4 Новые законы — законы, принятые в Испании в защиту индейцев.

ФРЕНСИС БЭКОН

(1561—1626)

Если согласиться с восходящим еще к античности определением культуры как органического единства Истины, Добра и Красоты, что находит выражение в развитии науки, нравственности и искусства, то английский философ-гуманист и государственный деятель Френсис Бэкон является одним из тех, кто внес наибольший вклад в осмысление огромной роли первого компонента этой вечной и неразрывной триады. Ведущая фигура европейской интеллектуальной революции XVI—XVII вв., он считается родоначальником материалистической экспериментальной науки и отдаленным духовным отцом современного научно-технического прогресса. Именно ему принадлежит ставшая ныне расхожей фраза: "Знание — сила!"

По происхождению Ф. Бэкон принадлежал к высшей аристократии Англии, окончил старейший в стране Кембриджский университет и, сделав блестящую придворную карьеру, стал в 1617 г. лордом-канцлером. Он очень много сделал для торгово-промышленного развития своей страны, но к концу жизни впал в немилость и целиком посвятил себя философской и литературной работе. Им написано большое количество трудов, посвященных, главным образом, обоснованию всесилия и необходимости для людей научного знания, он пророчески предвидел роль науки для будущих поколений ("Новый Органон", 1620; "Естественная история в десяти центуриях", 1627 и др.). Ему же принадлежит и утопическая повесть "Новая Атлантида" (1627), в которой Бэкон изложил свой проект идеального государства и, в частности, способов государственной организации науки, во многом предвосхитивших современную практику. Как один из первых европейских философов, интересовавшихся феноменом культуры и сделавших акцент на приоритете Истины (т.е. науки и экспериментального знания) в общем прогрессе человечества, Ф. Бэкон, следуя античной традиции и идеалам эпохи Возрождения, понимал культуру прежде всего как практическую деятельность людей, направленную на преобразование и использование природы в их чисто материальных интересах. По Бэкону, в отличие, скажем, от Ж.-Ж. Руссо (см.), только еще зарождавшийся научно-технический прогресс, на который он смотрел с оптимизмом, становился важнейшим двигателем развития человечества. Правда, английский философ не отрицал и важности "возделывания души", нравственного и эстетического элементов культуры, но они у него всегда оставались как бы на заднем плане. В связи с этим можно оценивать и отношение Ф. Бэкона к вопросам веры. Завороженный успехами опытной науки, он, по существу, стремился не к

39

слиянию религиозного и научного знания, — как это делали хотя бы русские религиозные философы "серебряного века", а к их "мирному сосуществованию", считая, что религия в лице ее "идолов" не должна влиять на развитие науки. Признавая бытие Бога и существование разумной души, Бэкон воспринимал религию и церковь как продукты сверхчеловеческого откровения и как силы, необходимые для сохранения целостного и устойчивого общественного организма. Из других, более частных моментов в творческом наследии Бэкона, обогащавших зарождавшуюся культурологическую мысль, следует отметить четко проводимое им различие между материаль-ной и духовной культурой, а также предложенную им подробную кслассификацию существовавших в его время наук, включая и те дисциплины, которые могли бы быть созданы в будущем.

НОВЫЙ ОРГАНОН

Афоризмы об истолковании природы и царстве человека

I

Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может.

II

Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют болльшой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, кото-рые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его.

VIII

Даже тем, что уже открыто, люди обязаны больше случаю и опыту чем наукам. Науки же, коими мы теперь обладаем, суть не что иное, как некое сочетание уже известного, а не способы открытия и указания новых дел.

X

Тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и ра-зума, так что все эти прекрасные созерцания, размышления, толковавая — бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел.

XVIII

То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвле-

40

кать от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума.

XLV

Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет. <...>

XL VIII

Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо существующим еще далее. <...>

XLIX

Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное — потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое — ибо оно неволит надежду; высшее в природе — из-за суеверия; свет опыта — из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы — из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум.

L

Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше. <...> Чувство само по себе слабо и заблуждается, и немногого стоят орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств. Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о природе и о самой вещи.

LVI

Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. <.'..> Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен. <...>

41

LXII

Существует... род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев. Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие.

lxx

Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте. Ибо если он переносится и на другое, что считается сходным, и это перенесение не производится должным образом, то опыт становится обманчивым. <...> Бог в первый день творения создал только свет, отдав этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать открытие истинных причин и аксиом и должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают практику не поверхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений. <...>

LXXI

Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили римские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно не имеет большого значения; да и каково бы оно ни было, оно основано на том, что уже открыли греки. Но мудрость греков была профессорская и расточалась в спорах, а этот род мудрости в наибольшей степени противен исследованию истины. <...>

LXXIII

Среди указаний, или признаков, нет более верного и заслуживающего внимания, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практические изобретения суть как бы поручители и свидетели истинности философий. <...> Как религия предписывает, чтобы вера обнаруживалась в делах, так то же самое наилучшим образом применимо и к философии: судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она прино-сит шипы и чертополох споров и препирательств.

LXXVIII

Из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и память лю-дей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые бы-ли бы плодотворны для науки или полезны для ее развития. <...> По справедливости можно насчитать только три периода наук: один — у

42

греков, другой — у римлян, третий — у нас, т.е. у западных народов Европы, и каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. <...> Итак, первая причина такого ничтожного преуспеяния наук по всей справедливости должна быть отнесена к ограниченности времени, которое благоприятствовало им.

LXXIX

На втором месте предстает причина, несомненно, величайшего значения. Она состоит в том, что на протяжении тех самых времен, когда человеческий разум и научные занятия процветали в наиболее высокой степени или хотя бы посредственно, естественной философии уделялась самая малая доля человеческих трудов. А между тем именно она должна почитаться великой матерью наук. Ибо все науки и искусства, оторванные от ее ствола, хотя и могут быть усовершенствованы и приспособлены для практики, но вовсе не могут расти. <...>

LXXXIV

<...> Было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши времена неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира, т.е. земель, морей, звезд. <...> Ибо правильно называют истину дочерью времени, а не авторитета. Поэтому неудивительно, что чары древности, писателей и единогласия столь связали мужество людей, что они, словно заколдованные, не смогли свыкнуться с самими вещами.

LXXXVIII

Но еще больше нанесла наукам вреда мелочность и ничтожность тех задач, которые ставит перед собой человеческая деятельность. <...>

Прежде всего во всех науках мы встречаем ту же ставшую обычной уловку, что создатели любой науки обращают бессилие своей науки в клевету против природы. И то, что недостижимо для их науки, то они на основании той же науки объявляют невозможным и в самой природе. <...>

LXXXIX

Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. <...> Поэтому неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведе-

43

на от естественной философии и перешла на противоположную сторону.

XCIX

<...> Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы, но содействуют открытию причин и аксиом. <...>

CIX

<...> Надо вообще надеяться на то, что до сих пор в недрах природы таится много весьма полезного, что не имеет родства или соответствия с уже изобретенным и целиком расположено за пределами воображения. Оно до сих пор еще не открыто, но, без сомнения, в ходе и круговороте многих веков и это появится, как появилось предыдущее.

CXXIV

<...> Мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и при-лежнейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в философиях вымыслом людей, мы предлагаем совсем рассеять. <...> Истина и полезность суть (в этом случае) совершенно одни и те же вещи. Сама же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ.

CXXIX

<...> Хотелось бы еще показать силу, достоинство и последствия открытий; а это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, которые не были известны древним и происхождение ко-торых, хотя и недавнее, однако, темно и лишено громкой славы, а именно: искусство печатания, применение пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили облик и состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения, во-вторых, в делах военных, в-треть-их, в мореплавании. Отсюда последовали бесчисленные изменения вещей, так что никакая власть, никакое учение, никакая звезда не смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на челове-ческие дела, чем эти механические изобретения. <...>

Наконец, если кто-либо станет говорить, что науки и искусства ведут к пороку, роскоши и тому подобному, пусть это никого не тронет. Ибо это же может быть сказано обо всех земных благах — об уме, мужестве, силе, красоте, богатстве, самом свете и об остальном. Пустъ человеческий род только овладеет своим правом на природу, которое назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано

44

могущество; пользование же будет направляться верным рассудком и здравой религией. <...>

LII

<...> Хотелось бы напомнить, что мы в этом нашем Органоне излагаем логику, а не философию. А ведь наша логика учит и наставляет разум к тому, чтобы он не старался тонкими ухищрениями улавливать абстракции вещей (как это делает обычно логика), но действительно рассекал бы природу и открывал свойства и действия тел и их определенные в материи законы. Так как, следовательно, эта наука исходит не только из природы ума, но и из природы вещей, то неудивительно, если она везде будет сопровождаться и освещаться наблюдениями природы и опытами по образцу нашего исследования.

ВОЛЬТЕР

(1694—1778)

Выдающаяся роль в мировой культуре французского философа, писателя и публициста Вольтера (настоящие имя и фамилия — Франсуа Мари Аруэ) заключается в том, что он был едва ли не са-мой яркой фигурой века Просвещения — периода в духовной жизни Европы, подготовившего Французскую буржуазную революцию. Оп-ределяющая черта этого периода, как и главная черта Вольтера, — безграничная вера в человеческий разум. Из классической культу-оробразующей триады — Истина, Добро и Красота — Вольтера больше всего интересовала Истина, в отличие от Канта (см.) с его преклонением перед Добром. Как мыслитель и сын своего времени Вольтер выступал против изживавших себя феодальных порядков, официальной церкви и любых видов догматизма. Во взглядах на культуру и человеческий прогресс, в возможности которых он свято верил, он резко расходился со своим младшим великим современ-ником Руссо (см.), воспевавшим "естественного", а по существу "ди-кого", человека и призывавшим "назад к Природе". Так же чужды были Вольтеру демократические, уравнительные и антимонархиче-ские взгляды Руссо и его якобинских последователей.

Вольтер родился в семье нотариуса, закончил иезуитский кол-леж и с юных лет увлекся литературой. За вольнодумство в своих ранних стихах и светскую неуживчивость он дважды попадал в ко-ролевскую тюрьму Бастилию (1717 и 1725) и был выслан за пределы Франции. В 1726—1729 гг. он обосновался в Англии, где продолжал критиковать французский абсолютизм, сравнивая его с более либе-ральными английскими порядками. Его "Письма об английской на-ции" были сожжены по приговору французского трибунала, а сам писатель на долгие годы (1729—1745) оказался в изгнании, вдали от Парижа. Он посвятил себя литературному и философскому твор-честву и вскоре завоевал общеевропейскую известность. Его привлекали ко двору и осыпали милостями французский король Людо-вик XV, прусский король Фридрих If, он переписывался с русской императрицей Екатериной II, стал членом Французской Академии, Однако близкое общение с венценосцами не оправдало просвети-тельских ожиданий Вольтера, и он снова удалился в добровольное изгнание. Период между 1754 и 1778 гг. стал последним и наиболее плодтворным в его жизни. Он поддерживал тесные отношения с бо-лее молодым поколением французских просветителей, сотрудничал в "Энциклопедии", написал свои наиболее известные произведения и памфлеты. После смерти Людовика XV он с триумфом возвратил-ся в Париж, где вскоре умер.

В историю европейской культуры Вольтер вошел прежде всего в образе "великого вольнодумца", памфлетиста и сатирика, бичевав-шего как светское, так и, особенно, религиозное мракобесие. Позд-нее подобное умонастроение широко распространилось, в том числе и в России, получив название "вольтерьянство". Но отношение

46

Вольтера к религии было неоднозначным: он отвергал бюрократический институт церкви, даже призывал "раздавить гадину!", но неоднократно подчеркивал жизненную необходимость религии и считал себя глубоко верующим человеком. Именно ему принадлежит знаменитая фраза: "Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать". Всю жизнь сражаясь с религиозными и сословными предрассудками и суевериями, Вольтер утверждал, что в основе нравственности лежит вера в Бога, и она так же необходима им, как справедливые законы. Выступая за некую общечеловеческую религию, Вольтер был одним из предшественников современного экуменизма¹.

Из других, важных для теории культуры, особенностей Вольтера-философа следует отметить его последовательный рационализм, стоявший, вслед за творчеством Бэкона (см.), у истоков современной экспериментальной науки. Призывая людей "возделывать свой сад", Вольтер писал: "Следует поступать так, как поступали Бейль, Галилей, Ньютон², — рассматривать, взвешивать, считать и измерять, но никогда не отгадывать!" Так же прагматичен был Вольтер в вопросах государственности: идеалом правления он считал просвещенную монархию, ее иерархическое устройство и приоритет духовной элиты. "Когда чернь начинает рассуждать, всё погибло", — писал философ. В своих наиболее "культурологических" работах — "Рассуждение о человеке" (1738), "Опыт о нравах и духе народов" (1756) и др. — он одним из первых предложил рассматривать историю не как чередование отдельных правителей, а как описание жизни и обычаев различных этносов, которых он делил на "цивилизованных" и "диких", расширив, однако, число первых за счет многих великих народов Востока. Для нас не может быть безразличным и большой интерес, проявленный Вольтером к культуре России. Он не только переписывался с Екатериной II, но и создал двухтомную "Историю Российской Империи в царствование Петра Великого" (1759—1763), большим поклонником которого был выдающийся французский философ.

КАТЕХИЗИС ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА <...>

Я верую в Бога, стараюсь быть справедливым и стремлюсь к познанию. <...>

Да, несомненно, религия — хлеб нашей души, но зачем хлеб этот превращать в яд? Зачем погребать простодушную веру под грудой низкой лжи и обмана? Зачем отстаивать эту ложь огнем и мечом? Не адское ли это злодейство? О! Будь ваша религия от Бога, разве при-

-------------------------

1 Экуменизм — движение за объединение всех церквей и религий. ² Бейль Пьер (1647—1706) — французский философ-рационалист; Галилей Гали-лео (1564—1642) — итальянский ученый, основатель точного естествознания; Ньютон Исаак (1643—1727) — английский математик, механик, астроном и физик, открывший закон всемирного тяготения.

47

шлось бы вам защищать ее рукой палача? Разве нужно геометру подкреплять свои теоремы словами: "Веруй, или я убью тебя!" Религиозные отношения между человеком и Богом находят выражение в вере и в стремлении к добродетели; отношения между государем и его подданными становятся политикой; между людьми эти отношения слишком часто превращаются в мошенничество. Так станем же веровать в Бога чистосердечно и просто и никого не будем обманывать. Да, религия необходима, но она должна быть чистой, разумной, единой для всего человечества; она должна быть, как солнце, которое светит для всех, а не для какого-то одного маленького избранного народа. Противно всякому смыслу, чудовищно и недопустимо представление, будто господь собственноручно зажигает свет жизни в очах всех новорожденных и сам погружает чуть ли не все человеческие души во мрак небытия. В мире существует только одна истина, поэтому и ре-иигия может быть только одна. В чем она заключается? Вам это известно: в том, чтобы чтить Бога и быть справедливым. <...>

Она [христианская религия] возникла как и все прочие. Человек с жсивым воображением увлекает за собой несколько других, чье вооб-раажение не столь пылко. Толпа последователей быстро растет. Начи-нается с фанатизма — кончается мошенничеством: является человек сильной воли, он видит людское стадо, уже взнузданное, уже оседлан-ное; он садится в седло и гонит скотинку, куда ему заблагорассудится. Когда же новая религия будет, наконец, признана государством в ка-честве официальной, властям останется лишь поставить вне закона вce то, что способствовало ее утверждению. Она возникла на тайных сборищах — их запрещают. Апостолы были посланы, чтобы изго-нять бесов — теперь даже поминать бесов не разрешается; апостолы брали деньги у новообращенных — теперь всякий, кого уличат в по-добном вымогательстве, подвергается наказанию; апостолы говори-ли, что должно повиноваться больше Богу, нежели человекам, и под этим предлогом оказывали неповиновение закону — теперь высшая власть утверждает, что противящийся закону противится божию уста-новлению. Одним словом, политика все время стремится согласовать узаконенное заблуждение с интересом государственной власти. <...>

Мне кажется, что протестантская религия отнюдь не есть изобре-тение Лютера или Цвингли³. На мой взгляд, она гораздо ближе, чем церковь римско-католическая, стоит к своему первоначальному ис-точнику, ибо отвергает все то, чего нет в христианском Евангелии и, в отличие от католицизма, не отягащает религиозного культа нововведенным ритуалом и догматикой. Взгляните на Евангелие без пред-взятости, и вы увидите, что божественный законоучитель христиан не

³ Цвингли Ульрих (1484—1531) — идеолог и вождь швейцарского протестантизма.

48

устанавливал никаких праздников, не повелевал поклоняться святым мощам и образам, не продавал индульгенций⁴, не получал доходов с церковных владений, не жаловал никого бенефициями⁵, не был обличен мирской властью, не учреждал инквизиции⁶ для защиты своих законов, не подкреплял своего авторитета топором начала. Протестантами все эти позорные, роковые нововведения были решительно осуждены. И, в то время как римская церковь вот уже 800 лет воюет со светской властью, церковь протестантская повсеместно этой светской власти подчинена. Пусть протестанты, как и все остальные, заблуждаются в главном, зато они меньше других ошибаются в выводах. И раз уж приходится иметь дело с людьми, я предпочитаю тех, кто меньше обманывает. <...>

Я уже говорил вам, что я предпочел бы, если бы мне предложили сделать выбор в соответствии с человеческим здравым смыслом, но ведь речь идет не о моих отношениях с людьми — речь идет о моем отношении к Богу. Бог обращается ко всем человеческим сердцам; и всем нам дано равное право слышать его. Совесть, которой он одинаково наделил всех людей, является нашим общечеловеческим законом. На двух противоположных точках земного шара люди одинаково испытывают потребность быть справедливыми, почитать родителей, помогать другим людям и выполнять свои обещания. Законы эти даны нам от Бога; а то, что их искажает, — внесено людьми. Религии отличаются одна от другой, как отличаются друг от друга правительства. Но все они существуют с соизволения Бога. Я полагаю, что внешние формы поклонения божеству, если только в них нет суеверия по отношению к нему и варварской ненависти к другим людям, сами по себе едва ли могут быть приятны для него или оскорбительны. <...>

Но разве мы не оскорбляем Бога, когда верим, будто он, желая сокрушить другие народы, особо отметил своей любовью один какой-то маленький народ, и будто убийца Урии был его избранником, в то время как благочестивый Антонин⁷ внушал ему омерзение? Не величайшее ли неразумие думать, будто Верховное Существо осудит на вечные муки монаха-калогера⁸ за то, что он отведает зайца, а турка за то, что он поест свинины? Говорят, были народы, обожествлявшие обыкновенную луковицу и поклонявшиеся ей; были и другие, твердо

⁴ Индульгенция — выдаваемая за деньги папская грамота, отпускающая как уже совершённые, так и не совершённые еще грехи.

Бенефиции — вознаграждение духовного лица доходной должностью или земельным участком.

⁶ Инквизиция — трибунал католической церкви, созданный в ХП1 в. для борьбы с ересью. Просуществовала до 1965 г.

⁷ Урия и Антонин — библейские персонажи. Здесь цитируются как примеры божественного отношения к злу и добру.

8 Калогер— греческий монах из ордена Св. Василия.

⁴⁹

убежденные в том, что кусочек хлеба превращается точно в такое количество богов, какое в этом хлебе количество крошек. Оба эти проявления человеческой глупости достойны одинакового сожаления. Ужасно другое: люди, исповедующие подобные бредни, осмеливаются подвергать гонениям тех, кто не желает в них верить. Древние парсы, сабии, египтяне, греки — все верили в ад; этот ад существует, он — на земле, и гонители инакомыслящих — его демоны. <...>

А я как честный человек хотел бы предложить вам религию, приемлемую для всех людей. Это религия библейских патриархов и религия всех мудрецов античности, она вменяет нам в обязанность единобожие, справедливость, любовь к ближнему, терпимость к чужим заблуждениям и благотворительность, благотворительность всегда и везде. Вот единственная религия, достойная Бога, и ее лишь одну запечатлел он в наших сердцах. И, разумеется, никогда не запечатлевал он в них, будто три может быть равно единице, будто предвечный _ это кусочек хлеба и будто Валаамова ослица говорила человеческим голосом⁹.

Валаамова ослица — согласно библейской легенде, ослица волхва Валаама вдруг заротестовала человеческим языком против побоев. Обычно говорится о покорном, молчаливом человеке, который неожиданно выражает свое мнение или протест.

ЖАН-ЖАК РУССО

(1712—1778)

Богатейшее творческое наследие великого французского философа, писателя и композитора Жана-Жака Руссо больше других, прямо или косвенно, было связано с самой "плотью" культуры, а позднее породило целый ряд оригинальных и порой противоречивых течений общественной и художественной мысли. Сын века Просвещения, он первым выступил с его суровой критикой; человек верующий, он находился в постоянном конфликте с официальной религией и церковью; представитель духовной элиты, он был врагом любой элитарности; талантливый служитель науки и муз, он заклеймил их с позиций морали; гражданин сильного государства, он разоблачал его как орудие насилия; и наконец, не принадлежа к народным "низам", он считал именно их хранителем нравственного и физического здоровья. К Руссо так или иначе восходят современные идеи демократии, социальной справедливости, анархизма, антирасизма и, прежде всего, экологические движения, выступающие за гармонию между Человеком и Природой. Вместе с И. Кантом (см.) во главу угла общественного развития он ставил нравственные ценности. В то же время не следует забывать, что его идеями вдохновлялись французские якобинцы и их наиболее кровавый "вождь" Робеспьер.

Ж.-Ж. Руссо родился в Женеве в семье часовщика, систематического образования не получил и, подобно многим великим людям, "сделал себя сам", т.е. был самоучкой. В молодые годы он испробовал много профессий: был лакеем, гувернером, учителем музыки, частным секретарем в домах знати. Переселившись в 1741 г. в Париж, Руссо принял участие в создании знаменитой "Энциклопедии", идейно подготовившей Французскую буржуазную революцию. Его философские произведения вызвали преследования со стороны двора и духовенства, и он несколько лет находился в эмиграции, в том числе в Лондоне. Руссо не был "чистым" философом. Его философские, религиозные и педагогические воззрения чаще преломлялись в художественных произведениях — романах ("Юлия, или Новая Элоиза", 1761; "Эмиль, или О воспитании", 1762), письмах, стихах и поэмах, драматических произведениях и даже в операх, положивших начало такому эстетическому течению в литературе, музыке и изобразительном искусстве, как сентиментализм. Это течение, ориентируясь на известную фразу Руссо: "Разум может ошибаться, чувства — никогда!", противопоставляло разуму культ чувства, отводя ему главенствующую роль в познании и творчестве.

51

Для современной культурологии наиболее важной, хотя и неоднозначной, представляется мысль Руссо о том, что культура с ее расслабляющими благами и удовольствиями, отделяя человека и целые народы от Матери-природы, подрывает их физическое и нравственное здоровье и в конечном счете ведет к вырождению и гибели, как это случилось в древности с Египтом, Грецией, Римом, а также с Византией и другими исчезнувшими цивилизациями. Считая, что "мысль — убийца жизни", в одном из писем к Вольтеру (см.) Руссо утверждал: "Культуру можно сравнить с ужасным мечом, воткнутым в молодой, здоровый ствол. После того как железо вошло в дерево, его никоим образом не следует вытаскивать, ибо тогда дерево погибнет. Но все же было бы лучше, если бы железо никогда не входило в дерево"¹. Подобная неприязнь к культуре делает Руссо идейным предшественником Ницше (см.) с его критикой "слабого" человека; Фрейда (см.) с его "недовольством культурой"; Ле-ви-Строса (см.) с его восхвалением "примитивных" племен; Шпенгле-ра (см.) и Тойнби (см.) с их цивилизационными теориями; Толстого (см.) с его неприятием элитарной культуры, а также множества других культурологов, особенно этнографов и антропологов, так или иначе склоняющихся к мысли о "больном человечестве". Самым известным произведением Руссо, где эти мысли впервые нашли отражение, стал трактат "Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?" (1750), отрывки из которого приводятся ниже.

СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?

У духа есть свои потребности, как и у тела. Эти последние образуют самые основания общества; первые же придают ему приятность. В то время как Правительство и Законы обеспечивают безопасность и благополучие объединившихся людей, Науки, Литература и Искусства — менее деспотичные, но, быть может, более могущественные, — покрывают гирляндами цветов железные цепи, коими опутаны эти люди; подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское состояние и превращают их в то, что называется цивилизованными народами. Необходимость воздвигла троны; Науки и Искусства их укрепили. <...>

Как было бы приятно жить среди нас, если бы внешность всегда выражала подлинные душевные склонности, если бы благопристойность была добродетелью, если бы наши возвышенные моральные афоризмы служили нам в самом деле правилами поведения, если бы настоящая философия была неотделима от звания философа! Но

¹ См.: Культурология. XX век: Антология. М, 1995. С. 407.

52

столь многие качества слишком редко открываются вместе, и добродетель едва ли шествует с такою пышною свитой. Богатство наряда может говорить нам о зажиточности человека, а его изящество — о том, что это человек со вкусом, но здоровый и крепкий человек узнается по другим приметам: под деревенской одеждой землепашца, а не под шитым золотым нарядом придворного, — вот где окажется сильное и крепкое тело. Наряды не менее чужды добродетели, которая есть сила и крепость души. Добродетельный человек — это атлет, который находит удовольствие в том, чтобы сражаться нагим; он презирает все эти ничтожные украшения, которые помешали бы ему проявить силу и большая часть которых была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь уродство.

До того, как искусство обтесало наши манеры и научило наши страсти говорить готовым языком, нравы у нас были грубые и простые, но естественные, и различие в поведении с первого взгляда говорило о различии характеров. Человеческая природа, в сущности, не была лучшею, но люди видели свою безопасность в легкости, с какою они понимали друг друга, и это преимущество, ценности которого мы уже не чувствуем, избавляло их от многих пороков.

Ныне, когда более хитроумные ухищрения и более тонкий вкус свели искусство нравиться к определенным принципам, в наших нравах воцарилось низкое обманчивое однообразие, и все умы кажутся отлитыми в одной и той же форме: вежливость без конца чего-то требует, благопристойность приказывает, мы без конца следуем обычаям и никогда — собственному своему разуму. Люди уже не решаются казаться тем, что они есть; и при таком постоянном принуждении эти люди, составляющие стадо, именуемое обществом, поставленные в одинаковые условия, будут все делать то же самое, если только более могущественные причины их от этого не отвратят. Никогда не знаешь как следует, с кем имеешь дело: для того, чтобы узнать своего друга, нужно таким образом ждать крупных событий, т.е. ждать, когда на это уже нет больше времени, так как именно ради этих событий и было бы важно узнать, кто твой Друг.

Какая вереница пороков тянется за этой неуверенностью. Нет больше ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни обосно-- ванного доверия. Подозрения, недоверие, страхи, холодность, сдержанность, ненависть постоянно скрываются под этим неизменным и коварным обличьем вежливости, под этою столь хваленою благовоспитанностью, которой мы обязаны просвещенности нашего века. Никто уже не станет поминать всуе имя Владыки вселенной, но его оскорбляют богохульством, и это не оскорбляет наш слух. Люди уже Не превозносят свои собственные заслуги, но они умаляют заслуги Других людей. Никто уже не станет грубо оскорблять своего врага, Но его умеют ловко оклеветать. Национальная вражда угасает, но

53

вместе с нею угасает и любовь к Отечеству. Невежество, достойное презрения, заменяется опасным пирронизмом². Появляются недозволенные излишества, бесчестные пороки; но иные из пороков и излишеств награждаются именем добродетелей; нужно обладать ими или притворяться, что ими обладаешь. <...>

Там, где нет никакого результата, там нечего искать и какой-либо причины, но здесь результат несомненен — явная испорченность; и наши души развратились по мере того, как шли к совершенству наши науки и искусства. Можно ли сказать, что это несчастье свойственно лишь нашему веку? Нет, господа, беды, вызванные нашим ненужным любопытством, стары, как мир. Ежедневные приливы и отливы вод Океана не более связаны с движением планеты, что светит нам по ночам, чем судьба нравов и честности с успехами наук и искусств. Люди видели, что добродетель исчезла по мере того, как их сияние поднималось все выше над нашим горизонтом, и то же явление наблюдалось во все времена и повсеместно.

Возьмите Египет — эту первую школу вселенной. <...> Эта страна становится матерью философии и изящных искусств, и вскоре после этого завоевана Камбизом³, затем греками, римлянами, арабами и, наконец, турками.

Возьмите Грецию, некогда населенную героями, которые дважды одолели Азию, один раз у Трои, а другой — у собственных своих очагов⁴.

Во времена Энниев и Теренциев⁵ — вот когда Рим, основанный пастухом и прославленный земледельцами, начинает приходить в упадок. <...> Рим, бывший когда-то храмом добродетели, превращается в театр преступлений, позор народов и игрушку варваров. <...>

А что скажу я о том центре Восточной империи⁶, который по своему положению, казалось бы, должен был быть центром всего мира, об этом прибежище наук и искусств, изгнанных из остальной части Европы, быть может, скорее вследствие осмотрительности, нежели из варварства? Все, что в разврате и испорченности есть самого постыдного — в изменах, убийствах и отравлениях, — самого черного, все, что есть в скопищах всех преступлений самого жестокого, — вот что образует основу истории Константинополя; вот он, чистый источник, из которого просочились к нам знания, коими кичится наш век. <...>

² Пирронизм — скептицизм. По имени греческого философа Пиррона.

³ Камбиз (Камбис) — персидский царь; в 525 г. до н.э. вторгся в Египет.

⁴ Имеются в виду Троянская война (ХШ в. до н.э.) и Марафонская битва (490 г. до н.э.).

⁵ Энний Квинт (239—169 гг. до н.э.) и Теренций Публий (195—159 гг. до н.э.) — римские писатели, противостоявшие сохранению наследия римской старины.

⁶ Имеется в виду Константинополь.

54

Вот каким образом роскошь, распущенность и рабство во все времена становились наказанием за все исполненные гордыни попытки выйти из счастливого неведения, в которое погрузила нас вечная Мудрость. Густая пелена, которою покрыла она все свои действия, казалось, достаточно предупреждала нас о том, что она вовсе не предназначала нас для ненужных и пустых разысканий. Но сумели ли мы воспользоваться или безнаказанно пренебречь хоть одним из ее уроков? Народы, знайте же раз навсегда, что природа хотела уберечь вас от знания, как мать, которая вырывает опасный предмет из рук своего дитяти; что все тайны, которые она от нас скрывает, — это беды, от которых она нас ограждает; что трудности учения — это не меньшее из ее благодеяний. Люди испорчены; они могли бы быть еще хуже, если бы имели несчастье родиться учеными...

Сколько опасностей, сколько ложных путей угражают нам в научных исследованиях! Через сколько ошибок, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая истиною, нужно пройти, чтобы этой истины достигнуть? Несоразмерность затрат и результатов очевидна: ибо ложное может выступать в бесконечных сочетаниях, истина же существует лишь в одном виде. Впрочем, кто же ищет ее со всею искренностью? Даже при самом большом желании, по каким признакам можно с уверенностью ее узнать? В этой толчее различных мнений, что будет нашим критерием, позволяющим верно судить о ней? [Примечание Руссо: Чем меньше люди знают, тем более сведущими они себя считают.] <...>

Если наши науки бессильны решить те задачи, которые они перед собою ставят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и невозместимая потеря времени — вот в чем, раньше всего, выражается вред, который они неизбежно приносят обществу. <...>

Это большое зло — потеря времени. Но зло еще худшее несут с собою литература и искусства. Такое зло — роскошь, рожденная, как и они, из праздности и людского тщеславия. Роскошь редко обходится без наук и искусств, они же никогда Не обходятся без роскоши. Я знаю, что наша философия, неистощимая в изобретении удивительных афоризмов, утверждает, вопреки всему вековому опыту, что рос-. кошь сообщает блеск государствам; но, забыв о необходимости законов против роскоши, осмелится ли она также отрицать, что долговечность империй зиждется на добрых нравах и что роскошь представляет собою диаметральную противоположность добрым нравам? Пусть роскошь представляет собою достоверный признак богатства; пусть она даже служит, если угодно, для умножения богатств: что же следует заключить из этого парадокса, столь достойного наших дней? И что станется с добродетелью, если люди будут вынуждены обогащаться любой ценою? Политики древности беспрестанно говорили о

55

нравах и о добродетели; наши — говорят лишь о торговле и о деньгах... Они оценивают людей как стада скота. По их мнению, ценность человека в Государстве определяется лишь тем, что он в этом Государстве потребляет; таким образом, один сибарит стоил бы добрых традцати лакедемонян⁷. <...>

Размышляя о нравах, нельзя не вспомнить с наслаждением картины простоты обычаев первобытных времен. Это — прекрасное побережье, украшенное руками одной только природы, к которому беспрестанно обращаются наши взоры и от которого отдаляешься столь неохотно. Когда люди были невинны и добродетельны, они хотели, чтобы боги были свидетелями их поступков, и они жили с богами под одной и тою же крышею; но вскоре, когда люди стали недобрыми, им наскучили эти неудобные свидетели, и они удалили их в великолепные храмы. В конце концов, они изгнали богов и оттуда, чтобы обосноваться в этих храмах самим, или, по меньшей мере, храмы богов уже перестали отличаться от домов людей. Это было пределом упадка нравов, и никогда пороки не заходили столь далеко, как в то время, когда их, так сказать, поддерживали мраморные колонны и когда они у входа во дворцы великих мира сего были запечатлены в коринфских капителях.

Пока умножаются жизненные удобства, совершенствуются искусства и распространяется роскошь, истинное мужество хиреет, воинские доблести исчезают; и все это тоже дело наук и всех этих искусств, что развиваются в тиши кабинетов. Когда готы опустошили Грецию, все библиотеки были спасены от сожжения лишь благодаря тому, что один из победителей подумал: надо оставить врагам то их достояние, которое так удачно отвращает их от военных упражнений и располагает к занятиям праздным и гребующим сидячего образа жизни. <...>

Если развитие наук вредно отражается на воинских качествах, то на свойствах моральных оно отражается еще более вредно. С первых же лет нашей жизни безрассудное воспитание изощряет наш ум и извращает наши суждения. Я вижу повсюду бесчисленные заведения, где с большими затратами воспитывают молодежь, чтобы научить ее всему, но только не выполнению ее обязанностей. <...> Я знаю, что детей нужно как-то занимать и что праздность есть для них самая страшная опасность. Чему же они должны научиться? Вот, поистин-не, удивительный вопрос! Пусть они учатся тому, что они должны будут делать, когда станут мужами, а не тому, что они должны позабыть.