Глава xlii,

повествующая о том, что еще случилось на постоялом дворе, и о многих

других достойных внимания вещах

Пленник, сказавши это, умолк, и тогда дон Фернандо обратился к нему с

такими словами:

- Поистине, сеньор капитан, форма, в которую вы облекли рассказ о

необычайных своих приключениях, не уступает новизне и необычности самого

предмета. Все здесь странно, своеобразно, полно неожиданностей, которые

изумляют и потрясают слушателей. И такое удовольствие доставили вы нам своим

рассказом, что хотя бы даже нас застала заря, мы охотно послушали бы еще

раз.

И тут дон Фернандо и все присутствовавшие с такою благожелательностью и

горячностью стали предлагать ему свои услуги, что эта их сердечность тронула

капитана. Дон Фернандо, в частности, объявил, что если тот пожелает

отправиться с ним, то он устроит так, что крестным отцом Зораиды будет его

брат, маркиз, а он, со своей стороны, наделит капитана всем необходимым для

того, чтобы тот мог возвратиться на родину с честью и со средствами, особе

его подобающими. Пленник в наипочтительнейших выражениях изъявил свою

признательность, но от всех этих любезных предложений отказался.

Между тем настала ночь, и уже в полной темноте к постоялому двору

подъехала карета в сопровождении нескольких верховых. Они попросились на

постой, но хозяйка объявила, что на всем постоялом дворе свободного угла

нет.

- Для кого, для кого, а для сеньора аудитора {1} уголок найдется, -

возразил один из подъехавших всадников.

При этих словах хозяйка смешалась.

- Сеньор! - сказала она. - Беда в том, что у нас нет ни одной кровати.

Вот если у сеньора аудитора постель своя, а у него, уж верно, есть своя

постель, тогда милости просим, мы с мужем уступим ему нашу комнату.

- Так-то лучше, - заметил слуга.

В это время из кареты вышел человек, по одежде коего можно было тотчас

определить чин его и звание, ибо длинная его мантия со сборчатыми рукавами

свидетельствовала о том, что слуга не солгал и что это, и точно, судья. Он

вел за руку девушку лет шестнадцати в дорожном одеянии, столь

привлекательную, хорошенькую и изящную, что все ею залюбовались, так что, не

окажись на постоялом дворе Доротеи, Лусинды и Зораиды, можно было бы

подумать, что такой красивой девушки скоро не сыщешь. Находившийся тут же

Дон Кихот, увидев аудитора с девушкой, молвил:

- Ваша милость безбоязненно может в этом замке располагаться. Правда,

здесь тесно и неудобно, но нет на свете такой тесноты и таких неудобств,

которые не расступились бы перед военным искусством и перед ученостью,

особливо когда предводительницею и начальницею их является красота,

предводительствующая вашею, сеньор, ученостью в лице этой прелестной

девушки, пред которой не только воротам замка надлежит отворяться и

распахиваться, дабы впустить ее, но и скалы должны распадаться, и

раздвигаться, и рушиться горы. Входите же, ваша милость, в этот рай, где вы

найдете и звезды, и солнца, способные быть спутниками того неба, которое

милость ваша привезла с собою: тут найдете вы и военное искусство во всем

его блеске, и красоту во всем ее великолепии.

Аудитор, пораженный его речами, стал внимательно его разглядывать, и

наружность Дон Кихота поразила аудитора не меньше, чем его речи; и, не

найдясь, что на них ответить, он снова поразился, как скоро увидел перед

собою Лусинду, Доротею и Зораиду, которые, услышав новость, что прибыли

новые гости, и узнав от хозяйки, что девушка - красотка, пошли поглядеть на

нее и поздороваться с нею, но как раз в это время дон Фернандо, Карденьо и

священник с чрезвычайным дружелюбием и отменною учтивостью стали предлагать

аудитору свои услуги. Наконец сеньор аудитор, в полном недоумении от всего

виденного и слышанного, вошел, и тут прелестные обитательницы постоялого

двора обратились к прелестной девушке с приветствием. Как бы то ни было,

аудитору не могло не броситься в глаза, что все это люди знатные, однако

облик и наружность Дон Кихота, а также его манера держаться сбивали аудитора

с толку. Обменявшись любезностями и осмотрев помещение, присутствовавшие

порешили так, как уже было решено прежде, а именно - что женщины переночуют

в уже упоминавшейся комнате для постояльцев, а мужчины, как бы для охраны,

останутся в сенях. Словом, аудитор позволил своей дочери, - надобно

заметить, что молодая девушка была его дочь, - ночевать в одной комнате с

другими женщинами, чем доставил ей большое удовольствие, и, объединив часть

узкого ложа, предоставленного хозяином, с половиной постельных

принадлежностей аудитора, женщины устроились на ночь, лучше чем могли

предполагать.

У пленника при виде судьи сильно забилось сердце, ибо смутное

предчувствие говорило ему, что это его брат, и он спросил одного из

сопровождавших аудитора слуг, кто он таков и откуда родом. Слуга ответил,

что это лиценциат Хуан Перес де Вьедма и что родился он, кажется, в горах

Леона. Это известие в дополнение к тому, что он видел своими глазами,

окончательно убедило пленника, что это его брат, тот самый, который по

совету отца пошел по ученой части; и, охваченный радостным волнением,

отозвал он дона Фернандо, Карденьо и священника в сторону и, сообщив им эту

новость, уверил, что аудитор его родной брат. Слуга рассказал ему также, что

его господин получил назначение в Америку, в мексиканскую судебную палату;

еще пленник узнал, что девушка эта - дочь судьи, а что жена его умерла от

родов, оставив ему дочь и богатейшее приданое. Пленник спросил, как ему

быть: назвать себя сей же час или лучше выведать исподволь, устыдится его

брат, когда увидит, что он так беден, или же примет его с распростертыми

объятиями.

- Поручите это испытание мне, - сказал священник, - тем более что я не

допускаю мысли, сеньор капитан, чтобы он вас неласково встретил: весь облик

вашего брата дышит таким благородством и умом, что его никак нельзя

заподозрить ни в спесивости, ни в черствости, ни в нежелании принимать в

соображение превратности судьбы.

- Со всем тем, - заметил капитан, - мне бы хотелось не вдруг, а

как-нибудь обиняками дать ему знать, кто я таков.

- Повторяю, - объявил священник, - я устрою так, что все мы останемся

довольны.

Тем временем подали ужинать, и все сели за стол, кроме пленника, а

также дам, ужинавших отдельно в своей комнате. За ужином священник сказал:

- С такой же фамилией, как у вашей милости, сеньор аудитор, был у меня

один приятель в Константинополе, где я несколько лет пробыл в плену.

Приятеля этого почитали за одного из самых отважных солдат и военачальников

во всей испанской пехоте, но он был столь же доблестен и смел, сколь и

несчастен.

- А как звали этого военачальника, государь мой? - спросил судья.

- Его звали Руй Перес де Вьедма, и родился он в горах Леона, - отвечал

священник. - Он рассказал мне про своего отца и братьев такое, что если б

мне это рассказывал не столь правдивый человек, как он, то я подумал бы, что

это одна из тех сказок, которые зимой у очага любят рассказывать старухи. Он

мне сказал, что его отец разделил имение между тремя своими сыновьями и дал

им советы более мудрые, нежели советы Катона. И вот, изолите ли видеть, сын,

пожелавший пойти на войну, так отличился, что вскоре за выказанную им

доблесть и бесстрашие ему дали чин капитана-от-инфантерии, чем он был обязан

единственно своим заслугам, и не сегодня завтра его должны были произвести в

полковники. Но как раз, когда он мог надеяться на особую милость Фортуны,

она изменила ему, и вместе с ее покровительством он лишился свободы в тот

наисчастливейший день, когда столькие обрели ее, то есть в день битвы при

Лепанто. Я утратил свободу в Голете, и вот, после стольких приключений, мы

встретились с ним в Константинополе и подружились. Оттуда он попал в Алжир,

и там, сколько мне известно, с ним произошел один из самых необыкновенных

случаев, какие когда-либо происходили на свете.

Далее священник в самых кратких чертах изложил то, что произошло между

Зораидой и братом судьи, судья же так внимательно слушал, как не слушал

никого даже во время судебного разбирательства. Священник, дойдя до того,

как французы ограбили ехавших в фелюге христиан, описал бедность и нищету, в

какую впали его приятель и красавица-мавританка, а что с ними сталось потом,

пробрались ли они в Испаниюили же французы увезли их с собой во Францию -

этого он, дескать, не знает.

Стоявший поодаль капитан слушал, что говорит священник, и следил за

малейшим движением своего брата, а тот, видя, что рассказ священника

подходит к концу, тяжело вздохнул и со слезами на глазах воскликнул:

- Ах, сеньор! Если б вы знали, какие вести сообщили вы мне и как они

меня взволновали! Несмотря на все мое благоразумие и уменье владеть собой,

слезы все же выдали мое волнение и навернулись мне на глаза. Отважный

капитан, о котором вы рассказываете, это мой старший брат; будучи человеком

более мужественным и более возвышенного образа мыслей, нежели я и другой мой

брат, избрал он почетное и достойное поприще, то есть один из тех путей,

которые предначертал нам отец, о чем вы уже знаете со слов вашего товарища,

чье жизнеописание показалось вам похожим на сказку. Я избрал ученую часть и

на этом пути с божьей помощью, а также благодаря собственному моему

прилежанию достигнул известных вам степеней. Другой мой брат так разбогател

в Перу, что теми деньгами, которые он посылал отцу и мне, он не только с

лихвою возместил полученную им в свое время долю имения, но еще и

предоставил возможность моему отцу выказывать присущую ему щедрость, а мне с

честью и успешно окончить занятия и вступить в теперешнюю мою должность.

Отец мой на краю могилы, жаждет вестей о старшем своем сыне и неустанно

молит бога, чтобы смерть не сомкнула ему очей до тех пор, пока он еще при

жизни не взглянет в очи своего сына, в котором меня лично удивляет одно:

почему он, обыкновенно столь догадливый, не удосужился подать о себе

весточку и уведомить отца как о своих мытарствах и огорчениях, так и о своих

успехах; ведь если бы отец или же братья что-нибудь о нем знали, то, чтобы

добиться выкупа, ему не пришлось бы дожидаться чуда с тростинкой. А теперь я

со страхом думаю, отпустили его французы или же, чтобы скрыть грабеж,

умертвили. Одной этой мысли довольно, чтобы я продолжал свой путь не с

радостью, как я начал его, но с превеликою грустью и печалью. О добрый мой

брат! Если б кто-нибудь мне сказал, где ты теперь, я отыскал бы тебя и

избавил от мук, хотя бы ценою собственных! О, если бы кто-нибудь принес

старику-отцу весть о том, что ты жив, но томишься в самой глубокой из

берберийских подземных темниц, - оттуда извлекло бы тебя наше богатство,

богатство отца, брата и мое! О прекрасная и отзывчивая Зораида! Если б можно

было вознаградить тебя за добро, которое ты сделала моему брату! О, если б

нам довелось присутствовать при возрождении твоей души и на твоей свадьбе,

которой мы были бы несказанно рады!

Так говорил аудитор, до глубины души взволнованный вестями о брате, и

все слушали его с сильным движением чувства, вызванным его скорбью. Между

тем священник, удостоверившись, что цель его достигнута и желание капитана

исполнено, и решив, что пора положить конец общему унынию, встал из-за стола

и, войдя в помещение, где находилась Зораида, взял ее за руку, а за нею

последовали Лусинда, Доротея и дочь аудитора. Капитан ждал, что будет делать

священник, а тот и его взял за руку и вместе с ними обоими приблизился к

аудитору и прочим кавальеро.

- Сеньор аудитор! Вытрите слезы, - молвил он. - И да будет венцом

желания вашего наивысшее благо, какого вы только могли бы желать, ибо перед

вами добрый ваш брат и добрая ваша невестка. Вот это - капитан Вьедма, а это

- прекрасная мавританка, которая сделала ему так много хорошего. Французы, о

которых я упоминал, ввергли их в нищету, дабы вы могли выказать щедрость

доброго вашего сердца.

Капитан бросился обнимать своего брата, а тот, чтобы лучше его

рассмотреть, положил ему руки на плечи; когда же он окончательно уверился в

том, кто перед ним, то сдавил его в своих объятиях и заплакал жаркими

слезами радости, так что, глядя на него, многие из присутствовавших

прослезились. Речи обоих братьев, а равно и сердечное их волнение вряд ли,

думается мне, можно себе представить, а не только что передать. И вот они

уже вкратце рассказывали друг другу о себе; и вот уже оба брата уверились в

неизменности дружеских своих чувств; и вот уже аудитор обнял Зораиду; и вот

уже попросил он ее распоряжаться его имением как своим собственным; и вот

уже велел он своей дочке обнять Зораиду; и вот уже, глядя на прекрасную

христианку и прекраснейшую мавританку, все прослезились снова. И вот уже Дон

Кихот, молча и с неослабным вниманием следивший за всеми этими

необыкновенными событиями, истолковал их во вкусе небылиц о странствующем

рыцарстве. И вот уже порешили, что капитан, Зораида и его брат поедут вместе

в Севилью и известят отца, что сын его бежал из плена и нашелся, дабы тот,

если только он может, выехал в Севилью, где ему надлежит присутствовать при

крещении Зораиды и на свадьбе вместо аудитора, которому нельзя мешкать в

пути, ибо он получил известие, что через месяц из Севильи в Новую Испанию

отправляется флотилия, и упустить этот случай было бы ему весьма неудобно.

Словом, все были счастливы и довольны, что у пленника все благополучно

окончилось, а как почти две трети ночи уже прошло, то решено было долее не

задерживаться и лечь спать. Дон Кихот вызвался охранять замок, дабы

предотвратить нападение какого-нибудь великана или же какого-нибудь

недоброго человека, который позарится на бесценные сокровища красоты, в этом

замке хранящиеся. Все, кто знал Дон Кихота, поблагодарили его и рассказали о

его странностях аудитору, чем немало его потешили. Один лишь Санчо Панса был

в отчаянии, что почтенное собрание никак не угомонится, и лишь он один,

прикорнув на упряжи своего осла, расположился со всеми удобствами, что ему

отнюдь не дешево обойдется, но об этом речь еще впереди. Итак, дамы ушли к

себе, мужчины постарались устроиться с возможно меньшими неудобствами, а Дон

Кихот отправился за ворота, дабы, согласно данному обещанию, объезжать замок

дозором.

Случилось, однако ж, так, что перед зарей до слуха дам долетел столь

приятный и сладкий голос, что все невольно заслушались, особливо Доротея,

которая лежала рядом с доньей Кларой де Вьедма (так звали дочь аудитора) и

не спала. Никто не мог догадаться, кто это так хорошо поет, и притом без

сопровождения какого-либо инструмента. Порою казалось, что поют во дворе,

порой - что в конюшне, и они, все еще находясь в полном недоумении,

внимательно слушали, когда к дверям приблизился Карденьо и сказал:

- Если вы не спите, то послушайте: это поет погонщик мулов, и голос у

него поистине дивный.

- Мы слушаем, сеньор, - отозвалась Доротея. Карденьо в ту же минуту

удалился, а Доротея, вся - внимание, уловила слова вот этой самой песни:

1 Аудитор - крупный судейский чиновник.