4. Богатство и бедность анафорического указания

Для того чтобы получить ясное представление о процессе, дистрибуции и удельном весе анафоры как средства выражения синтаксических связей в обычных прозаических текстах, я произвел статистические расчеты и изобразил диаграммы анафорических слов, разбросанных в тексте, которые будут опубликованы в другом месте. У великих знатоков немецкого языка встречаются как на редкость анафорически бедные тексты (например, у Гете и Ницше), так и очень насыщенные анафорами стихи и проза (у Шиллера). Показательно, что у одного и того же автора в одном и том же произведении наблюдаются необыкновенно сильные колебания в употреблении анафор. Анафорические ссылки очень перегружают тексты обычного канцелярского языка. На их примере можно продемонстрировать, куда привело бы положение, при котором в языке не действовал бы тот же самый принцип (разумеется, с соответствующими изменениями), сформулированный одним серьезным художником для своего механизма репрезентации и наводящий на размышления: рисовать — значит опускать. Хорошо говорить также означает быть экономным в выборе языковых средств и многое оставлять слушателю — прежде всего далеко простирающуюся свободу проявления собственного попутно созидающего мышления. Строго говоря, анафорические указательные знаки определенным образом регулируют это конструктивное параллельное мышление слушателя, и именно к ним более всего подходит греческий тезис о соразмерности.

§ 27. Формальный анализ сложного предложения (краткий отчерк)

Суть проблемы, многообразие источников богатства форм

Здесь все происходит так же, как в случае композитов: исследователь-компаративист знает, что и у предложений имеется фиксированный набор конструкций (fixierte Formenwelt von Gefügen) об истории которых много известно. В обоих случаях желательно обнаружить и постичь источник многообразия. Именно это имел в виду Бругман, когда по поводу композитов написал следующие слова: «Не судьбы готовых композитов важны нам, а сам процесс композиции, композиция как акт первоздания». Этот девиз можно было бы написать в начале целого ряда работ, авторы которых — от Аделунга и до Неринга — стремились постичь сущность сложноподчиненного предложения. Их мысли были направлены в первую очередь на первичный акт создания гипотаксиса. П.Кречмер сформулировал предварительную гипотезу следующим образом: «Для истории гипотаксиса основным является — восходящее, впрочем, к Аделунгу — понимание того, что первоначально имелись лишь простые предложения и что гипотактическая связь предложений возникла из паратактической»¹. Это мнение подкрепляется соображениями как исторического, так и психологического порядка. Соображения психологического порядка можно защитить от мнимых и действительных возражений, высказывавшихся такими специалистами, как Мейе и Бругман, а в еще более резкой и принципиальной форме также Г.Паулем. Об этом мы поговорим подробнее.

С исторической точки зрения для нашей семьи языков существенным является тот факт, что в праиндоевропейском не были обнаружены ни релятивы, ни союзы. Из этого Эдуард Герман (в первую очередь на основе греческого языка) сделал вывод, что в праиндоевропейском не было гипотаксиса. Ряд исследователей, однако, стал оспаривать убедительность данного вывода, при этом обращалось внимание на тот факт, что в живых языках во всех случаях, где аналогичным образом отсутствуют форманты гипотаксиса, включаются музыкальные средства дифференциации предложений. Так, прежде всего Якоби постарался представить сопоставимые данные из других семей языков, а также реконструировать в индоевропейском языке на основе реликтов в «застывших» композитах предположительно древнейшие образования, похожие на придаточные предложения. Мейе обратил внимание на фактор использования музыкальных средств и считал возможным существование в индоевропейском языке древнейших союзов, которые рано исчезли. Таким образом, мы видим, что нет недостатка в разнообразных суждениях о древней истории гипотаксиса.

Как феноменологи, мы постигнем суть вещей и лингвистические проблемы, по моему мнению, скорее всего, если противопоставим друг другу, с одной стороны, языковое состояние, в котором преобладал паратаксис, а с другой — языковое состояние, в котором гипотаксис на ходится в пике своего развития. Когда я стал разрабатывать этот вопрос, мне попалась одна венская диссертация, в которой данная оппозиция рассматривается прямо-таки парадигматически. Я имею в виду очень поучительное в теоретическом аспекте исследование, написанное В.Димке под руководством проф. Чермака¹. Я приведу заимствованный из этой работы древнеегипетский текст и сопоставлю его для наглядности со сложноподчиненным предложением у Фукидида. Для наших целей достаточно сопоставить переводы текстов в том виде, в каком они даются авторами. Египетский текст представляет образец лапидарного языка, тогда как греческий текст является примером тех многочленных (полиартрических) периодов, которые нам известны по искусным произведениям греческих и латинских классиков и которые в сравнении с современными текстами производят впечатление ушедших в прошлое изобилующих парусами фрегатов древних мореходов. Фукидид (употребим теперь другой образ) возводит в приведенном отрывке местами пятишестиэтажные сооружения. На примере древнеегипетского языка Димке демонстрирует появление второго этажа, то есть не совсем в нем отсутствующих, но очень экономно в нем используемых относительных придаточных, и подготавливает нас, таким образом, к исследованию существенно отличающихся отношений индоевропейских языках.

Из работ германистов сильнее всего стимулируют дальнейшие поиски и размышления четкое описание фактов у Кречмера и теория Г. Пауля. Я сопоставляю их с намерением выявить многообразные корни богатства форм сложноподчиненных предложений. Я надеюсь, что смогу таким образом внести вклад в более обширную систему, которую можно получить, видимо, только на основе универсального сопоставления. Но это задача будущего.