Sestry

И р и н а (восхищенно). Да, очень!

(Танец заканчивается. Игорь, закручивая, отпускает Ольгу – она отлетает к Ирине – а сам Игорь, запыхавшийся, быстро подходит к Калинину).

И г о р ь. Слушай, шеф, отпусти меня на пару часиков, а? Я не могу – какая женщина! Я просто голову от неё потерял...

К а л и н и н. Да уж я вижу...

И г о р ь. Всё равно я сейчас не работник. А с тобой, вон, Ирина останется – тебе скучно не будет. А, шеф? А, если что – я на телефоне, мигом примчусь. Ладно?

К а л и н и н. Ну, что с тобой делать? Иди...

И г о р ь. Михалыч, ты настоящий друг!

(Переодевается за дверцей шкафа. В другом углу сцены происходит разговор Ольги с Ириной).

О л ь г а. Ириша: я его, наконец, прикадрила!

И р и н а. Вот уж дело нехитрое...

О л ь г а. Ну, всё равно. Мне он нравится, я ему тоже – что же мы, так и будем зря время терять?

И р и н а. Дело, конечно, твоё. Только что же ты доктора – и с дежурства уводишь?

О л ь г а. А Калинин на что? Он же опытный, он всё может. И потом, Ирочка (хитро смотрит на Ирину), ты же говорила, что тебе Калинин нравится? Вот и пользуйся случаем...

И р и н а. Да ну тебя, Олька! У тебя одно на уме.

О л ь г а. Оно, подруга, у всех на уме – только у меня ещё и на языке. Скажешь, нет? Ну ладно, я побежала... Бай-бай!

(Она и Игорь сходятся возле дверей, оборачиваются, машут руками – и, обнявшись, уходят).

И г о р ь (снова показываясь в дверях). Да, шеф, чуть не забыл: в третьей палате актёр из драмтеатра. Ну, этот, с белочкой, который сам себе вены резал. Он, похоже, снова чертей ловить начинает – ты уж за ним посмотри!

К а л и н и н. Да посмотрю, не волнуйся. Иди!

(Игорь уходит).

И р и н а (подходя к окну). Боже, как душно...

Сцена вторая.

Калинин за столом, Ирина у окна. Душно, близится гроза: рокочет далёкий гром. Вспыхивают зарницы.

И р и н а. Как душно... (Присаживается на подоконник). Наверное, будет гроза. (Задумчиво). Как у Ольги всё просто! А я вот так не могу... (Смотрит на пишущего Калинина). Разве можно вот просто так взять, и сказать: «Я вас люблю!»? У меня и язык-то не повернётся – тем более, первой. И зачем я ему? У него семья, дети – и он весь такой правильный... Мне даже кажется, что он жене ни разу в жизни не изменил... (Сжимает виски) Господи, что я несу? Это, видимо, от духоты... Нет, это просто невыносимо – хоть прыгай в окно!

(Свет перемещается на Калинина. Он, продолжая писать, украдкой поглядывает на Ирину, затем оставляет бумаги и задумчиво говорит сам с собой).

К а л и н и н. Что со мной – не пойму? Как-то жмёт здесь, мешает (потирает грудь напротив сердца). И дышать нечем – как в бане... (Снова украдкой смотрит на Ирину – и вдруг раздражённо, злясь сам на себя, бросает ручку на стол). Да о чём ты, старый хрен, размечтался?! Посмотри на себя! Твоя игра уже сыграна – а ей двадцать три года, у неё вся жизнь впереди. На что её такая вот рухлядь? (Усмехается саркастически-горько). Вот же старый дурак!

(Раздаётся стук в дверь. Старая санитарка, неразлучная со шваброй, заглядывает и хитро спрашивает Калинина).

С т а р у х а. Михалыч, а можно, я тута чуток приберусь?

К а л и н и н (рассеянно). А, это ты, тёть Дусь? Да, конечно...

(Старуха начинает, как-то странно пританцовывая, протирать шваброй пол в ординаторской. Ярче вспыхивают зарницы, накатывают раскаты грома. Пируэты, которые выписывает старуха со шваброй, очень мало напоминают работу уборщицы: она то ли пьяна, то ли немного повредилась рассудком. Вот она подбегает к Ирине – и сгоняет её с подоконника).

С т а р у х а. Слышь, дочка? (Тянет за руку задумавшуюся Ирину).

И р и н а (очнувшись). А? Что, тёть Дусь?

С т а р у х а. Пересела б ты, милая – вон, на диван. Мне тут, вишь, надо прибраться...

И р и н а (рассеянно). Да-да, конечно...

(Пересаживается на диван. Раздаётся сильный удар грома).

И р и н а (вздрогнув). О, Господи! (Трёт виски) Нет, я чувствую: что-то сегодня случится...

К а л и н и н. Что?

И р и н а. Да нет, это я так...

(Старуха завершает свой странный обход ординаторской и, с очередной вспышкой молнии, выскальзывает за дверь).

И р и н а (про себя). Ну, будь что будет... (Громко). Олег Михайлович!

К а л и н и н. Что?

И р и н а. Вы давеча говорили, что хотели бы позаниматься английским?

К а л и н и н. Да, говорил.

И р и н а. Так давайте сейчас и займемся – пока больные не поступают.

К а л и н и н (немного озадаченно). Английским? Ну ладно, давай...

И р и н а (волнуясь) Давайте, я вам буду читать – а вы, на слух, попробуете перевести. Хорошо?

К а л и н и н (пожимая плечами). Ну, хорошо...

И р и н а. Вот и замечательно! (Роется в сумочке). У меня как раз подходящая книжка... А, вот она! «Любовник леди Чатерлей». (В сторону). Да, более чем подходящая... (Калинину). Ну что, начинаем?

К а л и н и н. Давай.

(Ирина начинает читать – но из-за раскатов грома Калинину плохо слышно. Ирина – может быть, и нарочно – читает не очень громко. Калинин какое-то время прислушивается, затем встаёт и пересаживается на диван).

К а л и н и н (тихо). Да, вот так лучше...

И р и н а (прервав чтение и явно волнуясь). Вы... Вы хоть что-нибудь понимаете?

К а л и н и н (несколько растерянно). Да... То есть нет, не совсем... Нет, но что-то всё-таки я понимаю.

(Продолжается чтение. Раздаётся очередной удар грома. Ирина вздрагивает и роняет книжку из рук).

И р и н а (глядя прямо перед собой, громко и обречённо). I love you...

К а л и н и н. Вот теперь понимаю...

(Они с Ириной смотрят друг на друга. Ещё удар грома).

И р и н а (жалобно).Мне страшно...

К а л и н и н. Не бойся...

(Кладёт руку ей на плечо. Ирина боится пошевелиться. Ещё удар грома, молния – сцена гаснет – а, когда свет опять зажигается, на диване видны целующиеся Калинин и Ирина...

Гроза продолжается. Молнии вспыхивают, и сцена то озаряется, то погружается в темноту. С каждой новою вспышкой положение героев всё откровеннее. Одежды на них всё меньше, вот они уже не сидят, а лежат – диван как-то сам собою оказывается разложен – и, когда свет окончательно гаснет, в темноте слышны только ритмичные, как бы вколачивающие что-то, удары грома...

Пауза, тишина. Затем загорается свет – красноватый, зловещий. Калинин с Ириной лежат на диване).

И р и н а (громким шёпотом). Что это было?

К а л и н и н. Не знаю...

(Из двери, как призрак, появляется старая санитарка и проходит, волоча швабру, мимо дивана).

С т а р у х а (бормочет). Вот и ладненько, вот и хорошо...

И р и н а (испуганно). Ты что, двери не запер?!

С т а р у х а. Да запер он двери, запер... Только ведь для меня замков нету – я, где хочешь, пройду... (Смеётся) Да вы лежите, лежите, не бойтесь... Я, как вон энтот портрет (показывает на сурового бородача) – видать, всё вижу, а сказать никому не скажу... Вы лежите, лежите... (Уходит).

И р и н а (сквозь слёзы) Мне страшно...

К а л и н и н. Не бойся ты, глупая... Ну, чего ты боишься?

И р и н а. Не знаю. (Прячет лицо на груди у Калинина, он гладит её по спине).

К а л и н и н. Ничего-ничего, разберёмся...

(В дверях снова показывается старая санитарка).

С т а р у х а. Михалыч, бяда!

К а л и н и н (приподнимаясь). Что такое?

С т а р у х а. Да энтот, который актёр – ну, что в третьей палате!

К а л и н и н. И что с ним?

С т а р у х а. Да у него снова, эта... Горячка. Подобрал с пола нож – буфетчица обронила, раззява! – и грозит всех вокруг перерезать!

К а л и н и н. Я сейчас! (Торопливо одевается).

Затемнение.

Сцена третья.

Палата: пять или шесть кроватей. На центральной – то садясь, то вскакивая – пожилой актер в состоянии белой горячки. Локти его забинтованы. Он гол до пояса, краснолиц, тучен, страшен. В руке у него хлебный нож. На тумбочке рядом горит лампа. Больные жмутся по стенам.

А к т ё р (озираясь, с безумным видом). Ну, вы – черти, львы, крокодилы! Что, снова лезете – мало я вам наподдал? Ну же, ну – подходите, берите! (Делает несколько взмахов ножом). Что, не нравится? То-то же, черти! (Хохочет). О, что за рожи... (Затравленно озирается). Кажется, я всю жизнь окружён не людьми, а какими-то рылами... Где – человек? Дайте мне человека! (Хватает со стола лампу и высоко поднимает её). Где человек? Я не вижу, не вижу... Как это там, в «Пугачёве»? (Декламирует).

- Приведите, приведите меня к нему –

Я хочу видеть этого человека!

Боже мой, Боже мой... (Ставит лампу). Там есть ещё – потрясающе... Как это... Да! (Декламирует мощно, с надрывом).

- Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко!

Оренбургская заря красногорбой верблюдицей

Рассветное вливала мне в рот молоко...

Гениально! И, ты посмотри – эти твари отходят! Что, не нравится? То-то же... Черти, львы, крокодилы... А я – человек! Понимаете вы – человек?! Это звучит... А, да ладно, какое там гордо – смешно... (Роняет седую голову на грудь). Да, смешно. Я, Антон Загребельский – смешон! Боже мой, Боже мой...

(Бросает нож, садится, обхватив голову руками. Больные пробуют подойти, но актёр замечает их и издаёт львиный, царственный рык).

А к т ё р. Ку-уда? Цыц, галёрка! (Подхватывает с пола нож, взмахивает им. Больные отскакивают). Ваше место – там, среди зрителей... А здесь сцена, здесь царствую я! Не мешайте мне, тени! (Озирается). Не пойму, что со мной? Это люди – иль маски? Я трезв – или пьян? И что вокруг меня – жизнь? Или это спектакль? Почему здесь кровати? И эти пижамы... (Поднимает, бросает пижаму). Я что, в больнице? А, понимаю – ведь я же Поприщин! Да-да, Поприщин – и это великая роль! Погодите, сейчас... Тяжело без суфлёра...

(Начинает читать финал «Записок сумасшедшего).

«...Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане...»

(Струна действительно звенит. Пауза. Актёр стоит, опустив на грудь голову – потом поднимает её и спрашивает у зала).

Что ж, хорошо? Да, я знаю, я чувствую, что хорошо – я сегодня в ударе! (Взволнованно ходит по сцене). Всё-таки я великий актёр... А они, эти жалкие люди (показывает в зал) – что они понимают? Но ничего, ничего... Я сыграю такое! Я всем покажу, что такое Антон Загребельский! (Декламирует). «Я царствую! Какой волшебный блеск...» Нет, не то... Лучше вот это, из «Лира»... (Декламирует). «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки! Лей, дождь, как из ведра – и затопи верхушки флюгеров и колоколен!» Что, каково? (Хохочет). Ну, то-то же! Где вы ещё такое увидите? (В зал) Где, я вас спрашиваю?

(Машет ножом, больные в ужасе отшатываются).

У-у, рожи! (Входит в раж, свирепеет). О, как вы мне надоели! Особенно ты, со своей гнусной ухмылкой... (Размахивая ножом, гонится за воображаемым чёртом. Натыкается на кровать, в ярости ударяет ножом подушку. Взлетают перья). Так тебя, так! (Бьет подушку ножом). Нет, он опять ускользнул – и опять ухмыляется, гнусная рожа... (Кричит). Человек! Дайте мне человека!

(Быстро входит К а л и н и н в белом халате. Актёр смотрит на него с недоумением).

А к т ё р. Ты кто?

К а л и н и н. Успокойтесь, я доктор...

А к т ё р. Нет, ты лжёшь – я не верю! (Отступает, отмахиваясь ножом).

К а л и н и н. Прошу вас, успокойтесь... (Подходит ближе, выставив перед собою ладони).

А к т ё р (бормочет, отступая). Не верю! Ты очень плохо играешь доктора – таких докторов не бывает!

К а л и н и н. Пожалуйста, бросьте нож...

(Актёр отступает ещё, у стены натыкается на кого-то из больных).

А к т ё р. Окружили! Но я вам не дамся!

(Взмахивает ножом. Калинин бросается к нему, пытаясь поймать его руку – но промахивается, и актёр вонзает нож в доктора).

А к т ё р. Вот тебе!

К а л и н и н. А, ч-чёрт... (Падает, не выпуская актёра, с ним вместе. Подбегают больные, наваливаются, связывают безумца. Калинин лежит ничком на полу, его белый халат в крови).

А к т ё р (ошеломлённо). Это что, человек? О, Господи, что я наделал?!

Затемнение.

Сцена четвёртая.

По поворотному кругу – то есть оставаясь всё время в центре сцены – Мария и старая санитарка быстро везут каталку с Калининым. У Марии в свободной руке стойка капельницы. Ирина, не отставая от них, на ходу пытается позвонить по мобильному телефону.

И р и н а. Ну, где же ты, где? Ради Бога, ответь! (Игорь не отвечает. Раздаётся приятный женский голос: «Please, recall back later…»).

К а л и н и н (едва слышно). Даже я понимаю...

С т а р у х а (ковыляя вразвалку, пыхтя). Да им сейчас, милая, не до телефону... Уж я-то знаю...

И р и н а. Господи, что же делать?!

К а л и н и н (слабым голосом). Ирина, не бойся... Там ничего сложного, в принципе, быть не должно... Откроешь живот, и посмотришь, откуда кровит... Что сумеешь, прошьёшь... Не сумеешь – затампонируй потуже, и жди, пока Игорь придёт...

И р и н а (в отчаянии). А если он до утра не придёт?

К а л и н и н. Ну, тогда не судьба... Но всё равно, ты не бойся... Не бойся, девочка, я буду с тобой... (теряет сознание).

(Носилки провозят в стеклянную светящуюся дверь с надписью «Операционная», а Ирина остаётся на сцене, у раковины с локтевым краном, и начинает мыть руки. Руки её заметно дрожат, из них то и дело падает мыло. За светящейся дверью – шум, голоса).

И р и н а. Господи, ну за что? Но ведь это я, я одна виновата! Почему этот псих меня не ударил ножом? (Всхлипывает). Что же мне делать? Господи, как дрожат руки...

(Из операционной быстро выходит Елена Петровна, врач-анестезиолог).

Е л е н а П е т р о в н а. Где вы там, чёрт подери?! Давайте-давайте, он уже заинтубирован... (Удивлённо оглядывается). А что, никого больше нет? Ты одна? А где Игорь?

И р и н а (тихо). Его нет...

Е л е н а П е т р о в н а (гневно). Да вы что тут, рехнулись?! Это что вам – игрушки? У него же давление – сорок на ноль! Где Игорь, я спрашиваю?!

И р и н а. Его нет в больнице...

Е л е н а П е т р о в н а. Нет, я что-то не понимаю... Так ты что, в самом деле одна?

И р и н а. Да, одна... (Всхлипывает).

Е л е н а П е т р о в н а (растерянно). Ё-моё... Вот так фокус! Похоже, Михалыч отвоевался... (Помолчав секунд пять, собранно). Значит, так, деточка: плакать некогда, надо работать! Идём-идём, милая, я тебе всё подскажу... Да шевелись же ты, чёртова кукла! (Подталкивает плачущую, запинающуюся Ирину к двери операционной, и сама идёт следом. Говорит, обернувшись). Нет, это не больница – это какой-то дурдом!

Затемнение.

Сцена пятая.

Ординаторская. Серое утро. Ирина без сил, в кресле. Ей холодно, она кутается в кофту – но всё равно её пробирает озноб. Она встаёт, подходит к окну.

И р и н а. Господи, только бы жил...

(Пауза, в продолжение которой из-за окна доносятся звуки пробуждающегося города: шум и гудки машин, отдалённые голоса. За дверью быстрые шаги, вбегает запыхавшийся И г о р ь).

И г о р ь. Я всё знаю, мне рассказали... (Быстро подходит к Ирине, хочет взять её за плечо, но, не решаясь, опускает поднятую руку).

И р и н а (безжизненным голосом). А, это ты...

И г о р ь (виновато). Ну да, я... Слушай, Ирин, расскажи, что же было? Что ты сделала?

И р и н а (вздрогнув). В каком смысле?

И г о р ь. Ну, на операции...

И р и н а. А, ты про это... Ну, что... Печень ушила, а селезёнку пришлось удалить.

И г о р ь. Сама?!

И р и н а. Да, сама.

И г о р ь. Ну, какая же ты молодчина! (Всё-таки берёт Ирину за плечи, встряхивает – Ирина взглядывает на него – Игорь смущённо убирает руки и начинает взволнованно расхаживать по ординаторской). То есть, в смысле... Ну, я... В общем, ты понимаешь!

И р и н а (жёстко). Да не мельтеши ты! Сядь!

И г о р ь (остановившись, с изумлением). Какая ты стала!

И р и н а. Какая?

И г о р ь. Другая...

И р и н а. Станешь тут...

И г о р ь. Да-да, я всё понимаю! Конечно, я виноват... (Снова начинает ходить). Ну, кой чёрт меня дёрнул? Понимаешь, затмение просто нашло...

И р и н а (вздохнув). Понимаю...

И г о р ь (удивлённо). Да? Ну, вот видишь: ты всё понимаешь... (Смущённо) Слушай, а ты...

И р и н а. Что?

И г о р ь. Ты историю уже написала?

И р и н а. Ещё нет.

И г о р ь (облегчённо). Ну, слава Богу! Слушай, давай её вместе напишем. И операцию давай я сам запишу. Ну, ты продиктуешь – а я запишу... Как будто бы это я сам оперировал, ладно? Тут ведь такие дела могут быть... Понимаешь?

И р и н а. Да всё я понимаю. Истории пишутся – для прокурора...

И г о р ь. Вот-вот! Ну, ты умница... Впрочем, я это уже говорил. (Продолжает ходить). И чёрт меня дернул... Ну ладно, теперь не воротишь. (Ирине). Послушай, я только до реанимации сбегаю, ладно? Его навещу – и мы сядем писать, хорошо?

И р и н а (глядя в окно). Хорошо.

(Игорь быстро уходит. За дверью опять шаги, и входит ж е н а Калинина: лет сорока, измождённого вида. Одета безвкусно, и даже неряшливо. Очень манерна, говорит много и пусто. Ирина думает, что это вернулся Игорь).

И р и н а. Опять ты?

К а л и н и н а (растерянно). Да... То есть, нет... Простите, но я...

И р и н а (обернувшись). Кто вы? (Резко). И что вам здесь нужно?

К а л и н и н а (то прижимая руки с сумочкой к груди, то указывая куда-то). Понимаете, мне позвонили, сказали... Я дочек бросила, прибежала... Я... Мне...

И р и н а (догадываясь). Вы...

К а л и н и н а. Да, я жена Олега Михайловича. Как он?

И р и н а (с трудом). Уже лучше.

К а л и н и н а. Простите, а вы... Вы Ирина Семёновна?

И р и н а (упавшим голосом). Да.

К а л и н и н а (радостно). Боже мой, это вы! Мне всё рассказали, про всё, что вы сделали! Вы же, просто... наш ангел, вот кто! Вы наша спасительница! Ирина Семёновна... (Не зная, куда себя деть от восторга и благодарности) Вы... Я... Позвольте, я... Я ваши руки готова...

(Пытается поцеловать руку Ирины. Та, в ужасе, отдёргивает её).

И р и н а. Вы с ума сошли! Что вы делаете?

К а л и н и н а. Да, я, наверное, не в себе... Я, пока ехала, столько всего передумала... Я... Ведь вы знаете, у нас две дочери – младшая очень больна... Вот... (Зачем-то роется в сумочке, достаёт фотографию, протягивает Ирине). Вот они, обе. Правда, хорошенькие? А младшенькая... Ну, кто же мог знать, что всё так получится? Очень, очень больна... (Не знает, куда деть фотографию, и растерянно прячет её обратно). Знаете, мы... (Всхлипывает). Если б что-то с Олегом случилось! (Начинает рыдать). Вы вернули мне мужа – вы нас, можно сказать, всех спасли... Всех четверых!

(Ирина вздрагивает. Озноб всё сильней пробирает её)

К а л и н и н а. Ирина Семёновна, вы наш ангел! Я за вас день и ночь буду Бога молить...

(Продолжает рыдать. Ирина смотрит на неё с ужасом. Неслышно, как дух, появляется старая санитарка).

И р и н а (старухе). Теть Дусь, уведи её, ради Бога...

С т а р у х а (Калининой). Пойдём-пойдём, милая... Доктору тоже отдых нужон. А то, вишь, как она уработалась – на ей лица нету! Доктора – они тоже ведь люди...

(Уводит Калинину).

И р и н а (оставшись одна). Боже мой, Боже мой!

(Припадает к окну, начинает беззвучно рыдать. Пальцы скользят по стеклу – и раздаётся пронзительный скрип. В ординаторскую заглядывает М а р и я)

М а р и я. Ириша, ты здесь? (Видит, что та плачет). Ах ты, бедненькая! (Быстро, вразвалку идет к Ирине – и обнимает её, прижимая к пышной груди её голову). Ну, ничего, ничего... Господь милостив, всё обойдётся...

И р и н а (всхлипывая). Маша, сестрёнка...

М а р и я. Ничего, ничего... (Говорит, утешая подругу, словно ребёнка). Вот мы сегодня к нам на дачу поедем, там ты отдохнёшь, отоспишься... Ивана попросим, он нам шашлычок приготовит, самоварчик поставит, чай будем пить... У меня и конфеты есть вкусные – ты ведь любишь конфеты?

И р и н а (всхлипывая). Лю... Люблю...

М а р и я. Ну, вот и славно, вот и хорошо...

Занавес.

Действие третье.

Сцена первая.

Вечер, сестринский пост. Мария (она снова беременна) вяжет. Поодаль старик на кресле-каталке и старуха со шваброй пьют спирт из тёмной бутыли. Зима, холодно.

Д е д (выпив, выдохнув). Да, однако... Пять лет уж прошло.

С т а р у х а. Чего?

Д е д. Пять лет, говорю, прошло, как Михалыча ранили. Думали все, что помрёт – ан, нет, снова бегает, словно молоденький! Ирине, конечно, спасибо, дай Бог ей здоровья...

С т а р у х а. Пять лет, говоришь? А я уж давно года перестала считать. Я тебе, дед, так скажу (нагибается): по-моему, времени вовсе и нет никакого.

Д е д. Как так?

С т а р у х а. А вот так. Его просто люди придумали, с дури какой-то – а теперь и не знают, что с ним, этим временем, делать...

Д е д. Ну, ты сказанула! Хотя... (Задумывается, чешет затылок). Хотя, ежели вдуматься – может, ты и права. Вот, к примеру, война – сколь уж лет миновало? Без малого семьдесят. А мне, как подумаю, кажется – только вчера это было...

С т а р у х а. Вот-вот!

Д е д. Или вот эта больница. Бывает, ночами в бессонницу ездишь по коридору – туда-сюда, туда-сюда! – так и начинает казаться, что всё это было всегда...

С т а р у х а. Что – всегда?

Д е д. Ну, коридор этот вот, кресло с колёсами – чтоб оно провалилось! – и я на нём всегда был, и теперь всегда буду ездить. Ну, в смысле – вечно...

С т а р у х а. Ты выпил бы лучше – а то скоро ум за разум зайдёт.

Д е д. Это можно! (С удовольствием, крякнув, отпивает хороший глоток). Аж сладкий, зараза! Чего ты туда добавляешь?

С т а р у х а. Глюкозы.

Д е д. То-то я чувствую: сладкий... (Показывает на Марию). Ты погляди – Машка снова брюхата! Ну, Ванька даёт! (Поясняет). Ванька – он крестник мой, я его оживлял.

С т а р у х а. Да знаю я, знаю... (Сама отпивает из бутыли). А Машка – она молодец, она правильно делает. На то и баба, чтобы детей рожать.

Д е д. А что же Ирина (показывает в сторону ординаторской) никак не сподобится?

С т а р у х а. А от кого ей рожать-то?

Д е д. Как от кого? От Михалыча. Они же, как это сказать... Ну, вроде как, полюбовники?

С т а р у х а. Да что бы ты понимал, старый хрен! Полюбовники, скажет тоже... Ну, и что из того? Я так понимаю, Михалыч с женою расстаться не может.

Д е д (удивлённо). Почему так – не может? Да бросил бы он её нахрен, к чертям собачьим – всего и делов! Я её тут как-то видел – набитая дура. А уж страшна – Бог ты мой! То ли дело, Ирина: красавица, умница... Молодая, опять же.

С т а р у х а. Вот-вот: вам, кобелям, лишь бы помоложе была!

Д е д. Нет, ну в самом-то деле: чего он живёт с этой дурой? Чего ради мается?

С т а р у х а (возмущённо). Чего ради?! А дочь – ты забыл? У него ж дочь больна – как он их может бросить?

Д е д (чешет затылок). Ну, как, как... Взял, да и бросил...

С т а р у х а (с сарказмом). Ты бы, конечно, не долго и думал! А Михалыч – он человек настоящий, хороший. А хорошие люди – они и сами всю жизнь мучаются, да и других, прости Господи, мучают. Это только скотине легко – а хорошему человеку всегда трудно.

Д е д. Вот это верно! А почему так, не знаешь?

С т а р у х а. Не знаю... Ты выпей, дед, выпей: а то у нас дюже с тобой разговоры серьёзные. Как бы мозги не вскипели! (Смеётся).

Д е д. Выпить – это я завсегда. (Отпивает). Ну, и ты уж тогда, за компанию...

(Передаёт бутыль старухе. Выпивает и она. Свет чуть притухает, и становится видно, что старик со старухой начинают светиться: голубовато озарены их лица, руки – даже швабра старухи, и та чуть мерцает).

Д е д. Ну вот, опять...

С т а р у х а. Что опять?

Д е д. Засветились мы с тобой, бабка.

С т а р у х а. А, ты про это... Мне это даже сподручнее (двигает шваброй) – в тёмных углах убираться...

Д е д. Слу-ушай – а Игорь-то Львович каков!

С т а р у х а. В каком смысле?

Д е д. Ну, в каком... Был кобель кобелём, ни одной юбки мимо не пропускал – кроме, может, твоей! (хохочет, хлопает старуху по пыльному заду) – а тут просто, можно сказать, стал другой человек.

С т а р у х а. А с каких пор, ты заметил?

Д е д. Да, с этих самых, как Михалыча ранили. Остепенился, женился... И жена у него – не сказать, что красавица: так, обычная баба...

С т а р у х а. А какая нужна?

Д е д. Ну, не знаю... Он-то сам из себя – ты же видишь! – красавец.

С т а р у х а. Ну, и что из того, что красавец?

Д е д. Ну, как... Мог бы тоже красотку себе подыскать. Вот, вроде Ольги.

С т а р у х а. Да Ольга-то, что про неё говорить: пропала девка, как не было... (Сокрушённо машет рукой). А Игорь – что Игорь? Его годы пришли, вот он и остепенился. Ты его вчерась с дочкой видел? Ну, вот...

Д е д. Да, ребёночек – чистый ангел. Я аж прослезился... Ну, давай, что ли, бабка – за деток! (Тянется к бутыли).

С т а р у х а. Смотри, дед: не много ли будет?

Д е д. Не-ет, что ты! (Смеётся). До «Артиллеристов» мне ещё пить да пить. Я пока только в малом разгоне. И потом, чего ты боишься? Ноги мои (качает колёса кресла-каталки) заплетаться не будут.

С т а р у х а. Ну, если так... (Подаёт старику бутыль).

Д е д (выпив спирту). Эх, хорошо сидим! И в больнице затишье... Может, песню споём?

С т а р у х а. А какую?

Д е д. Ну, нашу...

С т а р у х а. Но только тихонько – а то Машка будет ругаться...

(Начинают, дребезжащими старыми голосами, петь «Летят утки...». Песня, поначалу неровная, выправляется – но тут раздаётся всё нарастающий и заглушающий песню вой сирены «Скорой помощи»).

С т а р у х а. Ну вот, старый хрен – сглазил! (Передразнивает). «Хорошо сидим, хорошо сидим!» Тебя кто тянул за язык?

Д е д. Ну, я же не знал...

С т а р у х а (ворчливо). Не знал он... (Поднимаясь, вздыхая). Ну ладно, я побежала: видать, там «Скорая» кого-то приволокла. Ты смотри тут, спирт без меня не допей!

(Удаляется нетвёрдыми шагами, волоча светящуюся швабру. Затемнение).

Сцена вторая.

Коридор отделения. Хмельная старуха зигзагами, задевая за стены, ввозит каталку, на которой, покрытая простынёй, лежит обнажённая О л ь г а.

О л ь г а (слабым голосом). Тёть Дусь, ты что, опять пьяная?

С т а р у х а (всматриваясь). Батюшки, Ольга! Свят-свят! (Крестится). А я, дочка, сразу тебя не признала... Неуж, правда ты?

О л ь г а. Я, тёть Дусь, я... Вот, допрыгалась, как та стрекоза.

С т а р у х а. Какая?

О л ь г а. Ну, из басни...

С т а р у х а. А-а... Нет, постой-ка, постой: дай я тебя разгляжу! (Останавливается, смотрит Ольге в лицо – потом, приподняв простыню, осматривает её всю). Точно, Ольга... А я всё смотрю: ты – не ты?