Насилие во благо: основные аргументы

В подавляющем большинстве философских и религиозных мораль­ных учений насилие считается злом, категорический запрет на на­силие обозначает во многих из них границу, отделяющую нравст­венность от безнравственности. Вместе с тем общественное созна­ние, в том числе и этика, допускает ситуации нравственно оправ­данного насилия. Проблема отношения к насилию является пред­метом научных и общественных дискуссий, остается открытой для противоположных этических суждений в той части, в какой речь идет о возможности нравственно оправданных отступлений от ка­тегорического запрета на насилие.

Считается, что насилие оправдано, по крайней мере, в двух слу­чаях: тогда, когда оно а) предотвращает другое насилие, является ответным насилием и б) осуществляется во благо тех, кто подвер­гается насилию. Рассмотрим основные возражения против этих ар­гументов.

По поводу первого из них следует сказать следующее. Ответное насилие могло бы быть оправдано как меньшее зло, но оно таковым не является. Для того чтобы преодолеть насилие насилием, это вто­рое насилие (противонасилие) должно быть больше первого. Тем самым зло насилия не уменьшается, а увеличивается. История ору­дий насилия — прежде всего и главным образом вооружений — не­сомненно, доказывает истинность данного утверждения. Их совер­шенствование, достигшее в настоящее время силы тотального раз­рушения, осуществлялось в рамках логики преодоления насилия на­силием и оправдывалось такой логикой. Кроме того, ложность дан­ного аргумента состоит в том, что противонасилие мыслится как упреждающее насилие. В действительности оно таким не является. До тех пор пока насилие не совершено, мы никогда не можем с безусловной достоверностью утверждать, что оно будет совершено. Даже тогда (рассуждал Л.Н. Толстой), когда мы убиваем преступни­ка, который уже занес нож над головой ребенка, это убийство нельзя назвать упреждающим, ибо нельзя полностью исключать того, что преступник в последний миг мог бы передумать или в силу каких-то иных причин отказаться от своего намерения. Пока насилие не со­вершено, то в лучшем случае можно говорить, что предотвращается возможное, вероятное насилие. После того как насилие совершено, ответное насилие никак не может считаться предотвращением на­силия, а напротив, является его умножением.

Второй аргумент также является принципиально уязвимым. Во­прос о том, что есть нравственное благо, является неотчуждаемой компетенцией той личности или группы людей, о благе которых идет речь. Одна из важнейших нравственных истин гласит, что нель­зя внешним образом осчастливить человека- Принимать нравствен­ные решения за другого невозможно. Поэтому не имеет смысла в рам­ках нравственно зрелых отношений говорить о насилии во благо дру­гого. Предполагается, что об этом можно вести речь применительно к отношениям патернализма, в рамках которых одни люди (дети, младшие, юные поколения и др.) по причине незрелости воли на­ходятся под опекой других. Однако патернализм является этически выверенным в той мере, в какой опекаемая (детская) воля оберега­ется, воспитывается, закаляется, целенаправленно подводится к спо­собности обходиться без опеки. В противном случае патернализм мало отличался бы от заботы о домашних животных. В тех случаях, когда «старшими» принимаются этически значимые решения как бы от имени «младших», на самом деле первые навязывают вторым соб­ственные представления о благе. Младшие (дети, юные поколения), становясь взрослыми, начинают думать по-своему, высказывают свои — как правило, иные — ценностные предпочтения; это до такой степени верно, что собственный нравственный взгляд на мир, как и способность самостоятельно принимать ответственные решения, является решающим признаком взрослости, зрелости. В.Г. Белин­ский завидовал внукам и правнукам, которые будут жить после него через сто лет. Но он не мог, видимо, подумать, что его правнуки ста­нут завидовать его эпохе — осуществлять преобразования под знаком возвращения к России царей. Поколения советских людей 30-х гг. оправдывали жертвенность своей жизни служением социалистичес­ким целям, которые, по их представлениям, должны были обернуть­ся счастьем их детей, будущих поколений. А дети (поколение так на­зываемых шестидесятников) вообще отказались от этих целей и уви­дели в жертвах отцов нечто худшее, чем бессмысленная глупость.

Оба рассматриваемых аргумента имеют между собой нечто общее: в них насилие рассматривается в качестве вынужденного средства и оправдывается целью, будущим благом. Однако в данном случае формула «цель оправдывает средства» не действует, так как средство (насилие) не ведет к цели, если под целью понимать об­щество без насилия.

Формула «цель оправдывает средства» предполагает, что сред­ства автономны по отношению к цели и одни и те же средства могут применяться для разных целей (ядом можно убить человека и им же можно воспользоваться в лечебных целях). Кроме того, средства и цели разведены во времени, первые предшествуют вто­рым и могут быть оправданы как временные трудности пути, ко­торые перекрываются выгодой конечного результата (к примеру, неудобства, связанные с ремонтом квартиры, снимаются и оправ­дываются тем, что после этого квартира становится более комфор­табельной, чем раньше).

В логике предметной деятельности цель действительно оправ­дывает средства в тех случаях, когда благо конкретной цели недо­стижимо иначе, как через посредство зла конкретных средств и когда первое намного превышает второе. Однако такой способ рас­суждения неприменим в морали. Если бы мораль была такой же целью, как прочие, то, видимо, она бы вполне могла оправдать любые, в том числе аморальные, средства, которые ведут к ней. Мо­раль такой целью, не является. Если ее и можно считать целью, то целью особого рода — высшей, последней целью, целью целей. Она является целью в качестве ценности, некой идеальной точки отсчета всех других целей, условия их возможности. Важнейший признак морали как высшей цели состоит в том, что она имеет самоценное значение и никогда не может быть превращена в средство. По от­ношению к морали теряет значение само различие цели и средств. В перспективе морали все прочие цели есть не более чем средства. Если уж применять к морали эти термины, то следовало бы говорить не о том, что цель оправдывает средства, а о том, что цель присут­ствует в средствах, в известном смысле сама является средством. Единство целей и средств — такова нравственно-гуманистическая формула их соотношения. Речь может идти о двояком единстве: со­держательном и субъективном.

Содержательное единство выражается в том, что нравствен­ное качество целей материализуется в средствах. Именно средства выявляют действительный, а не прокламируемый нравственный смысл целей. Во всяком случае, в утверждении, согласно которому средства оправдывают цель, заключено значительно больше тео­ретических гарантий практического гуманизма, чем в расхожем те­зисе: цель оправдывает средства. Как пшеничный колос может вы­расти только из пшеничного зерна, так путь к добру лежит только через добро. Применительно к нашей теме это означает, что через насилие нельзя прийти к обществу без насилия. Аморальные сред­ства не могут вести к морали, так же как богохульство не может приблизить к Богу.

Субъектное единство целей и средств состоит в том, что они не должны расходиться в пространстве и времени так сильно, когда носителями целей выступают одни индивиды, а носителями средств — другие. Только тогда, когда одни и те же индивиды, выступая в роли средств, являются одновременно и целями, можно говорить о гума­нистической мере их соотношения. Об этом — вторая формулиров­ка категорического императива Канта, отождествляющая человеч­ность с таким отношением к себе и другим, когда никто не низво­дится до уровня средств, а выступает одновременно в качестве цели. Субъектное единство целей и средств очевидным образом наруша­ется в ситуации насилия, где одни силой подчиняют себе других.

Таким образом, насилие не может получить нравственной сан­кции даже в порядке исключения. Нет таких ситуаций и аргументов, которые позволяли бы считать насилие благом. Оно не может быть выводом силлогизма, общей посылкой которого является тезис о самоценности человеческой личности и взаимности межчеловечес­ких отношений.