Sestry
.rtfНу-ка, ну-ка, что это там? (С трудом дотягивается, нюхает). Он, родимый! Ну, вот: теперь будет, что за здоровье сестричек выпить – а то они вишь, как убегались, бедные... (Мертвому). Тебе, приятель, не предлагаю... Хочешь, я тебе фокус зато покажу? Я его как раз давеча сёстрам показывал. Во, гляди! (Достаёт зажигалку, поджигает спирт – над флаконом взмывает пламя – и выпивает горящую жидкость). Крепок, зараза – до самого сердца прожёг!
(Свет притухает, и видно, как лицо и руки деда опять начинают светиться. Свет переходит на бутыль капельницы, которую он берет в руки – и, по светящейся гибкой трубке системы, перетекает на мертвого, чья простыня тоже вдруг начинает голубовато светиться). Что за диво? Эй, девки, скорее сюда!
(На крик старика прибегает Мария).
М а р и я. Что с тобой, дедушка?
Д е д (показывая на мёртвого и не в силах ничего объяснить толком). Он, это... Я, значит, того... А он – это...
М а р и я (нагибается, откидывает простыню, касается щеки раненого). Да он теплый! (Щупает пульс на шее). И пульс появился... Оля, Ирина!
(Прибегают Ирина и Ольга).
И р и н а. Что такое?
О л ь г а. Чего, Маш?
М а р и я. Девчонки, он, кажется, жив...
И р и н а и О л ь г а (нагнувшись, одновременно). Да, жив! Ну, дела!
О л ь г а (решительно). Ириш, понесли его! Маш, дуй за доктором! Ну, хоть кого-нибудь приведи!
(Кладут носилки на колёса каталки, увозят ожившего раненого в палату. Мария быстро идёт с Еленой Петровной - пожилой, но подвижной и поджарой женщиной-анестезиологом - на ходу объясняя ей, что случилось).
М а р и я. Елена Петровна, он правда был мёртвый! Мы качали его минут десять, и всё напрасно! Олег Михайлович и говорит: всё, девочки, прекращаем – и оперировать побежал...
Е л е н а П е т р о в н а (иронически). Значит, чудо случилось?
М а р и я. Похоже, что так...
(Заходят в палату. Какое-то время на сцене один лишь взволнованный дед. Из операционной по-прежнему виден свет и слышны голоса).
Е л е н а П е т р о в н а (удивлённо, выходя из палаты вместе с сёстрами). Да, действительно, жив... Одно плохо: большая кровопотеря. Ему нужно срочно кровь перелить. Группу определяли?
И р и н а. Четвёртая отрицательная.
Е л е н а П е т р о в н а. Самая редкая группа. Такой-то уж точно нам не найти...
М а р и я. Почему? У меня как раз эта группа...
(Пауза. Все смотрят на Марию)
Е л е н а П е т р о в н а. А ты знаешь, деточка, что прямые переливания запрещены?
М а р и я. Да, знаю. (Умоляюще). Но тут такой случай – может, попробуем?
Е л е н а П е т р о в н а. Парня жалко, конечно: совсем молодой. И терять-то нам, в сущности, нечего...
М а р и я (радостно). Значит, переливаем?
Е л е н а П е т р о в н а. Ладно, рискнём!
(Затемнение).
Сцена четвёртая.
Палата. Две кровати поодаль одна от другой: на одной раненый, на другой Мария. По одной внутривенной системе кровь забирают у Марии, а по другой – переливают раненому. Высвечиваются поочерёдно лица то раненого, то Марии – в зависимости от того, кто из них говорит.
М а р и я (приподнимается, смотрит на пока бесчувственного раненого). Совсем молодой – а уже побывал на том свете. Фельдшерица со «Скорой» рассказывала, что он выносил из автобуса женщин, детей – а потом бензобак загорелся, и парня накрыло горящим железом... Как он до сих пор жив – непонятно...
(Проходит с т а р а я с а н и т а р к а со шваброй: деловито осматривает палату, зачем-то заглядывает под кровати).
М а р и я (испуганно). Ой, кто это? А, это ты, тёть Дусь...
С т а р у х а. Я, дочка, я... Дай-ка, милая, я тебя чуток пододвину...
(Шаркает шваброй по полу, затем пододвигает как бы мешающую ей кровать Марии – ближе к раненому. Уходит).
Р а н е н ы й. Что это было? Где я? Где автобус? И почему так тихо – я что, уже умер? (Оглядывает палату, но ещё ничего не понимает). Наверное, умер... (Беспокойно). А девочка, девочка где?! (Затихает – потом начинает бормотать торопливо, бессвязно). Куда же ты лезешь? Ах, чтоб тебя! Ну, тащи же, тащи... Поднимай! Девочка, где же ты? Дай мне руку...
(Раненый затихает. Снова входит старая санитарка, опять деловито шаркает шваброй и пододвигает кровать раненого ближе к Марии).
Р а н е н ы й. А? Что?
С т а р у х а. Лежи, милый, лежи... Это я, тётя Дуся.
Р а н е н ы й (успокоено). А, тётя Дуся... Ну, да... (Затихает).
(Старуха уходит. Луч света освещает Марию).
М а р и я. Надо же, он оживает... И в нём течёт моя кровь. Это что ж, получается: он мне вроде как сын? Или брат? Ум за разум заходит... Получается, он – это я... Как дед говорит, без бутылки не разберёшься. (Приподнимается, снова смотрит на раненого). Какое хорошее у него лицо... Хоть бы он поскорее очнулся. Вот странно: мужчин вообще я боюсь, а этого – ну, вот нисколечки! (Вздыхает). А потом он поправится, выпишется – и даже не вспомнит про это переливание крови. Что ему какая-то там медсестра? У него, может, уже есть жена. (Приподнимается, смотрит). Нет, кольца вроде не видно... Господи, что же так сердце-то ноет? Даже дышать тяжело...
(Входит старая санитарка со шваброй и уткой).
С т а р у х а. Терпи, дочка, терпи! Бог терпел, и нам велел...
М а р и я. Ты о чём это, тёть Дусь?
С т а р у х а. Да это я о своём... Я вот и уточку принесла – вдруг понадобится? (Ставит утку под кровать раненого, смеётся). Как говорится, лучше синица в руках, чем утка под кроватью!
(Старуха снова шаркает шваброй, пододвигает кровать Марии еще ближе к раненому и уходит. Луч освещает лицо раненого, и он открывает глаза).
Р а н е н ы й. Потолок, стены... Капельница... Нет, похоже, я всё-таки жив. Только не помню, как меня вытащили. Как нёс девочку, помню, как рванул бензобак, тоже помню – так светло стало вдруг, горячо! – а потом чем-то тёмным накрыло... Нет, ещё помню, как в темноте словно молнии били – и мне вот сюда попадали... Ох, как сильно болит – даже вздохнуть тяжело! (Стонет).
М а р и я. Это, наверное, тебе рёбра сломали, когда оживляли.
Р а н е н ы й (только сейчас замечая Марию). А ты кто?
М а р и я. Я? Мария.
Р а н е н ы й. А я Иван.
М а р и я. Ну, вот и познакомились – а я всё боялась... (Тихо, счастливо смеётся).
И в а н. Чего ты боялась?
М а р и я. Да это я так, о своём... Я вообще очень многого в жизни боюсь, я трусиха.
И в а н (глядя Марии в глаза). Не похоже.
М а р и я. Что не похоже?
И в а н. Ну, на трусиху ты не похожа. У тебя взгляд очень ясный и добрый. И смелый...
М а р и я. Смеёшься?
И в а н. Мне сейчас не до смеха. И, знаешь, ты очень красивая...
М а р и я (заливается краской). Да ну тебя!
И в а н. Нет, правда. Слушай, а что это? (показывает свободной рукой на капельницу). Чья это кровь?
М а р и я. Моя.
И в а н. И мне её, значит, вливают?
М а р и я. Ну, да. У тебя была большая кровопотеря.
И в а н. Понятно... А вообще, ты кто?
М а р и я. Я? Медсестра. Я работаю здесь.
И в а н. Ясно... Спасаешь нас, значит?
М а р и я. Да нет, что ты – я только врачам помогаю...
И в а н. Нет, ну какие же у тебя глаза добрые! Постой, ты что, плачешь?
М а р и я (свободной рукой вытирая глаза). Нет, ничего, это так...
(Входит старая санитарка).
С т а р у х а. Ну, как тут у вас? Вижу, дело на лад!
И в а н (не расслышав). На ладан?
С т а р у х а. Тьфу, дурак! Дело на лад, говорю! У меня, у старухи, на эти-то штуки глаз вострый. Чуть где любовью запахнет – и я тут как тут! Сама даже не знаю, как это у меня получается. Может, я в прошлой жизни каким-нибудь купидоном была?
И в а н. Кем-кем?
С т а р у х а (смеясь). Ну этим... который со стрелами!
И в а н. Нет, я точно рехнулся... И где же твой лук, Купидон?
С т а р у х а. А мне, вот, вместо него – швабру дали (показывает). И вообще, будешь много болтать – сейчас ка-ак тресну!
И в а н. Я и так уже, кажется, треснул...
С т а р у х а. Ничего, подлатаем – и будешь, как новенький... (Озабоченно бормочет, обходя и так уже близко стоящие кровати). Осталась, я вижу, совсем ерунда. Ну, поехали!
(Толкает кровать Ивана – к Марии. В момент столкновения раздаётся мелодичный, долго не затихающий, звон. Иван и Мария оказываются лежащими рядом, словно молодожёны на брачном ложе – а старуха, подперев рукой голову, глядит на них со стороны изголовья).
С т а р у х а. Ну, вот и ладненько...
И в а н. Маш!
М а р и я. Что?
И в а н. А можно...
М а р и я. Что?
И в а н. Взять твою руку?
М а р и я. Бери...
(Иван нашаривает левой рукой правую руку Марии, сжимает её – и свет медленно гаснет).
Сцена пятая.
Утро в сестринской комнате: шкаф, стол с чашками, диван. В углу стойка капельницы. За открытым окном – соловьиные трели. Уставшие сёстры, сдав смену, пьют чай и переодеваются. Ирина читает.
О л ь г а. Вот это ночка! Нет, такую жизнь я в гробу видела – надо скорее в Москву! (Звонит её мобильный, она отвечает приветливо). Да-а! (Раздражённо). Павлик, это опять ты? Слушай, как ты достал! Может, мне из-за тебя номер телефона сменить? (Чуть смягчаясь). Ну ладно, ладно, не хнычь... Это я так, сгоряча. Просто я очень устала. Да, тяжёлая ночь. Слушай, Павлик, да я вообще уже, можно сказать, в другом месте работаю! Как где? В Москве, где же ещё... Ну ладно, пока. Хорошо, как-нибудь позвоню... (Даёт «отбой»). Ну, чудила!
М а р и я. Зачем ты с ним так?
О л ь г а. Как?
М а р и я. Ну, жестоко...
О л ь г а. Разве это жестоко? Я что, ему что-нибудь обещала? Или обманула его? Не-ет, Машка, ты это напрасно: никакой тут жестокости нет. Лучше бы разве, если бы я с ним разные там сюси-пуси – а потом, нате вам: здрассьте и до свиданья?! Не-ет, лучше так, всё по-честному. (Встряхивает головой, оживляется). Ладно, чего там! Ночь отдежурили – жизнь продолжается!
(Вскакивает с дивана, достаёт из сумочки плейер. Звучит музыка: что-нибудь бодро-развратное, вроде «Дай мне этот день, дай мне эту ночь – дай мне хоть один шанс...» Ольга начинает переодеваться, пританцовывая – и, постепенно увлекаясь, демонстрирует настоящий стриптиз, используя вместо шеста стойку капельницы. Откровенность танца зависит от раскованности актрисы – во всяком случае, станцевать «топлесс», хотя бы спиной к зрителям, желательно).
М а р и я. Ну ты, Олька, даёшь! Прекрати – вдруг больные зайдут?
О л ь г а (кричит, танцуя). Пусть заходят – это их подбодрит!
Б о л ь н о й (заглядывая в сестринскую). Девочки, а нельзя ли... О, пардон! (Исчезает).
М а р и я (смеясь). Ну, я ж говорила!
О л ь г а. Да хрен с ним – быстрее поправится!
И р и н а. Да, действительно, здорово. И где это ты научилась?
О л ь г а (постепенно заканчивая танец и не спеша одеваясь). А у меня врождённый талант. Как, знаешь, со слуха песни снимают – так я, с телевизора, танец. Ну, и занималась чуть-чуть, в танцевальном кружке.
(Слышится крик: «Сестра!» Мария тотчас вскакивает).
О л ь г а. Маш, ты куда? Мы ведь уже отдежурили.
М а р и я (смущенно, идя к двери). Ничего, мне не трудно... (Уходит).
О л ь г а. Видала? Это она к с в о е м у побежала.
И р и н а. Какому ещё своему?
О л ь г а. Ну, которого мы оживляли, к Ивану. Ты что же, не видишь? У Машки даже походка переменилась. То ходила как-то так неуклюже, с тупыми ногами (показывает) – а теперь, словно птица, летает!
И р и н а. Завидуешь?
О л ь г а. Ну, уж нет! И чему тут завидовать? У них, если даже и склеится – это ж будет тоска, как в тюрьме. Муж да дети, готовка да стирка... Бр-р-р! А ещё и скандалы, и мужик пить начнёт, и денег шаром покати, чулки купить не на что – нет уж, спасибо! На такую-то жизнь я уже насмотрелась, в своем Перемышле... (Подходит к окну, за которым сочно щелкает соловей). Я, Ириш, знаешь, ещё в восьмом классе решила: надо отсюда валить! Иначе здесь пропадешь, в этом гиблом болоте. Что у меня в жизни было? Отец пьяница, старший брат пьяница – они своим пьянством и мать-то в могилу загнали. А, да что там! Мне иногда кажется: здесь у нас и не жизнь идёт вовсе, а тянется сон, такой нудный и бесконечный... Мне вырваться надо, Ириша, проснуться! Вот уеду в Москву – может, там жизнь начнется?
И р и н а. А я в Москве жить не хочу. Поучиться – конечно, а жить не хочу. Какая-то она, всё-таки... Ну, не знаю: ненастоящая, что ли? Я ведь там пожила, потолкалась – ну, в тот год, когда меня на экзаменах завалили. Шум, суета, все куда-то бегут: а спроси их, куда – они сами не знают. И вот эти экзамены... Я ведь уверена, что всё правильно написала, и меня зарубили нечестно. Ну, конечно: кто я для них? Приехала девочка из провинции, нет ни денег, ни связей – вот и поставили мне трояки, вместо честных четвёрок. (Смотрит на книгу, вздыхает). Но ничего, я их всё-таки доконаю! Я теперь знаю, меня научили: надо ответы свои под копирку писать. И, если что – подавать апелляцию! Ладно, Москва, погоди – мы с тобой разберёмся!
(Входит Мария – с сияющим, светлым лицом).
И р и н а. Ну, как он?
М а р и я. Уже лучше! Выпил целую чашку бульона – и ещё, говорит, хочу! (Счастливо смеётся). А я ему: Вань, да ты что – погоди, сразу столько нельзя...
О л ь г а. Ты, Машка, похоже, решила и на вторые сутки остаться?
М а р и я. Да я бы осталась – но я обещала к родителям съездить, на даче помочь. (Переодевается и говорит виновато) Я ненадолго, я только туда – и назад.
О л ь г а. Да что ты как будто оправдываешься?
М а р и я. Ой, правда: чего это я? (Смеётся). Я, девочки, знаете, вроде как и не с вами сейчас говорю – а всё ещё с ним. Ну, с Иваном...
О л ь г а. Да-а, крыша у тебя явно поехала. Самое время на даче проветриться...
М а р и я (не слыша иронии Ольги). Я люблю на земле поработать! Особенно сеять люблю, и рассаду сажать. (Собирает сумку). У меня рука лёгкая – меня даже соседи просят, чтобы я им семена в землю бросала. А когда вижу, как ростки вылезают – такие нежные, такие хорошенькие! – мне, ей-Богу, всегда плакать хочется... Они ведь, ростки, словно дети: и беззащитные вроде – а сколько в них жизни!
О л ь г а. Ага, ростки словно дети, а грядки зато – как могилки! (Хохочет). Нет уж, спасибо: я не хочу в этих сраных могилках свою молодость хоронить!
М а р и я. Оль, ну зачем ты ругаешься?
О л ь г а. Я?! Разве «сраный» - ругательство? Вы ещё, девки, не знаете, как ругаются по-настоящему. Вот я вас сейчас научу!
(Расправляет плечи и набирает в грудь воздуха. Мария поспешно закрывает уши руками).
И р и н а. Оля, не надо! Я уже слышала. Как вспомню – так вздрогну...
О л ь г а (довольно). Ну, то-то же!
И р и н а (поднимается, берет сумку). Ну ладно, пора – уже девять часов.
М а р и я. Ирин!
И р и н а. Что?
М а р и я. Слушай, а ты не могла бы...
И р и н а. Ну, что?
М а р и я. Да нет, я подумала... Такую ночь отдежурили, столько всего приключилось... И потом, мне почему-то кажется, что вот так, все втроём, мы больше дежурить не будем.
О л ь г а. Господи, Маш: да рожай ты скорее!
И р и н а. Я всё поняла. Маш, песню?
М а р и я. Ага, если можно: ту, нашу, сестринскую...
(Ирина ставит сумку, берет со шкафа гитару. Пока настраивает её, Мария и Ольга подсаживаются поближе. За окном, слышно, щёлкает соловей).
И р и н а (поёт): «Сестра, ты помнишь, как из боя
Меня ты вынесла в санбат...» –
«Остались живы мы с тобою
Тогда, товарищ мой и брат...»
О л ь г а (после первого куплета, во время проигрыша). Хорошо с вами, девчонки... Но, все-таки, нет – в Москву, в Москву!
(Мария жестом останавливает её: «Молчи!» Песня продолжается. В дверях появляется старая санитарка со шваброй, подъезжает дед на кресле-каталке, затем подходит ещё кто-то на костылях. Все начинают подпевать – и постепенно песня становится хоровой).
И р и н а (поёт): «Сестра и брат, взаимной верой
Мы были сильными вдвойне.
Мы шли к добру и милосердью
В немилосердной той войне...»
Припев (хором): «На всю оставшуюся жизнь
Нам хватит братства фронтового
Как завещания святого
На всю оставшуюся жизнь...»
(Свет притухает. Занавес).
Действие второе
Сцена первая.
Опять ординаторская – обстановка её не изменилась – только теперь, вместе с Калининым и Игорем, дежурит Ирина, студентка пятого курса: она здесь на практике. Калинин, как и в первом действии, за столом проверяет истории болезней. Ирина помогает ему; она, как и мужчины, одета в зелёный хирургический костюм. Игорь расхаживает по комнате, останавливаясь перед календарём и часами – где он и начинает свой монолог. Летний вечер, окно открыто, но все страдают от духоты.
И г о р ь. Да, летит время... Давно ли Ирина была медсестрой и сидела вон там, на посту – всё, помнится, книжку читала – а теперь она почти доктор... Это сколько ж прошло? Ну, да – целых пять лет. (Останавливается у зеркала, находит на виске седой волос, вырывает его). Да, летит время... Маша снова беременна – она, кажется, беременна постоянно – и всё-таки вышла дежурить.
К а л и н и н. А что делать: дежурить-то некому! Сестёр совсем не осталось – все в Москве...
И г о р ь. Как там, Ирина, Москва – всё шумит?
И р и н а. Всё шумит... Я, если честно, Москвы не люблю. Там всё какое-то ненастоящее. Силиконовый город... Я жду не дождусь, когда кончу учёбу, и снова приеду сюда.
И г о р ь. Ну, а как же гульба, вечеринки? Гаудеамус, так сказать, игитур?
И р и н а. Да какие там вечеринки! Некогда, Игорь Львович: с утра и до ночи или в библиотеке, или в анатомичке. Вечеринки – это по Ольгиной части.
И г о р ь (оживляясь). Да, Ольга! Как она там?
И р и н а. Ольга? Она всё такая же: яркая, шумная, очень эффектная...
К а л и н и н. Как Москва?
И р и н а (смеётся). Да, как Москва... Я её вижу редко, и то на бегу.
И г о р ь. И что же, она всё не замужем?
И р и н а. Нет.
И г о р ь. А работает кем?
И р и н а. Знаю, что подрабатывает на «Скорой», и где-то ещё вечерами танцует: не то в кафе, не то в ночном клубе.
И г о р ь. А мне до сих пор жалко, что Ольга уехала. Без неё мы тут как-то закисли, состарились, мохом покрылись... Что, шеф, не так, что ли?
К а л и н и н (поднимает голову от бумаг и иронически смотрит на Игоря поверх очков). Да нет, ты ещё мохом не сильно оброс. Ишь, какой живчик!
И г о р ь. Да? А мне кажется, что обрастаю... Эх, Ирочка: таков ли был я, расцветая?
И р и н а (продолжая, с улыбкой). Скажи, фонтан Бахчисарая!
И г о р ь. Ого! И «Онегина» знаем?
И р и н а. А как же!
(Калинин пристально смотрит на неё).
И р и н а (краснея). Олег Михайлович, не смотрите на меня так!
К а л и н и н. Как?
И г о р ь (перебивая). Как, как... Откровенно! Мне вот тоже, может, Ирочка нравится – но я же её глазами не пожираю (показывает) вот так!
И р и н а (смеётся, машет рукой). Да ну вас совсем!
К а л и н и н (тоже смутившись). Ну ладно, ладно, давайте работать... Ирочка, на чём мы остановились?
И р и н а. Вот на этой истории.
К а л и н и н. Ну, давайте посмотрим...
(Какое-то время молча просматривают истории. Ирина что-то помечает в блокноте – может быть, для дневника врачебной практики. Игорь, скучая, прохаживается по ординаторской, потом подходит к раскрытому окну и усаживается на подоконник – оставляя Калинина и Ирину как бы наедине).
К а л и н и н (берёт очередную историю, задумчиво смотрит на неё). Да... Как написал где-то Чехов, «а умер он от двух болезней, столь распространённых в любезном нашем отечестве: от злой жены и от алкоголизма...» Ирина, вы любите Чехова?
И р и н а. Очень!
К а л и н и н. Надо же: и я тоже. Я даже не знаю, как бы я жил, не будь со мною Антона Павловича. Бывает, уж так жизнь прижмёт – впору вешаться, а почитаешь Чехова – и отпускает...
И р и н а (с восхищением). Какой вы, Олег Михайлович!
К а л и н и н. Какой?
И р и н а. Ну, с виду суровый такой, весь в работе – а Чехова любите...
К а л и н и н. Бросьте, Ирина, я просто старый заезженный конь. Укатали Сивку крутые горки...
(Стук в дверь. Входит беременная Мария и обращается к Игорю).
М а р и я. Игорь Львович! Там этот, в четвертой палате...
И г о р ь. Кто, англичанин?
М а р и я. Ну, да. Он разговаривать начал – а я ничего не пойму.
И г о р ь. Вот незадача – и переводчика, как назло, нет!
И р и н а. А что такое?
И г о р ь. Да к нам англичанин вчера поступил, с острым холециститом. А переводчик сегодня уехал. Вот и гадай теперь, чего этот Джон Буль хочет...
И р и н а. Так я знаю английский.
И г о р ь. Чего ж мы расселись? Вперёд!
(Выходят. Калинин встает, походит к раскрытым дверям ординаторской, слушает. Слышна торопливая речь англичанина – и отчетливый голос Ирины. Диалог по-английски длится примерно минуту).
К а л и н и н. Вот это девушка!
(В ординаторскую возвращаются Игорь, Ирина).
И г о р ь. Ирина, вы меня потрясли! (Калинину). Представляешь, а этот, носатый – он аж обалдел, как услышал родимую речь. Он, небось, думал: у нас здесь, в глуши, по-английски никто и не шпрехает! Нет, брат, шалишь: у нас тут тоже (стучит себя по лбу) кое-что имеется!
(Все смеются)
К а л и н и н. А я вот никак не могу одолеть этот самый английский. Уже года четыре долблю – а всё без толку.
И р и н а (покраснев). Хотите, Олег Михайлович, я с вами позанимаюсь английским?
К а л и н и н. Ну, я не знаю... мне как-то неловко...
И р и н а. Ведь вы меня учите медицине? Учите. Вот и я вас хочу хоть чему-нибудь научить.
И г о р ь. Шеф, да что ты ломаешься? Да с такой девушкой я бы не то что английский – китайский учить согласился!
К а л и н и н. Да ну тебя, Игорь! У тебя всё одно на уме...
И г о р ь (с вызовом). Ну и что? Да, я люблю женщин – и что в этом плохого? Плохо другое – что есть люди, которые их вовсе не любят. Вот это уже патология... Разве не так?
К а л и н и н (смеётся) Так, так...
(За дверью слышится быстрый стук каблучков, потом короткий стук в дверь – и в ординаторскую влетает О л ь г а. Она ослепительна: маленькое чёрное платье, распущенные по плечам волосы, декольте, загар, туфельки – не женщина, а мечта).
И р и н а (радостно). Оля!
И г о р ь. Боже мой!
К а л и н и н. Вот так сюрприз!
О л ь г а. Всем привет!
(Ирина подбегает к ней, они с Ольгой «целуются», прикладываясь щеками).
И г о р ь. А со мной?
О л ь г а (кокетливо). Ну что вы, Игорь Львович – мы с вами так мало знакомы...
И г о р ь. Пустяки: что за церемонии между своими? (Обнимает Ольгу). Боже мой, а парфюм! И, заметьте – прохладная вся, несмотря на жару... Вот это женщина!
О л ь г а. Ну, хватит, хватит! (Высвобождается из объятий Игоря, подходит к дивану, картинно садится). Ну, рассказывайте: что тут у вас? Машка, я видела, снова беременна...
И р и н а. Да, ждет второго.
О л ь г а. Кошмар! А муж у неё – тот парень, которого она выхаживала?
И р и н а. Да, Иван. Хорошая пара.
О л ь г а. Ну, дай им Бог. Что ещё новенького? А, Игорь Львович?
И г о р ь. Да что у нас может быть новенького? Так, живем себе помаленьку, небо коптим... Вот у вас там, в Москве!
О л ь г а. Да, Москва – это круто! Я, как сюда приезжаю – кажется, что на другую планету попала. Всё такое сонное, вялое... Словом – отстой!
К а л и н и н. Ну, и чем же столица живёт?
О л ь г а. Да все ищут, как бы бабла накосить – а потом, как всё это потратить. Ну, и с жиру, конечно, многие бесятся. Я тут на вызове как-то была – анекдот! (Пересаживается, эффектно перекидывая ногу за ногу, и начинает рассказывать). Приезжаем. Квартира – музей! Кровать с балдахином, и все навороты... Баба лежит на кровати – ну, супер, картинка! Бельё – эксклюзив! Только бледная вся, и трясётся, как лист на ветру. А мужик её – та-акой, блин, кабан! – всё над нами стоит, да пыхтит. Доктор мой – ну, Ренат, с которым я езжу – понять ничего не может: что с этой бабой такое? Потом её муж отошёл ненадолго, и баба шепчет Ренату: «Доктор, я вас умоляю, спасите: у меня под кроватью – любовник!» Ох, не могу... (Хохочет. Все тоже смеются). Ренат, молодец, сразу сообразил. Зовет мужа и говорит: «Знаете, вашей жене нужно лекарство – я тут написал на бумажке, какое – так вы уж, пожалуйста, в аптеку сходите...» Ну, тот и понёсся в аптеку – спасать свою жёнушку. Он только за дверь – я кричу: «Ну, ты, Казанова – вылазь!» И, представляете, из-под кровати вылезает та-акое, блин, чмо! Очкарик в семейных трусах, весь в пыли, в паутине – и тоже трясётся... Одежду в охапку схватил – и за дверь. Ни с нами, ни с бабой своей даже не попрощался, урод! А баба – та сразу дрожать перестала, порозовела, заулыбалась, и говорит: «Вы – спасители! Я бы вам всё отдала, но мне муж много денег не оставляет. Вот, сколько могу!» И – тыщу баксов Ренату!
И г о р ь. Неплохо!
О л ь г а. Да это не всё. Возвращается муж – и не верит глазам. Оставлял жену при смерти – а тут она вся такая пушистая, и уже улыбается... Обалдеть! «Вы, - говорит, - доктор, настоящий волшебник! Вот вам за труды». И – ещё тыщу баков!
И г о р ь. Вот так наварили!
О л ь г а. Ага... И, главное – целых три жизни спасли – за один только вызов! (Хохочет).
И г о р ь. Да, здорово. Всюду, значит, любовь?
О л ь г а. Ну, а как же? (Звонит мобильный Ольги. Она открывает телефон, смотрит, кто звонит – и, не отвечая, закрывает. Говорит Ирине). Представляешь: опять этот Павлик!
И р и н а. Да что ты?
О л ь г а. Ага... Он прямо как чувствует, когда я приезжаю.
И р и н а. Неужели ждёт до сих пор?
О л ь г а. Может, и ждёт. Он такой, блин, чудило...
И г о р ь. Ну, а что кроме «Скорой»? Я слышал, ты где-то танцуешь?
О л ь г а (Ирине). Уже рассказала? Да ладно, чего тут скрывать... Да, танцую.
И г о р ь. И где?
О л ь г а. Да пока где придется. В кафе, в ночных клубах...
И г о р ь. И как платят?
О л ь г а. По-разному. Мой навар, в основном – это то, что мне в стринги суют.
К а л и н и н. Это в трусы, что ли?
О л ь г а. Ну, да – типа, трусы.
К а л и н и н (озадаченно) Гм-м...
О л ь г а. Да нет, доктор, насчёт морали вы не сомневайтесь, там всё нормально – я пока что не проститутка. (Смеётся). Хотя, в принципе, всё в жизни бывает...
И г о р ь. Ну, а нам не покажешь?
О л ь г а. Что?
И г о р ь. Танец.
О л ь г а (несколько удивлённо). Вам, прямо здесь? Хотя – почему бы и нет!
(Вскакивает с дивана, проходит, останавливается посередине комнаты. Начинает звучать аргентинское танго. Ольга сначала только покачивает бёдрами в такт музыке, потом, изгибаясь, вскидывает руки – потом начинает танцевать. Танец полон соблазна. Спустя короткое время она останавливается: видно, что ей не хватает партнёра).
О л ь г а. Нет, одна сегодня не могу. (Кричит). Мужчину мне, мужчину!
(Игорь подскакивает к ней, приобнимает – и они танцуют вдвоём. Танго страстное и откровенное. Оба танцуют прекрасно).
К а л и н и н. Красивая пара!