9 Общественное и частное

 

Захоти кто исторически датировать возникновение социу­ма, он должен будет остановиться на моменте, когда приватное имущество перестает быть частной заботой и начинает стано­виться общественным интересом. Социум возник в сфере пуб­личного впервые в образе организации владельцев, которые однако теперь уже не на основании своего богатства требовали себе соразмерного права голоса в публичных вопросах, но на­оборот сошлись чтобы в целях приобретения еще большего богатства потребовать снятия с себя всякой ответственности публично-политической природы. Правление, словами Боде-на, было дело королей, а владение имуществом — дело поддан­ных; долг королей был править так, чтобы имущественные интересы подданных признавались и охранялись; речь шла не о желании имущих взять на себя правление, но о том чтобы правление, какое оно есть, правило в интересах имущих клас­сов. „The commonwealth largely existed for the common wealth"[lxxv].

 

Если подумать, насколько более преходящи мирские вла­дения чем сам мир, то все-таки поражает, что этому владению, добывание которого происходило еще в рамках приватной хо­зяйственной сферы, в один прекрасный день удалось не только овладеть публичным пространством, но и подорвать постоян­ство и устойчивость мира. Правда, приватное владение тоже может возрасти в такой мере, что длительности человеческой жизни уже недостаточно чтобы его употребить, но этим ничего в приватном существе богатства не меняется; отсюда следует только, что его владелец отныне уже не индивид, а целая семья в цепи поколений. По меркам всеобщего мира удлиненная продолжительность жизни этой приватности мизерна, во всяком случае пока владельцы не имеют в голове ничего другого кро­ме употребления и расходования своего богатства. Лишь когда деньги стали капиталом, т. е. приобретенное стали применять для еще большего приобретения, оно смогло как бы вырваться из приватной сферы, чтобы отныне почти что тягаться в про­стой долговечности с миром и с его осиливающим гибель по­стоянством[lxxvi]. Однако это сравнение обманывает; ибо в то вре­мя как постоянство мира обязано стабильности структур, соб­ственная функция которых — противостоять процессам, то бо­гатство и владение способны продержаться лишь когда они ста­новятся „подвижными", стало быть приобретают форму про­цесса. Без процесса накопления, в каком богатство постепенно превращается в капитал и движение капитала, владение под­падает противонаправленному процессу более или менее ско­рой дезинтеграции через применение и потребление. Заморо­зить этот процесс исчезновения невозможно, он естественное следствие того что не мир, а человек чем-то владеет, владение же вообще возникает лишь тем путем, что процесс человечес­кой жизни овладевает некой предметностью, которую по свое­му существу может лишь потреблять и поглощать. Превраще­ние этого процесса в его противоположность — подлинное „чудо" капиталистического хозяйства; осуществлено это чудо могло быть лишь потому что владение из приватного обстоя­тельства превратилось в публичное дело.

 

Владение подчинило своей власти публичность в форме интереса имущих классов. Этот интерес, заинтересованность, мы сегодня сказали бы, в свободном развитии хозяйства — эко­номика свободна от вторжения политического, хозяева свобод­ны от тягостных забот публичных дел — сам по себе имеет од­нако еще приватную природу, все равно какое количество лю­дей его разделяют. Интерес, общий у всех владельцев, не со­здал никакой общности, но лишь распространил конкурентную борьбу, в которой каждый хотел одного и того же, на публич­ную сферу. Общим у конкурентов был не интерес, а государ­ство, призванное защитить частных владельцев в их борьбе за прибыль друг от друга. Причем явное противоречие современ­ных концепций государства, заключающееся в том что обще­публичное должно якобы органично вырастать из обособлен­но-частного, соотв. частное „диалектически" превращаться в общественное, не должно уже приводить нас в замешательство, как оно приводило еще Маркса. Внутри новоевропейских сдви­гов мы находим старую противоположность между приватным и публичным сперва как противоречие, однако противоречие есть кажущийся, соотв. временный феномен этого сдвига. Про­тиворечие разрешается интересом общества как целого, впер­вые громко заявляющим о себе конечно тогда, когда социуму удается поглотить как все приватное так и все публичное, при­чем не надо забывать что это поглощение происходит в форме процесса, в равной мере и охватившего всю предметность об­щего мира и вторгающегося в пространственную ограничен­ность приватной сферы. Опять же нам сейчас легче понять, какие последствия для человеческой экзистенции имеет исчез­новение как публичной, так и частной сферы жизни, — пуб­личной, поскольку она стала функцией частной, а частной, по­скольку она теперь единственная всем общая забота.

 

С этой точки зрения новоевропейское открытие интимнос­ти предстает бегством от овладевшего всем внешним миром социума в субъективность душевности, где только и можно сбе­речь и утаить то, что прежде было естественно хранимо надеж­ностью собственных четырех стен и ограждено от глаз толпы. Каким образом приватное пространство растворяется в соци­альном процессе, всего проще наблюдать по превращению не­движимой собственности в подвижное владение, так что сегод­ня различие между собственностью и имуществом — прибли­зительно соответствующее различению между fungibiles и соп-sumptibiles в римском праве — теряет свой смысл, потому что всякая осязаемая, „функционирующая" вещь стала предметом „консумпции". Что касается самой вещи, то она утратила свою приватную „употребительную ценность", неотделимую от мес­та, в котором находится эта употребляемая вещь, и вместо нее приобрела социальную ценность, ориентированную на возмож­ность обмена вещи; эти обменные ценности текучи в зависимости от социальных процессов и вообще поддаются определению лишь поскольку все ценности опять же поддаются редукции к общему денежному знаменателю[lxxvii]. Это жутковатое развеществление предметного мира было до деталей предвосхищено и „объяснено" теориями собственности и имущества в семнадцатом веке, когда они происхождение всякой собственности приписали человеку, первособственности, какую человек имеет в своем теле, и оби­тающей в нем духовной силе, короче, тому, что Маркс потом назвал „рабочей силой".

 

Для нас решающе то, что собственность в Новое время ут­ратила свой пространственный, а имущество — свой мирно-вещественный характер; что они были сведены к человеку или же по своему происхождению приписаны тому, что человек име­нует своим собственным, вплоть до невозможности утратить это иначе как лишь вместе с жизнью. В историческом аспекте тезис Локка, что исток всякой собственности лежит в труде, более чем сомнителен; несомненно однако, что этот тезис вполне оправдал­ся, поскольку мы давно ведь уже живем в условиях, когда только умения и рабочая сила, принадлежащие нам как сама наша жизнь, являются надежным владением. Локк выставил свой тезис чтобы защитить приватную собственность от покушений и думал что нашел непоколебимое основание ее прав, когда указал на то, что остается у самых нищих когда у них отнимают собствен­ность; рабочая сила, какая у них тогда еще остается, поистине является „собственностью" лишь в метафорическом смысле. Что Локк мог настолько всерьез брать свою собственную метафору, не запутываясь в нелепостях, коренилось уже разумеется в том, что социум дал развиться новому богатству и владению, вовсе не обязательно вступавшему в противоречие с прогрессирую­щим лишением его членов собственности. Новейшие сдвиги привели скорее к обратному: общественное богатство, став заботой публичности, принимает такой размах что автоматичес­ки взрывает формы как частной собственности, так и частного владения. Публичность словно мстит за себя тем, кто хотел ис­пользовать ее для частных целей и частных интересов. Собствен­но угрожающе в этом сдвиге однако не упразднение частного владения, которое и без того не удержать даже в странах с яко­бы капиталистическим хозяйством, а упразднение частной соб­ственности, т. е. экспроприация, отделяющая человека от все­гда ограниченной, но зато осязаемой и управляемой частички мира, которую он называет своей собственной, потому что она служит только тому, что ему свое.

 

Опасность, которую эта действительная экспроприация, а именно исчезновение области приватного, таит в себе для че­ловека вообще, бросается в глаза когда мы обращаем внимание на специфические непривативные черты приватного, более древние чем открытие интимного и ничего общего с ним не имеющие. Разница между тем, что нам обще, и тем, что нам свое, есть прежде всего разница в настоятельности; ни в какой части общего мира нам не бывает такая настоятельная и не­отложная нужда, как в малой частице этого мира, служащей нам для каждодневного применения и употребления. Без соб­ственности, как говорит Локк, мы не знаем и как подступиться к общему, оно „of no use"[lxxviii]. Жизненные нужды, с точки зрения публичности негативные и равнозначные урезыванию свобо­ды, обладают настоятельностью, не имеющей ничего равного себе по силе среди импульсов, заставлящих нас стремиться к так называемым высшим целям. Поэтому всё принадлежащее к сфере жизненной необходимости не только будет среди чело­веческих забот и нужд всегда занимать первое место, но оста­нется и единственным действенным средством против апатии и увядания инициативы, столь очевидных опасностей богат­ства[lxxix]. Необходимость и жизнь так тесно связаны между собой и так разнообразно друг с другом соотнесены, что с исчезнове­нием необходимости жизнь в своей жизненности тоже грозит исчезнуть. К тому же свобода никоим образом не есть как бы автоматический результат исчезновения необходимости; где натиск необходимого ослабевает, там просто стирается лишь разница между свободой и необходимостью. (Современные спо­ры о свободе, в которых свобода выступает никогда не как объек­тивно устанавливаемый вид и способ человеческой экзистен­ции, но либо как неразрешимая проблема субъективности, а именно воли, колеблющейся как на качелях между абсолют­ной обусловленностью и абсолютной безусловностью, либо как знаменитая свобода необходимости, при которой результат необходимости есть свобода, характеризуются как раз тем, что их участники уже не в состоянии хотя бы просто заметить объек­тивно осязаемую разницу между быть-свободным и быть-под-властью-необходимости.)

 

Вторая, сущностно не-привативная отличительная черта приватного касается его потаенности, того, что свои четыре сте­ны оказываются единственным местом, куда мы можем уйти от мира, не только от того, что в нем постоянно происходит, но от его публичности, от увиденности и услышанности им. Всем нам известна своеобразная поверхностность, какую неот­вратимо несет с собой проводимая лишь в публичности жизнь. Именно поскольку она постоянно насквозь просматриваема, она теряет способность восходить из темной подпочвы к яркости мира; она расстается с сумерками и потаенностью, в каком-то вполне реальном, не-субъективном смысле дарящими жизни свою всегда различную глубину. Единственно эффективный способ обеспечить непроглядность того, что должно остаться утаено от света публичности, это приватная собственность, ме­сто, куда никто не имеет доступа и где человек одновременно укрыт и сокрыт[lxxx].

 

Само собой разумеется, не-привативные черты приватного всего отчетливее вырисовываются в сознании тогда, когда есть опасность его утраты; но забота, всеми политическими общно­стями до Нового времени посвящавшаяся поддержанию соб­ственности, все же явственно показывает, как остро сознавались также и позитивные черты приватного. Только конечно эти старания никогда не доходили до того чтобы впрямую защи­щать все само собой совершавшееся внутри приватной сферы; они были направлены скорее на линии границ, отделявшие участок собственности от собственности других, равно как и от общего всем мира. Характерным образом в новоевропейских политических или экономических теориях, насколько они за­щищают частную собственность, мы находим прежде всего оп­ределение видов деятельности, к которым обязываются люди в их качестве частных лиц и для которых они нуждаются в государственной защите, а именно главным образом к деятель­ности ради заработка, способствующей процессу социального накопления, в свою очередь подрывающему основания и хра­нительные стены приватной собственности. Для публичности значим однако не более или менее развитый „дух инициати­вы" частных предпринимателей, а изгороди, окружающие дома и сады граждан. Прямая экспроприация публичной рукой хотя и очень действенное средство ускорить „социализацию челове­ка" (Маркс) и внедрение социума в частную сферу, но это не единственный путь к социализации всех человеческих интере­сов. Здесь, как и в других аспектах, кажущиеся революцион­ными мероприятия социалистических и коммунистических пра­вительств очень прекрасно могут быть заменены более медли­тельным, „более человечным", но не менее уверенным процес­сом постепенного „отмирания" приватного вообще и собствен­ности в частности.

 

Разница между приватной и публичной сферами сводится в конечном счете к разнице между вещами, предназначенными для публичности, и теми, для которых нужна потаенность. Впер­вые в Новое время в его бунте против социума было открыто, каким необычайно богатым и многосложным может быть цар­ство потаенности, когда оно полностью раскрылось и развер­нулось в интимности. Остается однако заметить, что в каком-то совершенно элементарном и принципиальном аспекте наше ощущение приватного ничем не отличается от того, какое име­ло хождение ранее, насколько мы вообще можем оглянуться в истории назад, а оно сводится к тому, что все телесные функ­ции „приватны" и должны осуществляться в потаенности, — все то, к чему непосредственно принуждает жизненный про­цесс; разве что до новоевропейских столетий под таким при­нуждением понимались вообще все деятельности, служащие жизнеобеспечению индивида и сохранению рода. Это причи­на, почему рабочие, „своим телом обслуживающие [телесные жизненные] потребности"[lxxxi], и женщины, которые тоже прямо своим телом обеспечивают физическое продолжение рода, со­держатся взаперти. Женщины и рабы шли по одной статье, вместе они образовывали семейство, вместе держались в пота­енности, но не просто потому что были собственностью, а пото­му что их жизнь была „трудовой", определяющейся и вынуж­даемой функциями тела[lxxxii]. Эти прадревние обстоятельства дают о себе знать еще и в современном обществе, когда оно следует римскому обычаю и называет рабочий класс „пролетариями", словом, которое исходно значило „производители детей" (рго-letarii) и обозначало тех людей в Риме, которые не были там местными жителями, т. е. неимущий класс, чья функция была как бы производить детей и поддерживать жизнь своим тру­дом. Когда к началу Нового времени на свободном рынке по­явился освободившийся труд, выпущенный из сферы и из-под защиты домохозяйства, эти „свободные" рабочие были отделе­ны от общества, как бы спрятаны от него и содержались как преступники в стенах под постоянным присмотром[lxxxiii]. Работа подобно тесно связанной с нею бедности в ранний период но­воевропейской истории, когда становление социума уже лиши­ло ее естественной защиты, а публичное пространство еще не было готово для де-приватизации приватного, считалась как известно чем-то вроде преступления; за обоими тянулся еще стыд того рода, с каким и мы тоже скрываем от любых взгля­дов наши телесные функции, и их внезапное появление на виду вызывало в каждом, кто „еще знал, что пристойно и что нет", чувство возмущения. Тот факт, что Новое время эмансипиро­вало рабочих и женщин почти в один и тот же исторический момент, идет не только на счет отказа от предрассудков, но тес­нейшим образом связан с тем что современный социум вынес на свет публичности из их древней многотысячелетней затаен­ности виды деятельности и функции, связанные с жизненными необходимостями. Тем характернее для существа этого фено­мена, что немногие остатки того, что и в нашем обществе тоже обязательно надо скрывать, относятся к принудительным необходимостям, исходящим из природы самого тела.