности субъекта. Более поздние исследователи, вдохновленные Г. Мюрреем, использовали ТАТ для того, чтобы изучать мотивы или потребности людей — мотив достижения (McClelland, Atkinson, Clark, & Lowell, 1953), власти (Winter, 1973), аффилиации (Boyatzis, 1973) и оппозицию власти-близости (McAdams, 1985). В этих исследованиях отражена тесная связь между психологической мотивацией и нарративами.

Обобщая, можно сказать, что нарративный подход, представленный в этой статье, основывается на трех предположениях. Во-первых, в историях признается как восприятие реальности, так и сила воображения. В то время как сами истории сочетают в себе факты и выдумку (Sarbin, 1986), рассказывание историй осуществляется посредством реальных и воображаемых диалогов (Watkins, 1986; Caughey, 1984). Во-вторых, время и пространство являются основными составляющими рассказывания историй. Истории всегда подразумевают временную организацию событий и структуру сюжета, который осмысленным образом связывает прошлое, настоящее и будущее. В то же самое время истории организованы вокруг деятелей, акторов, которые в качестве главного героя — протагониста и антагониста, противника, занимают противоположные позиции в реальном или воображаемом пространстве (например, «что бы мог мой отец сказать, если бы он был еще жив и присутствовал при рождении моего ребенка?»). В-третьих, и рассказчик, и персонажи историй являются интенциональными существами, которые стремятся достичь определенных целей. Эти цели организуют темы историй в нарративах людей. Темы историй и психологические мотивы приносят согласованность и направление в события, которые иначе разобщены и рассредоточены во времени и пространстве.

Теория валюации: личностные смыслы в я-нарративе

Теория валюации (valuation theory: Hermans, 1987a, b, 1988, 1989; Hermans & Hermans-Jansen, 1995) основывается на метафоре «мотивированного рассказчика». В теории валюации три составляющих данной метафоры — история, рассказывание и мотивация — сведены воедино как части сформулированной нами концептуальной системы (обсуждение теории и ее методического аппарата в контексте современных течений конструктивизма см. в Neimeyer, Hagans & Anderson, 1998).

Личные валюации, я-нарратив и саморефлексия

В согласии с положениями таких мыслителей-феноменологов, как У. Джеймс (James, 1890 / Джемс, 1991) и М. Мерло-Понти (Merlau-Ponty, 1945 / Мерло-Понти, 1999), исходный момент теории валюации — историческая природа человеческого опыта и его пространственно-временная ориентированность. Человек живет в настоящем и с определенной точки во времени и пространстве сориентирован по отношению к прошлому, будущему и к окружающему миру. Человек не только успешно ориентируется в различных частях своей пространственно-временной ситуации, но также сводит эти части воедино в организованной истории, или я-нарративе (self-narrative).

Центральное понятие «валюация» {valuation) относится как к процессу порождения смысла (meaning construction), так и к его продукту, в котором события жизни организуются в я-нарратив. Валюация может иметь позитивную («приятно») или негативную («неприятно»), или амбивалентную коннотацию. Личные валюации как субъективные конструкции личного опыта относятся к широкому диапазону феноменов, таких, как бережно хранимое воспоминание, приятное времяпрепровождение, хорошая беседа с другом, разочарование в отношениях со значимым другим, особый источник удовлетворения в работе, физическое увечье, недостижимый идеал и т.п. В течение различных периодов жизни могут возникать различные валюации, потому что точка отсчета (референции) постоянно меняется. В результате акта саморефлексии различные валюации сводятся воедино, собираются вместе в организованную систему валюации, в которой одни валюации обладают более высоким положением, чем другие.

Использование более процессуального термина «валюация» предпочтительнее, чем статичного термина «ценность», потому что рассказывание собственного я-нарратива требует процесса саморефлексии. Этот процесс может быть прослежен до классического различения, введенного У. Джеймсом (James, 1890 /Джемс, 1991), между «I» — (я-познающим) и «Me» (я-познаваемым) как двумя основными составляющими «я» (self). «Я», или «я-познающее» постоянно организует и интерпретирует переживания и опыт в чисто субъективной манере. Оно характеризуется тремя качествами: постоянством во времени (длящаяся самотождественность), отличностью (или отдельностью) от других объектов и способностью к волеизъявлению. Длящаяся самотождественность «я-познающего» проявляется в переживании собственной идеи точности и в чувстве самотождественности во времени (James, 1890. Р. 332). Ощущение отдельности от других объектов, переживание отдельного от других существования также является внутренне присущим «я-познающему». Переживание способности к волеизъявлению выражается в постоянном принятии или отвержении различных мыслей, посредством которого «я-познающее» функционирует как активный обработчик опыта. Каждое из этих качеств — длящаяся тождественность, отдельность и волеизъявление, — подразумевает осознанность рефлексивных процессов, существенную для «я-познающего» (Damon & Hart, 1982). Другими словами, понятие валюации предполагает существование «я-познающего» как активного переработчика опыта (переживания). Определяя «Me» или «я-познаваемое», У. Джеймс понимал, что между «Me» («мной») и «Mine» («моим») существует постепенный переход. В своем знаменитом утверждении он определял «Me» как эмпирическое «я», которое в самом широком смысле может быть описано как все то, что человек может назвать своим: «не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жена, дети, предки и друзья, его репутация и труды, его имение, лошади, его яхта и капиталы» (Джемс, 1991. С. 81). Эти первичные составляющие указывают для У. Джеймса на основную характеристику «я-познаваемого» — его протяженность. Включенность всех этих составляющих в «я-познаваемое» означает, что «я» — это не какая-то сущность, отгороженная от мира и ведущая существование в самой себе, но открытая, распространяющаяся на определенные аспекты среды (Rosenberg, 1979). Рассматривая протяженность «я» таким образом, У. Джеймс фактически преодолевает жесткие границы заключенного в самом себе эссенциалистского «я». Поскольку «мое» (тело, например, или другой человек) принадлежит к (расширенному) «я», это «я» в своем самом широком смысле является частью среды, а среда есть часть «я». В терминах представленной здесь теории процесс валюации задает и подразумевает существование расширенного, структурированного в пространстве «я».

Рассказывание собственного я-нарратива

В теории валюации понятие саморефлексии (self-reflection) тесно связано с понятием рассказывания. Когда люди рассказывают о событиях своей жизни, они в то же самое время размышляют о себе, включая во внимание позицию слушателя. Для понимания взаимоотношений между я-нарративом и саморефлексией для нас очень важен тезис Т. Сарбина (Sarbin, 1986 / Сарбин, 2004), что У. Джеймс, Дж.Г. Мид, 3. Фрейд и другие подчеркивали различие между «я-познающим» и «я-позиаваемым» и важность эквивалентов подобных местоимений в других европейских языках в связи с нарративной природой «я». Произнесенное местоимение «я» («/») обозначает автора, а «меня» {«Me»), соответственно, — протагониста, героя истории. В таком сочетании «я-познающее» может в воображении конструировать историю, в которой протагонистом является «я-познаваемое». При подобном конструировании нарратива «я» как автор может воображать будущее и реконструировать прошлое (Crites, 1986).

Перевод отношений «я-познаваемого» и «я-познающего» на язык нарративного подхода, сделанный Т. Сарбином (Sarbin, 1986 / Сарбин, 2004), обладает важным преимуществом. В рамках этого подхода подразумевается, что существует «я-познающее», которое вовлечено в процесс рассказывания чего-то кому-то. Это «я-познающее» не просто привязано к «я-познаваемому» («я думаю о себе»), но так же находится в отношениях с другим «я-познающим», с которым мое я-как-рассказчик включено в нарративные взаимоотношения («я рассказываю нечто тебе о себе»). Из подобного диалогического взгляда на «я» следует, что содержание повествования зависит от природы взаимоотношений, в которые вовлечен рассказчик. «Я-познающее» как рассказывающий или пишущий автор обращается к определенной аудитории и имеет ее в виду, когда порождает письменный или устный текст. Можно говорить о том, что аудитория со-конструирует историю и ее содержание.

В повседневной жизни можно с легкостью наблюдать контекстно-зависимую природу я-нарратива человека. В разных контекстах и разным людям мы рассказываем по крайней мере до некоторой степени различающиеся я-нарративы. Своим друзьям люди могут рассказывать такие вещи, которые они не расскажут чужому человеку, а общаясь с психологом, могут рассказать то, о чем они вообще никогда не рассказывали, если чувствуют себя достаточно защищенными. Различные профессиональные контакты также вызывают к жизни различные я-нарративы. Например, в разговоре с врачом люди могут соматизировать психологические проблемы (например, «у меня болит желудок»), в то время как во время общения с психотерапевтом социальная или психологическая природа подобных жалоб может получить больше внимания («у меня конфликт с женой»).

Для данной теории зависимость от контекста подразумевает, что не существует заранее заданного «перечня валюаций», некого фиксированного набора тем, вопросов, которые только и ждут, что рассказчик, клиент или слушатель-психолог их раскроют. Скорее, психолог в качестве активного слушателя или того, кто задает вопросы, в значительной степени влияет как на форму, так и на содержание рассказываемого. Другими словами, процесс валюации, понимаемый как деятельность, зависящая от контекста, совместно конструируется и клиентом, и психологом.