Методология_Литература / Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. 2003

182

другим причинам? Насколько силен был в душе крестьян патриотизм? Не играют ли поражения той же роли в непопулярности короля, что и налоги? Чтобы провести точную ретродикцию, нужно хорошо знать ментальность эпохи; может быть, мы спросим, были ли в других случаях иные причины недовольства, помимо налогов; но, скорее всего, мы не будем рассуждать столь карикатурным образом, а исходя из наших знаний об атмосфере той эпохи поставим вопрос о том, существовало ли общественное мнение, считал ли народ войну с иноземцами чем-то иным, нежели делом личной доблести короля и профессионалов, делом, кото-

рое касалось подданных, только когда они терпели из-за него материальный ущерб.

Так мы приходим к более или менее правдоподобным выводам: «Причины этого бунта неясны, и, возможно, это были налоги, как всегда случалось в ту эпоху в подобных обстоятельствах». То есть, если все происходило, как обычно; тем самым ретродикция приближается к заключению по аналогии или к той форме рационального (поскольку условного) пророчества, которое называют предсказанием. Пример рассуждения по аналогии: «Историки, как пишет один из них, постоянно прибегают к обобщениям; если тот факт, что Ричард приказал зарезать юных принцев в лондонском Тауэре, недостаточно очевиден, то историки поставят вопрос - может быть, скорее неосознанно, нежели сознательно, - было ли в ту эпоху обычаем монархов уничтожать своих соперников, вероятных претендентов на трон; и их заключение будет совершенно обоснованно зависеть от этого обобщения»50. Опасность этого заключения состоит, конечно же, в том, что Ричард мог быть более жесток, чем позволяли обычаи того времени. Пример исторического предсказания: поставим вопрос о том, что случилось бы, если бы Спартак разбил римские легионы и стал правителем Южной Италии. Конец рабовладения? Переход на более высокий уровень производственных отношений? Параллель подсказывает правильный ответ, который подтверждается всеми нашими знаниями об атмосфере той эпохи; поскольку мы знаем, что за поколение до Спартака, во время великого восстания рабов на Сицилии восставшие избрали себе столицу и царя51, мы можем полагать, что, если бы Спартак победил, он бы основал еще одно италийское эллинистическое царство,

50Н.Е. Can. What is the History? 1961 (Penguin Books, 1968), p.63.

51L. Robert. Annuaire du Collège de France, 1962, p.342.

183

где наверняка существовало бы рабство, как и повсюду в ту эпоху52. В отсутствие этой параллели, другой, хотя и менее удачной, была бы история Мамлюков в Египте. Ценность сицилийской параллели состоит в том, что там не видно особых причин, которые бы подтолкнули сицилийских рабов основать царство и которые бы отсутствовали в истории Спартака; выбор монархического режима в ту эпоху не может считаться чемто особенным: монархия была нормальным строем для любого государства, не являвшегося полисом; к тому же'и Спартака, и царя восставших рабов на Сицилии наверняка окружала одна и та же харизматическая и милленаристская аура: милленаризм «первоповстанцев» хорошо известен.

Основы ретродикции

Итак, в конце концов, мы получаем определенное представление о совозможностях данной эпохи благодаря знанию о том, чего можно и чего нельзя ожидать от людей этой эпохи; это называется обладать чувством истории, понимать античное умонастроение, ощущать дух времени: ведь все эти логические допущения чаще всего не осознаются или, в силу серьезности и условности жанра, не оглашаются. Только эпиграфисты достаточно проницательны, чтобы говорить о «составлении ряда». В реальности ход мысли, больше всего похожий на ретродикцию, — это составление ряда; когда эпиграфист, филолог или иконографист хочет знать, что означает слово rosa или что делает изображенный на барельефе римлянин, лежащий на кровати, он собирает все случаи употребления слова rosa и все изображения римлянина на кровати и делает из составленного таким путем ряда вывод, что rosa означает «роза», а римлянин спит или

52 Следует сразу же добавить, что слово "рабовладение" неоднозначно; рабовладение — это либо архаичная юридическая связь, касавшаяся отношений между домашними, либо рабство на плантации, как на американском Юге до 1865 г. Первая форма в античности была гораздо более распространенной; рабство на планта- ции—атолькоонокасалосьпроизводительныхсилипроизводственныхотношений - это исключение, характерное для Италии и Сицилии позднеэллинистического периода, так же как оно было исключением в XIX в.; нормой для античности в сельскохозяйственной сфере было, как показываетM. Rodinson, свободное крестьянство или крепостные отношения. Спартак разрушил бы систему плантационной экономики и, конечно, оставил бы, как это было принято в ту эпоху, домашнее рабство.

184

ест53; основанием для такого вывода является то, что было бы странно, если бы слово не имело постоянного, приблизительно одного и того же значения, и если бы римляне ели и спали не так, как того требовали обычаи эпохи. Итак, мы видим, каковы основы ретродикции; это не мнимое постоянство отношений следствия и причины; это и не регулярность природных явлений - основа индукции; это нечто весьма эмпирическое: в истории существуют обычаи, условности, типичность. Вот римлянин на кровати: почему он лег на кровать? Если бы поведение людей определялось просто случайностью или капризом, то число возможных ответов было бы бесконечным, и ретродикция правильного ответа была бы невозможна; но у людей есть обычаи, и они более или менее им следуют; тем самым ограничивается число допустимых причин, которые можно установить. Дела могли бы обстоять иначе, у людей могло не быть никаких обычаев, и они действовали бы по гениальному или безумному наитию; история состояла бы из одних гапаксов: ретродикция оказалась бы невозможной, но постоянство законов при этом никуда бы не делось, и эпистемологическое сооружение не изменилось бы ни на йоту.

53 По поводу составления рядов, явно привлекающего внимание философов - прекрасные тому примеры есть в главах I и VII Богословско-политического трактата Спинозы, — проще всего было бы обратиться к сочинению филолога, который использует этот прием, не упоминая об этом, как, например, Eduard Norden, или историка, который использует его, прямо на это указывая, как L. Robert. Вот один пример этой сложнейшей индукции. Греческое слово oikeios на классическом языке означает "частный, собственный"; однако в эпитафиях римской эпохи очень часто втречаются выражения oikeios adelphos или oikeios pater, которые сразу хочется перевести как "его собственный брат" или "его собственный отец"; но поскольку это прилагательное встречается очень часто, вскоре догадались, что, когда смысл слова со временем стерся, оно перешло в категорию простых притяжательных местоимений, и что следовало переводить просто-напросто "его брат", "его'отец". Имплицитное рассуждение заключалось в следующем: из случаев употребления oikeios составили ряд и заметили, что это слово встречалось чаще, чем - как было бы разумно предположить - возникала необходимость подчеркивать в эпитафиях "собственность" этого братства или отцовства. Но что означает "разумно"? Это необъявленное составление ряда: чтобы oikeios стало притяжательным местоимением и утратило свой оттенок подчеркивания, эпитафии должны быть составлены в простом стиле, а не в том духе "кафкианской" риторики поздней Империи, которая изо всех сил нажимает на каждое слово; итак, перевод oikeios подразумевает, что мы составили мнение о стиле в его контексте, то есть сравнили его с другими стилями эпохи... Такова сложнейшая совокупность мини-рассуждений, лежащих в основе даже самого простого утверждения.

185

К счастью, род человеческий или, по крайней мере, исторические эпохи в чем-то повторяются, и знание этих повторов делает возможной ретродикцию. Слова в лингвистическом коде используются всегда в одном и том же значении; обычай требует, чтобы ели стоя, сидя или лежа, но не так, как вздумается; регистр любого общества ограничен, и цивилизация мануфактур вряд ли может быть одновременно рыцарственной, поскольку и времени на все не хватит, и душа не лежит ко всему сразу; род имеет свои инстинкты, например, он допускает жестокость в отношениях, как у Крыс и Волков. На эти константы можно рассчитывать. Зато другие области известны своей неприспособленностью для составления рядов. Это касается как историка, так и детектива54: когда перед полицейским оказывается человек из преступной среды, соответствующий данному виду, то он знает, чего от него можно ждать; зато он никогда не знает, что способны выдумать «интеллектуалы». Ошибка, эксцентричность, богема, гений и безумие - вот области, где ретродикция - дело рискованное. Скульптура без художественных достоинств легко встраивается в ряд, шедевр

— гораздо труднее; восстанавливать поэтические тексты намного сложнее, чем делопроизводственные формуляры. Война - уместное понятие для вс^й известной истории человеческого рода, а торговая экспансия - феномен, ограниченный узкими временными рамками, и не стоит вводить его в ретродикцию Пелопоннесской войны55. Очень важно всегда знать, находимся ли мы в той области, где происходят повторы, или же там, где на них нельзя рассчитывать; к тому же существуют эксцентричные или изобретательные эпохи, где отклонения встречаются гораздо чаще обычного. На практике историк постоянно колеблется между двумя крайностями: или придумать себе ложные правила («факт подобного рода в ту эпоху немыслим, до XVIII века такого быть не могло»), или пустить все на самотек, сказать себе, что в любую эпоху все возможно и что обы-

54 Сравнение между источниковедением и полицейским расследованием напрашивается само собой; мы встречаем его у H. Reichenbach (цит. в прим. 17) и у Goblot. Traité de logique. Мы не будем заниматься вопросом о природе логического допущения в истории, которое не является ни дедукцией, ни индукцией; см. Goblot, a также A. Xénopol. La Théorie de l'histoire (1908), которым совсем не следует пренебрегать, хотя его цитируют все реже; как нам представляется, разъяснение природы этого логического допущения можно найти у Pierce в его описании abduction.

55 См. об этом реалистичные строки P. Vidal-Naquet. "Economie et société dans la

Grèce ancienne" in Archives européennes de sociologie, 6. 1965, p.147.

186

чай - совсем не так деспотичен, как его изображают. Одна из задач будущего источниковедения - разработка казуистики ретродикции.

Ретродикция - это «синтез»

Скажем не в первый и не в последний раз: суть проблемы исторического знания кроется на уровне источников, их критики и понимания. Философическая традиция в эпистемологии истории метит слишком высоко; она ставит вопрос о том, объясняет ли историк при помощи причин или при помощи законов, однако перескакивает через ретродикцию; она говорит об индукции в истории и не замечает составления рядов. Но историю эпохи воспроизводят благодаря составлению рядов, переходу от документов к ретродикции и обратно, а самые, казалось бы, солидные исторические «факты» являются на самом деле выводами, состоящими в значительной степени из ретродикции. Когда историк говорит, что налогообложение сделало Людовика XIV непопулярным, основываясь при этом на рукописи деревенского кюре, то он совершает ретродикцию, допуская справедливость этого свидетельства и для соседних деревень; а если бы мы хотели, чтобы эта индукция стала действительно обоснованной и чтобы наш пример мог считаться репрезентативным, то следовало бы провести обширное исследование. По правде говоря, первой ретродикцией было отнесение рукописи, вполне материально существующей в 1969 г., к периоду трехвековой давности на основании зрительных и осязательных ощущений историка56. В некоторых областях из-за этой колоссальной роли ретродикции и интерпретации можно ожидать любых сюрпризов; два века назад наконец признали, что Ромул был фигурой легендарной, а после 1945 г. японские историки получили возможность писать, что история происхождения их царствующей династии - миф. В исторической ткани, действительно, существует масса лакун, поскольку их немало в особом виде событий, именуемом источниками, и поскольку история есть знание, основанное на следах.

56 Мы не будем говорить здесь о проблемах верификации событий прошлого путем предсказания и оставим профессиональным философам проблему формальных высказываний, в том виде, в каком она поставлена в истории; ограничимся

ссылкой на A.C. Danto. Analytical Philosophy of History. Cambridge University Press, 1965 (Paperback, 1968), chap. IV и V.

187

Выше мы уже отметили, что источник, будь то даже жизнеописание Робинзона Крузо, составленное самим Робинзоном Крузо, никогда полностью не совпадает с событием. То есть ход событий не может пересоставляться, как мозаика; как бы многочисленны ни были источники, они непременно остаются косвенными и неполными; их нужно проецировать на выбранный план и увязывать друг с другом. Эта ситуация, особенно наглядная в истории Древнего мира, не является ее исключительным свойством: история самых последних лет в той же мере состоит из ретродикции; разница в том, что здесь ретродикция практически всегда верна. Однако источники, будь то даже газеты и архивы, нужно еще увязать друг с другом и не придавать статье в l'Humanité того же значения, что и передовой в le Journal des Débats, учитывая то, что нам в принципе известно об этих газетах. Листовка 1936 г. и несколько газетных вырезок хранят память о забастовке на таком-то заводе в пригороде; поскольку ни одна историческая эпоха не совершает всего сразу, поскольку не бывает одновременно «забастовок на рабочем месте», «диких забастовок» и «забастовок разрушителей машин», то эта забастовка 1936 г. будет, конечно, определена ретродикцией как подобная прочим забастовкам того же года в контексте Народного фронта, вернее в контексте всех тех источников, из которых мы знаем об этих забастовках. Зато в истории Древнего мира источник, внешне самый однозначный (или кажущийся таковым, поскольку мы не вполне учитываем роль ретродикции), остается двусмыслен-

ным из-за отсутствия контекста.

В.от одинокое, как аэролит, письмо Плиния Младшего, в котором ясно сказано, что в начале второго века в таком-то месте в Малой Азии было очень много христиан; из-за отсутствия контекста мы не можем даже сказать (допустим, мы поставили этот вопрос), доказывает ли это письмо, что всего через три поколения после смерти Христа христианство - по крайней мере в регионах с высокоразвитой культурой,- уже почти окончательно завоевало души; и не следует ли предположить, что внимание Плиния и римских властей было только недавно привлечено эпизодом сиюминутного значения, резкой вспышкой христианизации в Азии, подобной англо-саксонскому revival или эпидемиям массовых и недолговечных обращений в христианство, с которыми миссионеры, к своему огорчению, столкнулись в Японии и для подавления которых достаточно было малейшего жеста со стороны властей (однако после них, как после прилива, на берегу остается узкая полоска завоеванных душ). Постоянный подъем религиозной волны или прилив и отлив? Если ограничи-

188

ваться римскими источниками, то ретродикция в этом вопросе невозможна.

Более полные источники позволяют постепенно получить представление о контексте эпохи (мы «осваиваемся в своем периоде»), и это представление позволяет уточнить интерпретацию других, менее полных источников. Не существует никакого «порочного круга исторического синтеза», как не существует и «герменевтического круга» в интерпретации литературных текстов. Утверждают, что этот круг существует, что интерпретация текстуального контекста зависит от деталей, а детали получают тот смысл, который вкладывают в контекст57. В действительности нет вообще никакого круга, поскольку детали, на которых основана временная интерпретация контекста, - иные, нежели те, которые предстоит интерпретировать; таким образом, интерпретация продвигается, подобно сороконожке. Если бы это было не так, то мы бы до сегодняшнего дня не расшифровали ни одного текста - разве что по мистическому наитию.

Как не существует «исторического круга», так не существует и бесконечного движения ретродикции; логические допущения наталкиваются на данные источников. Но хотя логические допущения и не развиваются беспрепятственно, они все же заходят очень далеко. Вплоть до того, что они сплетают в голове любого историка мелкую философию личной истории, профессиональный опыт, в силу которого он придает то или иное значение экономическим причинам или религиозным потребностям, думает или не думает о том или ином варианте ретродикции. Именно этот опыт (в том смысле, в котором говорят об опыте клинициста или исповедника) и принимают за пресловутый исторический «метод».

«Метод» - это опыт

Ведь даже элементарный факт, изначально подразумевая массу ретродикции, подразумевает еще и ретродикции более общего порядка, которые составляют концепцию истории и человека. Этот профессиональный опыт, приобретенный в процессе исследования событий, с которы-

57 A. Boeckh. Enzyklopädie und Methodenlehre der philologischen Wissenschaften.

l, Formale Theorie der philologischen Wissenschaft, 1877 (Teubner, 1968), p. 84 sq.,

сопоставить с текстом у Дильтея в le Monde de I 'esprit, trad. Remy. Aubier-Montaigne,

1947, vol. I, p. 331.

189

ми он неразрывно связан, представляет собой то же самое, что Фукидид

называл ktema es aei, непреходящими уроками истории.

Так историки приходят к великим истинам, относящимся к «их» периоду или исторической эпохе, и приобретают то, что Маритен называет «здравой философией человека, истинной оценкой различных видов деятельности человеческого существа и их относительной значимости»58. Являются ли революционные подъемы редким феноменом, предполагающим совершенно особую социальную и идеологическую готовность, или они случаются, как автомобильные аварии, так что историку нет нужды пускаться в долгие объяснения? Является ли недовольство, вызванное лишениями и социальной несправедливостью, главным фактором эволюции, или оно играет второстепенную роль? Должно ли оно, набрав силу, остаться уделом религиозной элиты, или оно может стать массовым явлением? Что собой представляет пресловутая «мужицкая вера»? Существовал ли вообще христианский мир, каким представлял его себе Бернанос (Le Bras в этом сильно сомневается)? Не является ли всеобщая страсть древних римлян к зрелищам и страсть южноамериканцев к футболу просто внешним покровом политических порывов, или же, с психологической точки зрения, эта страсть может быть самодостаточной? Найти ответ на эти вопросы в источниках по «своему периоду» не всегда возможно; наоборот, смысл источникам придаст тот или иной ответ на эти вопросы, а сам ответ будет взят из других периодов, если у историка имеется соответствующая культура, или же из его предрассудков, то есть из истории современности. Таким образом, исторический опыт состоит из всего, что историк смог узнать там-сям за свою жизнь, из его круга чте-

ния и круга знакомств. Потому неудивительно, что не существует двух историков или двух клиницистов с одинаковым опытом и что бесконечные ссоры у изголовья больного — не редкость. Не говоря уже о тех простаках, что надеются сотворить чудо, обратившись к новомодным методикам под названием социология, феноменология религии и т.д.; как будто указанные науки были получены с небес, как будто они не использовали индукцию, как будто они не были историей в чуть более широком смысле, одним словом, как будто они не были чужим опытом, которым историк не преминет воспользоваться к собственной выгоде, если только его не смутит обманчивая чужеродность этих названий. Вот почему простаки, которые не отказываются от использования этого опыта под тем пред-

58 J. Maritain. Pour une philosophie de l'histoire, trad. Jouraet. Seuil, 1957, p.21.

190

логом, что социология - не история, являются, по сути, настоящими учеными, а те, кто над ними смеется, - это лишь полу-ученые. Исторический опыт - это близкое знакомство со всеми обобщениями и нормами истории, в какой бы модной упаковке их ни преподносили.

Два предела исторической объективности

Если история представляет собой смесь обстоятельств и опыта, если она - знание, основанное на источниках, знание с лакунами и с использованием ретродикции, если мы реконструируем ее при помощи того же движения логических индукций, которое позволяет ребенку постепенно конструировать его видение окружающего мира, то в таком случае понятно, каков, в принципе, предел исторической объективности; он соответствует лакунам в источниках и различиям в опыте.

1. Источники

Таковы ее единственные пределы. В самом деле, можно изначально допустить, что история, как говорит Марру, субъективна, поскольку Истории не существует и все является частью интриги; можно изначально допустить и наличие пределов исторической объективности, о которых говорит Арон, в том смысле, что это подлунные интриги, что истина в них присутствует, но истина не научная, и что текст, написанный историком, будет в любом случае больше похож на нарратив, чем на текст, написанный физиком. Не надо из этого делать заключения об уместности модного когда-то скептицизма источниковедов или о том, что, согласно новой моде, фактов не существует и что они зависят от правильного понимания смысла истории. Из этого можно только заключить, что, с научной точки зрения, история не объективна и что ее объективность - того же порядка, что и объективность воспринимаемого нами мира.

Как совершенно справедливо пишет F. Chatelet, «если посмотреть на труды современных историков - и не только на рассуждения этих историков об истории, - то мы заметим, что полемика вокруг недостижимости исторической истины, предположительного характера истории, неизбежного коэффициента субъективности, сегодня уже не имеет особого смысла. Представления о событиях могут быть разными, но каждое из

191

них по-новому освещает эти события». Мы не будем рассматривать в качестве одного из принципиальных пределов объективности то, что вызвано разделением специалистов на секты; марксист сочтет, что важнее всего экономические причины, другие будут говорить о стремлении к власти или смене элит. В отличие от разногласий между химиками или физиками, это разделение на секты имеет экстрадисциплинарное происхождение и навевает скуку. Мы не станем брать в расчет и незавершенность истории, поскольку это состояние характерно для всякого опосредованного знания; не будем учитывать и того факта, что можно продвинуть анализ более (Тольятти) или менее (Хрущев) далеко в не-событийное: это доказывает только то, что есть историки хорошие и другие, не такие хорошие; не будем учитывать и расширения исторического опыта. При этих условиях ничто не должно принципиально мешать специалистам прийти к согласию по поводу экспансии Селевкидов или майские события 1968 г., не считая пробелов в источниках; практика историографии самим своим существованием доказывает, что иных пределов объективности не существует, и никогда еще дискуссии между историками не приводили к открытию непреодолимых апорий: мы открываем только путаницу в понятиях, проблемы, более сложные, чем предполагалось, и вопросы, о которых раньше и не помышляли; история не является непостижимой, просто она крайне сложна и требует опыта, гораздо более тонкого, нежели тот, что нам сегодня доступен. При этом даже различие между внешними и глубинными причинами не является вопросом личного вкуса и точки зрения. Конечно, два описания истории одного периода обычно сильно отличаются друг от друга; но эти отличия вызваны освещением, особым вниманием к тому или иному аспекту фактов и выбором того, о чем мы умолчим; та же разница будет и между двумя работами по мате-

матике; если же речь идет о настоящих расхождениях, то может завязаться - и действительно завязывается - вполне объективная дискуссия, но она приводит не к апориям, а только к пререканиям.

2. Различие в опыте

Ведь вторым пределом объективности - но это не столько окончательный предел, сколько эффект торможения, задержки - являются различия в личном опыте, который очень трудно передать. Два специалиста по истории религий не придут к согласию по поводу «древнеримской

192

погребальной символики», так как опыт одного из них - это античные надписи, бретонские паломничества, неаполитанское благочестие и чтение Le Bras, тогда как другой создал себе философию религии из античных текстов, из своей собственной веры и святой Терезы; а поскольку правило игры - никогда не разъяснять содержание опыта, составляющего основу ретродикции, то им остается только обвинять друг друга в отсутствии религиозного чувства, что лишено всякого смысла, но прощается с трудом. Когда историк для обоснования своей интерпретации обращается к урокам настоящего или к урокам какого-то другого периода истории, он обычно использует их для иллюстрации своей мысли, а не для доказательства: может быть, скромность подсказывает ему, что, с точки зрения логики, историческая индукция выглядит ужасающе несовершенной, а история - жалкой дисциплиной, состоящей из аналогий. Итак, мы можем считать, что историю пишут своей личностью, то есть благоприобретенными смутными представлениями. Конечно, этот опыт может передаваться и накапливаться, поскольку он главным образом - книжный; но он не является методом (каждый приобретает тот опыт, который ему доступен и желателен), потому что, во-первых, его существование официально не признано и его приобретение не имеет организационных форм; во-вторых, потому что его можно передавать, но нельзя сформулировать: он приобретается благодаря знанию конкретных исторических ситуаций, из которых каждому остается извлечь для себя урок. Ktema es aei Пелопоннесской войны заключено в самом рассказе об этой войне, это не миникатехизис за рамками текста; исторический опыт приобретается во время работы; это плод не учебы, а профессионального навыка. У истории нет метода, поскольку она не может представить свой опыт в форме определений, законов и правил. Так что разные личные опыты никогда не оспаривают друг друга напрямую; со временем навыки вступают в контакт друг с другом, и в конце концов приходят к согласию, но по принципу победы одной точки зрения, а не принятия общих правил.

Причины или законы, искусство или наука

История - это искусство, которое предполагает формирование определенного опыта. Заблуждение относительно этого пункта, а также постоянная надежда на то, что однажды ее можно будет довести до подлинно научного уровня, вызваны тем, что в ней есть масса идей общего пла-

193

на и приблизительных закономерностей, как в нашей повседневной жизни; когда я говорю, что налоги вызвали ненависть к Людовику XIV, я тем самым допускаю, что было бы неудивительно, если бы то же самое произошло с другим королем по той же причине. Итак, мы приступаем к тому, что на сегодняшний день является важнейшей проблемой эпистемологии истории в англо-саксонских странах: объясняет ли историк при помощи причин или при помощи законов? Можно ли сказать, что налоги вызвали ненависть к Людовику XIV, не есылаясь при этом на covering law, который обосновывает данный частный случай причинности и утверждает, что любой слишком тяжелый налог делает непопулярным правительство, его установившее? Важность этой проблематики кажется довольно незначительной, но на самом деле в ней заключен вопрос о научном или подлунном характере истории и даже вопрос о природе научного знания; этому будет посвящена оставшаяся часть данной главы. Все знают, что обобщения могут быть научными и что в истории есть масса обобщений, но «правильные» ли это обобщения? Изложим для начала теорию covering laws, так как в ее анализе исторического объяснения есть немало важных моментов. Однако мы отрицаем, что данное объяснение (несмотря на некоторое внешнее сходство) имеет какое бы то ни было отношение к объяснению, принятому в науках; ибо для нас, как и для всех знакомых с Грейнджером59, нет ничего важнее противополож-

ности между, с одной стороны, «нашим опытом» (мы назвали его «подлунным») и, с другой стороны, «точным», то есть формализацией, характерной для всякой науки, достойной этого названия. Есть ли нечто общее между народной мудростью: «всякий слишком тяжелый налог порождает ненависть к правительству, за исключением тех случаев, когда он ее не порождает», - и формулой Ньютона? А если нет, то почему?

Объяснение с точки зрения логического эмширизма

Теория covering laws в истории идет от логического эмпиризма60. Эта школа убеждена в единстве разума. —огласно ее анализу объяснения в

59 G. Granger. Pensée formelle et Sciences de l'homme. Aubier-Montaigne,1960 et

1968; cf. "Evénement et structure dans les sciences de l'homme" in Cahiers de l'Institut de science économique appliquée, n° 55, mai-décembre 1957 (47). О теориях в физике,

о псевдотеориях в социологии, о гуманитарных науках как праксеологии см. очень ясное изложение в A. Rappoport. «Various Meaning of "theory"» in The American

Political Science Review, 52, 1958, p. 972-988.

194

науках, всякое объяснение заключается в том, чтобы подвести события под законы. Возьмем событие, подлежащее объяснению: то, что послужит ему объяснением, будет состоять, с одной стороны, из предшествующих обстоятельств и условий, представляющих собой события, которые относятся к определенному месту и времени (например, исходные условия или граничные условия в физике), и, с другой стороны, из научных законов. Итак, любое объяснение события (рассеяние тепла по данному железному стержню, непропорционально низкие цены на пшеницу в этом году) содержит по меньшей мере один закон (что касается зерна, то это закон Кинга). Логика безупречная, вне всякого сомнения; применим ее к истории. Возьмем конфликт между Папским престолом и Священной римской империей61. Не желая проводить бесконечную регрессию по всей цепочке событий, историк начинает с подстраивания исходных данных: в XI веке существуют папство и императорская власть, имеющие такието и такие-то черты. Любой поступок, совершенный тем или иным действующим лицом исторической драмы, будет объясняться каким-то законом: всякая власть, в том числе духовная, склонна к тоталитарности, всякий институт стремится к застывшим формам и т.д. Однако не надо думать, что каждый отдельный эпизод объясняется одним или несколькими законами и предыдущим эпизодом, что все эпизоды вытекают один из другого, так что можно предсказать всю цепочку в целом; это неверно, потому что система не изолирована: в игру вмешиваются новые обстоятельства, меняющие картину (король Франции и его законники, характер императора Генриха IV, создание национальных монархий). В результате получается, что, в отличие от каждого отдельного звена, последовательность звеньев необъяснима, поскольку объяснение новых обстоя-

60 Основополагающей работой является G.G. Hempel. The function ofgeneral laws in history, 1942 (in Readings in Philosophical Analysis, by H. Feigl and W. Sellars. New York: Appleton Century Crofts, 1949; in P. Gardiner (ed.). Theories of history. Glencoe: Free Press, 1959); назовем здесь же I. Scheffler. Anatomie de la science, trad. Tuillier. Seuil, 1966, chap. VII; cf. K. Popper. Misère de l'historicisme, trad. Rousseau. Pion, 1956, p. 142. См. очень тонкий подход уже цитированных P. Gardiner. The Nature of Historical Explanation и W. Dray. Laws and Explanation in History, а также A.C. Danto. Analytical philosophy of History, chap. X. Но лучше всего теория Гемпеля

изложена в Stegmüller. Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie, B. I, p. 335352. Логический эмпиризм и неопозитивизм повлияли на рост исследований по этому вопросу, и мы, конечно, не можем похвастаться тем, что все они нам известны.

61 Cf. Stegmüller. Op. cit., p. 354-358, 119; по поводу дедуктивно-номологическо- го объяснения см. ibid., р. 82-90.

195

тельств всякий раз заводит нас слишком далеко в исследовании цепочки,

которую они составляют.

Пускай кому-то это не нравится, но мы гордимся нашим сравнением истории с драматургической интригой: этого требует логический эмпиризм. Обстоятельства - те же персонажи драмы; есть и силы, движущие этими персонажами - вечные законы. По ходу действия часто возникают новые действующие лица, чье появление, само по себе объяснимое, тем не менее удивляет зрителей, которым не'видно, что происходит за сценой: их появление существенно меняет ход интриги, объяснимой в каждой отдельной сцене, но не предсказуемой от начала до конца, так что ее развязка неожиданна и в то же время естественна, поскольку каждый эпизод объясняется вечными законами человеческого сердца. Из этого ясно, почему история не повторяется, почему будущее не предсказуемо. Не потому, как можно предположить, что закон, согласно которому «всякая власть стремится к тоталитарности», не так уж абсолютен и научен, а потому, что система, не будучи изолированной, не объясняется одними лишь исходными обстоятельствами. Против подобной неопределенности не будет протестовать даже самый строгий научный ум.

Критика логического эмпиризма

Но что мы сделали, изложив эту схему? Как нам кажется, мы развернули метафору. Скажем сразу62: мы не испытываем ни малейшей ностальгии по дильтееву противопоставлению между естественными науками, которые «объясняют», и гуманитарными науками, которые лишь делают «понятным», это противопоставление было одним из самых страшных тупиков в истории науки. Идет ли речь о падении тел, или о человеческих поступках, научное объяснение остается все тем же, дедуктивным и помологическим; мы просто отрицаем, что история - это наука. Граница проходит между помологическим объяснением в науках, будь то науки естественные или гуманитарные, и объяснением повседневным и историческим, то есть причинным и слишком запутанным для того, чтобы его можно было обобщить до уровня законов.

По правде говоря, сложность заключается в том, чтобы четко установить, что логический эмпиризм подразумевает под этими «законами»,

62Stegmüller. Op. cit., p. 360-375: "Так называемая методика понимания"; cf. R. Boudon. L'Analyse mathématique des faits sociaux. Pion, 1967, p. 27.

196

которые должен был бы применять историк. Являются ли эти законы научными, в том смысле, в каком принято понимать эти слова, как законы в физике или в экономической науке? Или же это снова трюизмы во множественном числе, как «всякий слишком тяжелый налог...»? Сравнивая различных авторов и различные тексты, мы замечаем, что в этом пункте есть какая-то неопределенность. В принципе, речь идет только о научных законах; но если бы схема логического эмпиризма была применима лишь к тем историческим текстам, которые отсылают к какому-либо их этих законов, этого, действительно, было бы слишком мало. Поэтому мы со все большим смирением принимаем в качестве законов истины народной мудрости; вот насколько искренне убеждение в том, что история — дисциплина серьезная, со своими методами и синтезом, и что при этом она предлагает нечто иное, нежели объяснения, которые можно найти где угодно. Будучи вынуждены называть законами трюизмы, мы утешаемся надеждой на то, что речь идет просто о предварительном «наброске объяснения»63, неполного, имплицитного и временного, в котором трюизмы, по мере развития науки, будут заменены более качественными законами. Короче говоря, мы либо утверждаем, что история объясняет при помощи настоящих законов, либо называем законами трюизмы, либо надеемся, что эти трюизмы являются набросками будущих законов; в итоге — три ошибки64.

Теория исторического объяснения, предлагаемая логическим эмпиризмом, - не столько ложная, сколько мало интересная. Конечно, между причинным объяснением в истории и помологическим объяснением в науках есть некоторое сходство: в обоих случаях обращаются к обстоятельствам (налоги, Людовик XIV) и к отношению, которое является об-

63О "набросках объяснения" см. Stegmüller. Op. cit., p. 110, 346.

64Мы вернемся к различным аспектам этого вопроса в главе X, где можно будет развернуть дискуссию в полной мере. Главным, по нашему мнению, является то, что деление нашего опыта на части (огонь, ислам, Столетняя война) не имеет ничего общего с отвлеченным делением в области точного знания (кванты, магнитное поле, количество движения), что между doxa и episleme лежит пропасть и что разделение нашего опыта никак не позволяет применить научные законы к истории, за исключением деталей: именно это, по сути, признает Штегмюллер, доказывая, что есть законы в истории (т.е. в повседневной жизни: черепица, упавшая Пирру на голову, подчиняется, естественно, закону падения тел), но нет законов истории (ор. cit., p. 344); нет закона, объясняющего ход Четвертого Крестового похода. Мы согласны с Грейнджером (op. cit., p. 206-212).

197

щим (закон) или хотя бы обобщаемым с исключениями (причина); именно благодаря этому сходству историк может использовать причины наряду с законами: падение цен на зерно объясняется законом Кинга и традициями питания французского народа. Различие состоит в том, что, хотя причинно-следственная связь - явление повторяющееся, нельзя точно предсказать, когда и при каких условиях она повторится: причинность отличается запутанностью и всеохватностью; истории известны лишь частные случаи причинности, которые нельзя возвести в правило: «уроки» истории всегда сопровождаются ограничением суждений. Именно поэтому исторический опыт не укладывается в формулы, a ktéma es aei неотделимо от частных случаев, их подтверждающих. Возьмем один из этих частных случаев и попробуем, вопреки всякому здравому смыслу, обобщить его опыт до уровня закона, заранее смирившись с тем, что полученный трюизм будет называться законом: но его еще надо получить, что не так просто из-за всеохватного характера причинной связи; и у нас нет никаких критериев для ее анализа: разделение на составляющие может продолжаться до бесконечности. Рассмотрим все тот же пример: «Людовик XIV стал непопулярен из-за налогов». Выглядит это очень просто: причина - налоги, следствие - непопулярность; что касается закона, то читатель, конечно, знает его наизусть. Но нет ли здесь двух различных следствий и двух различных причин: налоги вызвали недовольство, а

это недовольство стало причиной непопулярности? Более тонкий анализ, из которого мы выведем дополнительное ktema es aei, определяющее, что всякое недовольство переносится на причину того факта, который вызвал это недовольство (если меня не подводит память, этот закон имеется у Спинозы). Значит ли это, что на одну непопулярность приходится два закона? Их будет намного больше, если мы углубимся в «слишком тяжелые налоги» и «короля» и вовремя не заметим, что наш мнимый

анализ, на самом деле, - описание происшедшего.

К тому же наш закон, как бы мы его ни сформулировали, окажется ложным: он не будет иметь силы в случае патриотического подъема или по любой другой более или менее необъяснимой причине. Нам предлагают следующее: «Увеличим количество условий и ограничений, и в конце концов закон станет точным»65. Попробуйте. Сначапа надо будет исклю-

65 I. Schcffler. Anatomie de la science, études philosophiques de l'explication et de la confirmation. Seuil. 1966, p. 94: "Можно заменить (неправомерное обобщение) каким-то иным, верным обобщением, предполагающим дополнительные уело-

198

чить случай патриотического порыва, затем ввести побольше нюансов; когда изложение закона растянется на несколько страниц, мы получим главу из истории царствования Людовика XIV, с той забавной особенностью, что она будет написана в настоящем времени и во множественном числе. Восстановив таким образом индивидуальность события, мы должны будем еще найти относящийся к нему закон.

История - это не предварительный набросок науки

Таково различие между реальной и непостоянной причинностью подлунного и абстрактными и точными законами науки. Как бы закон ни был детализирован, он никогда не сможет всего предвидеть; непредвиденное называют сюрпризом, происшествием, немыслимой случайностью или решением, принятым в последний момент. Социолог и не надеется (и вполне резонно) предсказать результаты выборов с точностью, превышающей предсказания физика по поводу самого обычного эксперимента с маятником. Однако физик вовсе не уверен в результате: он знает, что эксперимент может не удаться, нить маятника может порваться. Конечно, закон маятника не станет от этого менее истинным: но такое легковесное утешение не может удовлетворить нашего социолога, надеявшегося предсказать подлунное событие, конкретный результат выборов; а это уже было бы слишком.

Научные законы не предсказывают того, что Аполлон XI попадет в Море Спокойствия (а как раз это и хотелось бы знать историку); они предсказывают, что, согласно ньютоновой механике, он туда попадет, если не будет поломки или аварии66. Они устанавливают условия и предсказывают только при данных условиях, «при прочих равных», согласно любимой формуле экономистов. Они просчитывают падение тел - но в пустоте, механические системы - но без трения, равновесие рынка - но при

вия". Поспешим добавить, что для такого автора, как Штегмюллер (Op. cit., p. 102), этаоперация приведетлишь к псевдообъяснениютипа: Цезарь перешел Рубикон в силу закона, согласно которому всякий индивид на месте Цезаря, в таких же точно условиях, обязательно перешел бы реку, совершенно аналогичную Рубикону.

66 Именно такое различие устанавливает К. Поппер между пророчеством и предсказанием в "Predictions and Prophecy in Social Seiendes" in Theories ofHistory, изданных П. Гардинером, р. 276.

199

идеальной конкуренции. Только абстрагируясь таким образом от конкретных ситуаций, они могут действовать с четкостью математической формулы; их обобщенный характер есть следствие этого абстрагирования, он не возникает благодаря переводу единственного случая во множественное число. Эти истины, конечно, не являются каким-то откровением, но они не позволяют нам следовать за Штегмюллером, когда он утверждает в своей книге (значимость, ясность и четкость формулировок которой мы, впрочем, с удовольствиемотмечаем), что разница между историческим и научным объяснением - лишь в нюансах. Нежелание историков признать, что они объясняют при помощи законов, происходит будто бы от того, что они или применяют их безотчетно, или ограничиваются «набросками законов», в которых законы и условия сформулированы нечетко и очень неполно; эта неполнота, продолжает Штегмюллер, имеет несколько причин; законы могут имплицитно присутствовать в объяснении, например, когда поступки исторического лица объясняются его характером и его мотивацией; в других случаях обобщения кажутся сами собой разумеющимися, особенно когда они выводятся из обыденной психологии; а иногда историк считает, что его роль - не в том, чтобы разрабатывать технические или научные аспекты каких-то исторических подробностей. Но прежде всего, при нынешнем состоянии науки очень часто невозможно дать точную формулировку закона: «У нас имеется только приблизительное представление о скрытых закономерностях, а иногда мы не можем сформулировать закон из-за их сложности»67. Мы совершенно согласны с этим описанием исторического объяснения, только непонятно, что мы выигрываем, называя его «наброском» научного объяснения; в этом смысле все, о чем люди когда-либо думали, является предварительным наброском науки. Историческое объяснение отделено от научного объяснения не нюансами, а пропастью, поскольку, чтобы перебраться от одного к другому, нужно совершить прыжок, по-

67 Stegmüller. Op.cit., p. 347. Как не вспомнить о той критике, которой сам Штегмюллер подверг Юма, р.443 (cf. p.107): "Придерживаться обыденных выражений и, оставаясь на уровне этих обыденных выражений, пытаться извлечь из них больше указаний, чем они на самом деле содержат, - это безнадежное предприятие". Приведем здесь также откровения со с. 349 (неоконченный "набросок объяснения", по мере прогресса науки, чаще заменяют другим, нежели доводят до конца) и с. 350 ("Замена наброска объяснения полным объяснением, как правило, остается платоническим пожеланием").

200

скольку научность требует преобразования, поскольку научные законы не выводятся из правил повседневной жизни.

Мнимые законы истории

Мнимые законы истории или социологии, не будучи отвлеченными, не обладают безупречной точностью физической формулы; поэтому они и не слишком хорошо действуют. Они существуют не сами по себе, а только с имплицитной отсылкой к реальному контексту: каждый раз, когда мы излагаем один из них, мы можем добавить: «Я имею в виду: в целом, оставляя, конечно, в стороне то, что относится к исключениям, а также к непредсказуемому». С законами дело обстоит так же, как с подлунными понятиями, с «революцией» или с «буржуазией»: они несут в себе весь груз конкретики, из которой их вывели, и отношений, которых они не разорвали; смысл и значение историко-социологических понятий и «законов» определяется только скрытыми связями, которые они продолжают поддерживать с управляемой ими реальностью68; именно по этим связям узнают, что некая наука таковой еще не является. Когда я говорю о работе в статическом плане, я могу и должен забыть о том, что означает «работа» в ее обыденном смысле; в физике работа называется так только потому, что ей надо было дать какое-то название, и является не чем иным, как результирующей силы, которая определяется проекцией перемещения на направление действия силы; как и всякий предмет науки, она представляет собой то, что говорится в ее определении: предметом науки являются ее собственные абстракции; открыть научный закон - это значит открыть действующую абстракцию за рамками очевидного. «Работа», присущая нашему опыту, напротив, не поддается определению; это просто название, присваиваемое некой реальности, в которой благодаря виртуозному феноменологическому стилю можно, как максимум, отметить некое невразумительное разнообразие. Ей дают определение только для того, чтобы вызвать у читателя воспоминание об этой реальности, которая остается единственным подлинным текстом. Так что ktéma es aei нельзя сформулировать независимо от событийного контекста; предположим, что ktéma преподает нам законы, относящиеся к революции, буржуазии или

68 Мы заимствуем это выражение и идею у J. Molino из его остроумной сатиры на Ролана Барта "La méthode critique de Roland Barthes'" in Linguistique, 1969, n° 2.

201

дворянству: поскольку данные понятия не имеют точного смысла и получают его только от фактов, к которым их применяют, то вне контекста ktéma будет совершенно непонятно.

Если требуется узнать, какой путь пройдет тело, падающее в пустоте, мы механически применяем соответствующую формулу, не задаваясь вопросом о мотивах, которые, исходя из того, что нам известно о яблоках, могут побудить падающее яблоко пройти путь, пропорциональный квадрату времени. Если же требуется узнать, что сделает мелкая буржуазия, которой угрожает крупный капитал, то, мы не станем прибегать к соответствующему закону, даже материалистическому, вернее, мы просто упомянем о нем как о доктрине или как о факте; зато мы перечислим причины, которые побуждают мелкую буржуазию искать в подобном случае выход в союзе с пролетариатом, мы прокомментируем их, исходя из того, что нам известно об этой мелкой буржуазии, поймем ее побуждения и оговорим тот случай, когда из-за чрезмерного индивидуализма, или из-за непонимания собственного интереса, или еще Бог знает отчего она не сделала того, чего от нее ждали.

История - это описание

Историческое описание не номологично, оно каузально; как таковое, оно содержит в себе обобщения: то, что не является случайным совпадением, обязательно повторится; но невозможно точно сказать, что повторится и при каких условиях. По сравнению с объяснением, свойственным для наук, физических и гуманитарных, история выглядит простым описанием69 того, что произошло; она объясняет, как происходили вещи, она делает это понятным. Она рассказывает, как яблоко упало с дерева: яблоко созрело, поднялся ветер, и порыв ветра качнул яблоню; о том, почему яблоко упало, говорит наука; как бы подробно мы ни излагали историю падения яблока, в ней никогда не встретится притяжение - скрытый закон, который надо открыть; как максимум, можно прийти к следующему трюизму: предметы, не имеющие опоры, падают.

История описывает то, что истинно, реально, дано нам в опыте, подлунно; наука открывает то, что скрыто, абстрактно и, в принципе, форма-

69 О противопоставлении ''объяснять-описывать" см. Stegmüller. Op. cit., p. 76-

81, cf. 343.