Методология_Литература / Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. 2003

142

рую и пишу, что для людей XVI в. время было приблизительным, неподвижным. Мне останется только указать, что не низкое качество часов позволяет нам понять, как они воспринимали время, а, напротив, их восприятие времени как приблизительного мешало им улучшить качество и увеличить количество часов. Так, например, согласно Р. Леноблю25, античная концепция природы была виталистской: то есть невозможно было воспринимать феномены в механистическом духе, пока оставалось представление о природе как о матери; сначала должен был произойти переход от одного из этих представлений к чему-то другому. Автор сравнивает эту таинственную революцию с внезапными мутациями, наблюдаемыми в биологии. Мы видим, как иллюзия автономного существования структур вызывает новую иллюзию: эпоха имеет цельный стиль, особый характер, какой имеют, в нашем представлении, умбрийские пейзажи или различные кварталы Парижа26. «А действительно ли нам об этом известно? - просвещает нас Шпенглер. - Между дифференциальным исчислением и династической властью Людовика XIV, между античным полисом и Евклидовой геометрией, между перспективой в голландской живописи и преодолением пространства благодаря железной дороге, телефону и дальнобойным орудиям, между контрапунктной музыкой и системой кредита существует глубокая формальная связь». Какая именно связь - этот вопрос он оставлял другим. Теперь мы можем перейти к третьей иллюзии - историческому релятивизму. Вот уже тридцать лет Коллингвуд переворачивает пласты эпистемической почвы, отмечая вслед за Гегелем, что милетская физика подразумевает некие базовые принципы: то, что существуют природные объекты, что они образуют единый мир, и что они состоят из одной и той же субстанции27; он называл предварительными предположениями принципы, которые, определяя вопросы, обращенные к бытию, предопределяют и ответы на них; это приводило Коллингвуда к радикальному историзму: физика - это изложение грез, история представлений о физике. Знакомое, сто раз слышанное суждение: всякое знание подразумевает некий набор критериев, вне которого невозможен никакой анализ, и эта структура не основана на суждениях,

25R. Lenoble. Histoire de l'idée de la nature. Paris: Albin Michel, 1969, p. 31.

Сразу же добавим, что это посмертное издание известного представителя современной науки.

26Об иллюзии стилистического единства см. гл. II, прим. 20.

27A. Shalom.Collingwoodphilosophe et historien. P.U.F., 1967, p. 107, 172, 433.

143

поскольку она является условием любого суждения; итак, в истории наблюдается смена различных Weltanschauung, в равной степени обоснованных, возникающих необъяснимым образом и сменяющих друг друга только путем разрыва и перехода в новую структуру; Эта аргументация была бы неопровержима, если бы она не заключалась в овеществлении абстракций.

Видимо, истории не очень удается проникнуться принципом взаимодействия, который география восприняла с приходом Гумбольдта. Все взаимозависимо, и не может быть так, чтобы какая-то причина сама не была причинена, если только это не сама Первопричина; это прекрасно понимают марксисты: едва успев заявить, что базис определяет надстройку, они, вопреки всякой логике, спешат добавить, что та оказывает на него ответное воздействие. На событийном поле не бывает разрывов; там все - вопрос степени: различная устойчивость реалий, различные ритмы временного измерения, различная степень осознанности этих моментов, различная вероятность наших прогнозов.

Нет ничего конкретнее истории. Идеи, теории и концепции истории неизбежно являются мертвым грузом исторического сочинения, так же как теория наследственности остаются мертвым грузом сочинения како- го-нибудь романиста. Идеи не слишком интересны; это академическое упражнение или светский ритуал, как презентации знаменитых кутюрье. У истории нет ни структуры, ни метода, и заранее ясно, что любая теория в данной области будет мертворожденной.

VIL Теории, типы, понятия

Либо существует понимание, либо не существует-истории. А может ли существовать нечто большее, чем понимание? Можно ли различать в объяснении индивидуализирующий метод и другой момент - обобщение? Отто Гинце28 предписывал историку в качестве орудия, если не в

28 О. Hintze. Staat und Verfassung: gesammelte Abhandlungen zur allgemeinen Verfassungsgeschichte. Göttingen, repr. 1962, особенно р. 110-139: Typologie der ständischen Verfassung des Abendlandes; см. тж Th. Shieder. Staat und Gesellschaft im Wandel unserer Zeit. Munich, Oldenburg, 1958, p.172: "Der Typus in der Geschichtswissenschaft; R. Wittram. Das Interesse an der Geschichte. Göttingen, 1968,

144

качестве цели, постичь anschauliche Abstraktionen, интуитивные абстракции, например просвещенный абсолютизм (историком которого он был); эти абстракции должны иметь относительно обобщенный характер, не будучи при этом совершенно оторваны от неповторимости феноменов, как законы физики или химические модели, и они должны дать возможность проникнуть в суть событий. Таким образом, исторические абстракции суть то, что в иных случаях называют теорией в истории: просвещенный абсолютизм, Французская, Английская или Американская революции как восстания буржуазии. В чем заключается то. что на первый взгляд кажется привлекательным, убедительным, разумным в великих теориях, которые пытаются объяснить все движение истории? Есть ли в них нечто большее^ нежели обычное понимание? Например, Ростовцев предлагал рассматривать политический кризис в Римской империи начала III в., когда восторжествовала «военная монархия», как результат конфликта между армией, представляющей крестьянские массы и преданной императору, и буржуазией, связанной с муниципалитетами и Сенатом; в общем, якобы это был конфликт между городом и деревней, а императоров династии Северов следует сравнивать не столько с Ришелье, сколько с Лениным... Какова же природа теорий подобного рода, и в чем типичность «конфликта между городом и деревней»? Мы сейчас увидим, что теории и типы, при всем их социологическом и наукообразном обличьи, просто сводятся к вечной проблеме понятий; ибо что такое «интуитивная абстракция», как не подлунное понятие?

Пример теории

Конфликт между городом и деревней не объясняет кризиса III в., как одно событие может объяснять другое; конфликт и есть этот кризис, осмысленный определенным образом: солдаты - опора и любимцы монархии, выходцы из бедного крестьянства, а их политические акции вызваны сохранившейся у них солидарностью с их собратьями по несчастью. Значит, сама теория Ростовцева — это интрига (или форма ее изложения,

р.46: "Vergleich, Analogie, Typus"; B. Zittel. "Der Typus in der Geschichtswissenschaft" in Studium générale, 5, 1952, p.378-384; C.G. Hempel. "Typologiste Methoden in den

Sozialwissenschaften" in Theorie und Realität, ausgewälte aufsätze zur Wissenschaftslehre (Hans Albert, ed.). Tübingen: Mohr, 1964.

145

и об ее адекватности не нам судить), обозначенная лапидарной формулой, а это подразумевает, что конфликты между городом и деревней относятся к типу исторических явлений, достаточно распространенному для того, чтобы получить особое наименование, и что нечего удивляться, обнаружив пример такого типа в III в. нашей эры. Это краткое изложение интриги и одновременно классификация, как в медицине, когда врач говорит: «болезнь, развитие которой вы описали, - обычная ветрянка». Верен ли диагноз Ростовцева? A prioiri (то есть рассуждая в рамках ретродикции, сравнивая вероятные значения причин, как мы увидим в следующей главе) это не очень понятно: в наше время во многих странах третьего мира армия часто играет важную политическую роль, поскольку является единственной организованной политической силой, как и в Древнем Риме, но ее роль в разных странах не одинакова: бывает, что армия представляет интересы крестьян, бывает, что она их угнетает, бывает, что озабоченность национальной безопасностью заставляет ее поддержать стремление буржуазии навести внутренний порядок, бывает, наконец, что она играет в государственные перевороты из-за соперничества между группировками офицеров или между родами войск (такое случалось даже в Риме, во время кризиса 69 г. после смерти Нерона). Во всяком случае, поскольку теория Ростовцева - это, по сути, просто инт-

рига, то и судить о ней можно исключительно на основании исторических критериев.

Теория - это просто краткое изложение интриги

Если кризис III в. действительно был таким, каким представляет его Ростовцев, то это был еще один конфликт между городом и деревней: теория отсылает нас к типологии. Об этом типе конфликтов много говорили в 1925 г. и таким образом интерпретировали русскую революцию и итальянский фашизм; можно полагать, что эта интерпретация небезосновательна, наряду с десятками других, также отчасти верными: ведь история - наука олисагельная, а не теоретическая, и любое описание всегда будет неполным. Отметим, что «конфликт между городом и деревней» в действительности не является типом; это тоже просто краткое изложение понятной интриги: когда организаторы и получатели доходов в области сельского хозяйства реинвестируют доходы от земли в городскую сферу, то это вызывает у крестьян враждебное отношение к горожа-

146

нам, и возникает, так сказать, геополитическая проекция экономического разлада. Тут читатель догадывается о том, что творилось в сознании историков, исходивших из данной теории или из данного типа: они попадали в ловушку абстракции, огда интрига возведена в тип и получает название, то мы склонны забывать об определяемом и ограничиваться определением; мы видим, что здесь имеется конфликт, мы знаем, что в России, в Италии и в Древнем Риме есть города и связанные с ними деревни, и кажется, что теория сама находит свое место; ведь будучи впервые сформулирована в общем виде, она произвела эффект социологического откровения. Итак, мы считаем ее экспликативной, забывая, что это всего лишь краткое изложение заранее придуманной интриги, и применяем ее к кризису III в., как если бы для объяснения события мы ссылались на краткое изложение того же события. В то же время мы забывам преобразовать это краткое абстрактное изложение в реальную интригу; мы забываем, что город, деревня и армия - не субстанции, и что существуют только горожане, крестьяне и солдаты. Для того чтобы объяснение звучало убедительно, нужно было бы начать с постулирования того, что эти реальные солдаты сохранили свои классовые рефлексы (бывших) крестьян и не забыли о своих собратьях по несчастью, попав в армию; однако, как сказал бы Сартр, мы перескочили через эти связующие звенья.

Конечно, понятно, что придает историческим теориям Ростовцева или теории Жореса о Французской революции свойственный им авторитет: они подразумевают типологию, в которой есть нечто возвышенное; благодаря им история становится ясной и таинственной, как драма, где действуют могучие силы, знакомые, но при этом невидимые, и всегда под одним и тем же названием: Город, Буржуазия; читатель окунается в атмосферу аллегории, если, вслед за Музилем, понимать под аллегорией такое умонастроение, при котором все выглядит более значимым, чем оно того действительно заслуживает. Эта склонность к драматизму может вызвать только симпатию: драматическая поэзия, говорит Аристотель, более философична и серьезна, чем история, поскольку она связана с общими положениями; поэтому история, стремясь к глубине, всегда пыталась освободиться от присущей ей банальности, непредсказуемости и анекдотичности, чтобы обрести серьезность и величественность, составляющие всю прелесть трагедии. Теперь остается выяснить, может ли типология быть чем-то полезна для истории: зачем тому, кто хочет понять интригу в Хоэфорах (вторая часть Орестеи - прим, перев.), знать,

147

что она такая же, как в Электре, и что монархия Лагидов напоминает просвещенный деспотизм Фридриха II? По всей видимости, типология может иметь большое эвристическое значение, но непонятно, что она может прибавить к историческому объяснению. Возможно, она могла бы стать самостоятельной дисциплиной, отдельно от истории? Сомнительно, но не стоит отнимать у людей надежду.

Типическое в истории

Всегда приятно найти в описании Китая эпохи Сун строки о патернализме в личных отношениях или о коллегиях ремесленников, которые вы можете прямо перенести в изображение древнеримской цивилизации: ваш текст по римской истории уже готов, а главное - историк-китаист подаст вам идеи, до которых вы сами никогда не дошли бы, и поможет вам заметить существенные различия; более того: наличие одних и тех же фактов, отделенных друг от друга веками и тысячами лье, как будто бы исключает любую случайность и подтверждает, что ваша интерпретация древнеримских реалий истинна, поскольку соответствует таинственной логике вещей. Много ли типического встречается в истории? Существуют такие науки, как медицина или ботаника, которые описывают тип на нескольких страницах: такое-то растение, такая-то болезнь; им повезло в том отношении, что два цветка мака и даже два случая ветряной оспы гораздо больше похожи друг на друга, чем две войны и даже чем два просвещенных абсолютизма. Но если бы история тоже поддавалась типологизации, то это было бы уже давно известно. Безусловно, есть повторяющиеся схемы, поскольку комбинации возможных решений любой проблемы не бесконечны, поскольку человек - животное подражающее, поскольку поступки тоже имеют свою таинственную логику (как это заметно в экономике); прямые налоги, наследственная монархия - это знакомые типы; произошла не одна забастовка, их было много, и явление пророчества у евреев включает в себя четырех великих пророков, двенадцать малых и множество неизвестных. Однако не все типично, события не размножаются по видовому признаку, как растения, и типология

могла бы быть полной, только если бы ее критерии были поверхностными и если бы она сводилась к перечню исторической лексики («война: вооруженный конфликт между державами») - иначе говоря, к понятиям, - или если бы она пошла на инфляцию понятий: стоит только начать, и

148

вы повсюду найдете барокко, капитализм и homo ludens, а план Маршалла станет еще одним проявлением извечного потлатча. Не раз уже предпринимались попытки учредить рядом с историей историческую типологию29: это один из многих видов деятельности, объединенных под расплывчатым названием социологии; это же частично относится к творчеству Макса Вебера, и, в определенном смысле, к творчеству Мосса. Как показывает опыт, то, что удается свести к типическому, часто оказывается слишком кратким и потому неинтересным; типология очень быстро уступает место наслоению исторических монографий; в общем, эти типологии до того поверхностны, что использовать их невозможно (в том числе, сколь ни печально, веберовские типологии); когда специалист по античной истории смотрит на предложенное Гурвичем распределение по группам или типам нравственности, то он замечает, что в них нет ничего, что подходило бы к «его периоду».

Причина разочарования очень проста: четкие различия между видами и индивидами встречаются только в биологии; в естественной истории типы имеют субстанциальную основу, то есть живые организмы; они размножаются более или менее одинаково, и в них можно объективно различать типическое и индивидуальные особенности; в истории, напротив, тип - это то, чем его делают; он субъективен, в том смысле, в каком говорил об этом Марру: он представляет собой то, что избирают в качестве типического на событийном поле. Мы прекрасно знаем, что исторических типов как таковых не существует, что события не воспроизводятся с постоянством природных видов, что типическое в истории есть результат выбора: можно взять просвещенную монархию в целом, или какой-то ее аспект, или «малопросвещенные» аспекты монархии, которая в остальном является таковой; в общем, каждый по-своему определит тип «просвещенной монархии». Короче говоря, есть бесконечное множество типов, поскольку они существуют только благодаря нам. Мы снова приходим к историческому номинализму.

В истории не существует естественных объектов (как растение или животное), которые позволяли бы создать типологию или классификацию; исторический объект есть то, чем его делают, и его можно переиначить на основании тысячи равноценных критериев. Эта слишком большая свобода приводит к тому, что, создавая типологию, историки неиз-

29 См. развитие идеи в A.R. Radcliffe-Brown. Structure et fonction dans la société primitive, trad. Marin. Editions de Minuit, 1968, p.65-73.

149

бежно испытывают неудобство: когда они объединяют несколько событий по какому-то одному частному критерию, то они обязательно тут же добавляют, что другие аспекты этих событий не отвечают избранному критерию, хотя, казалось бы, это и так ясно; если кто-то из них утверждает, что эвергетизм, понимаемый как разновидность дара, приближается в этом смысле к потлатчу, то он спешит добавить, что в других отношениях это, скорее, налог; а другой исследует, каким образом общества добывают необходимые им средства, сравнивает в этом смысле эвергетизм с налогом и считает необходимым сразу же добавить, что сравнение «исторически не имеет смысла», и что в других отношениях эвергетизм больше напоминает потлатч.

Типы суть понятия

Но если тип создают, а не находят в готовом виде, если тип есть то, что выбирают в качестве такового, значит, ссылка на типичность ничего не добавляет к объяснению, а идея «использования типологии», сформулированная подобным образом, - не более чем наукообразный миф. Обращение к типическому, не добавляя ничего к объяснению, позволяет, как мы увидим, сократить его. Указывать на типическое в древнеримском кризисе III в. - все равно что сказать: «Этот тип конфликта нам хорошо известен, он уже описан под названием конфликта между городом и деревней». Но историк не может относиться к типическому так же, как естественник; последний, глядя на мак, говорит: «Это просто типичный мак», - и добавить тут ему практически нечего. Историк же должен сначала долго проверять, соответствует ли монархия Лагидов типу просвещенного абсолютизма и не следует ли интерпретировать источники както иначе. Да и что он выиграет, определив, что это действительно просвещенный абсолютизм? Ничего такого, чего бы он еще не знал и не проверил: однако он может сократить описание режима Лагидов, указав, что «в нем присутствовали все черты просвещенного абсолютизма»; и ему как хорошему историку останется только заполнить белые пятна и сказать, при каких обстоятельствах возник просвещенный характер данного абсолютизма и в чем заключались его особености. Итак, тип и теория годятся только для сокращения описания; о просвещенном абсолютизме или о конфликте между городом и деревней говорят только ради краткости, как говорят «война», а не «вооруженный конфликт между го-

150

сударствами». Теории, типы и понятия суть одно и то же: готовые краткие изложения интриги. Так что незачем вменять историкам в обязанность создание и использование теорий и типов: они всегда это делали (да и не могли делать ничего другого, если только не безмолствовали), но вперед от этого нисколько не продвинулись.

Значит, история должна обобщать, вырабатывать типы и использовать их для интерпретации отдельных фактов? Никчемность этого наукообразного подхода становится очевидной, если посмотреть, к чему он сводится на практике. Что значит «использовать тип», прибегнуть к понятию «просвещенной монархии» для понимания Птолемея Эвергета? Значит ли это взять формулу просвещенной монархии, определение в четырех строках и проверить, приложимо ли оно дословно к царствованию этого государя и позволяет ли оно решить проблему его правления? Или это значит прочесть монографию о Фридрихе II или Иосифе II, понять рассказанную там интригу и сделать из этого выводы, чтобы понять Птолемея и задать себе вопросы о нем, которые иначе и в голову бы не пришли? И что значит «сконструировать тип»? Если это выражение не обозначает академической операции, состоящей в передаче содержания целой книги в чеканной формуле (и не без некоторой натяжки, ибо ни один из просвещенных абсолютизмов XVIII в. не похож на остальные и любой историк может «разложить» это разнообразие по своему усмотрению), то конструирование типа есть не что иное, как понимание политики Фридриха II или Иосифа II. Конечно, пытаясь довести некое представление об этой политике до логического конца, можно обнаружить неизвестные аспекты деятельности этих государей: так называемое конструирование типов сводится к эвристическому процессу; политика Фридриха II, если ее удастся понять глубже, подскажет какие-то идеи специалисту по Птолемеям: использование типов — это то же самое, что называют еще сравнительной историей; это не какая-то особая история и даже не методика, а эвристика. Короче говоря, так называемая обобщающая история не делает ничего сверх того, что делает просто история: понимает и делает понятным; правда, в ней чувствуется твердое намерение продвинуть понимание фактов дальше того предела, которым бы удовлетворилась более традиционная историография: «обобщающая история» - это, по-ви- димому, немецкое название того, что французы называют структурной или не-событийной историей. И вообще, с чего начинается типическое? Раз просвещенная монархия — это тип, не относится ли то же самое просто к монархии? Не будет ли все в истории типическим и не уподобится

151

ли типология словарю? Так оно и есть: типы суть не что иное, как понятия.

Сравнительная история

Если это так, то какое место сможет занять сравнительная история, дисциплина, которую сейчас усиленно развивают и которая по праву выглядит многообещающей, хотя представление о ней еще далеко от определенности? Заниматься сравнительной историей — это значит рассуждать о монархиях эллинистической эпохи, не упуская из виду тип просвещенной монархии, какой она предстает в случае с Фридрихом 11. Что же такое сравнительная история? Особая разновидность истории? Мето-

дика? Нет, это эвристика30.

Трудность заключается в том, чтобы указать, где кончается просто история и начинается сравнительная история. Когда, изучая сеньориальную систему в Форезе (Forez), мы приводим вперемежку факты, относящиеся к разным сеньориям - а что еще мы можем сделать? - то будет ли это сравнительная история? А если изучают сеньориальную систему во всей Европе? Марк Блок в Феодальном обществе сравнивает французские феодальные отношения с английскими, но о сравнительной истории говорит, только сопоставляя западные феодальные отношения с японскими; Heinrich Mitteis, напротив, публикует историю средневекового государства в Священной Римской империи, Франции, Италии, Англии и Испании под следующим названием: Государство раннего средневековья, очерк сравнительной истории. Когда Ремон Арон анализирует политическую жизнь индустриальных обществ с той и с другой стороны железного занавеса, то это называют социологией, возможно, потому, что речь идет о современных обществах; зато книга Р. Палмера, где дается анализ истории «эпохи демократической революции в Европе и Америке 1760-1800 гг.», считается классикой сравнительной истории. Происхо-

311 О сравнительной истории, одном из самых динамичных и многообещающих направлений современной историографии (правда, не столько во Франции, сколько в англо-саксонских странах), представление о котором еще мало вразумительно см. библиографию у Th. Schieder. Geschihte als Wissenschaft. Munich, Oldenburg, 1968, p.195-219; E. Rothacker. Die vergleichende Methode in den Geisteswissenschaft in

Zeitschrift für vergleichende Rechtswissenschaft, 60,1957, p.13-33.

152

дит ли это оттого, что одни историки подчеркивают национальные различия, тогда как другие выделяют общие черты? Но если у индустриальных демократий столько общих черт, то почему их история может быть более сравнительной, чем история различных сеньорий в Форезе? Либо в истории двух сеньорий, двух наций, двух революций столько общих моментов, чтоужене приходится говоритьосравнительной истории,либо их истории очень сильно отличаются, и тогда их объединение в одной книге и перечисление все новых черт сходства и различия между ними имеет дидактическую ценность для читателей, помимо эвристической ценности для автора; например, Mitteis посвящает главу всем европейским государствам по очереди, затем в главе, отведенной, можно сказать, общему обзору европейской истории, излагает эволюцию этих государств, вместе взятых, выделяя аналогии и контрасты. Если судить по результатам, то нет никакой разницы между книгой по сравнительной истории и просто книгой по истории: только географическиерамки могутбытьшире или уже.

Дело в том, что сравнительная история (и то же самое относится к сравнительному литературоведению) оригинальна не столько в плане ее результатов, которые суть просто история, сколько в плане процесса работы; а именно: двусмысленное и наукообразное выражение «сравнительная история» (Кювье и сравнительная грамматика все же далеки от этого*) обозначает два, даже три действия: обращение к аналогии для заполнения лакун в источниках, сравнение, в эвристических целях, фактов, относящихся к разным народам и разным периодам, и, наконец, изучение исторической категории и типа данного события на протяжении истории без соблюдения единства времени и места. К аналогии обращаются для объяснения смысла и причин какого-либо события (ниже мы будем называть это ретродикцией), когда рассматриваемое событие воспроизводится в другом времени и месте, там, где соответствующие источники позволяют понять его причины: так поступают в истории религий со времен Фрезера, объясняя древнеримские факты, смысл которых неясен, индейскимиилипапуасскимианалогиями,получившимисвоеобъяснение31.

* Имеется в виду методика восстановления несохранившихся элементов скелета ископаемых животных (Кювье) и элементов мертвых языков (сравнительная грамматика).

31 Ср. M. Bloch. Mélanges historiques, vol.1, p. 16-40: "Относительно сравнительной истории европейских обществ", особ. р. 18. Эту сравнительную историю рели-

153

К аналогии также обращаются, когда лакуны в источниках оставляют нас в неведении относительно самих событий; у нас почти нет сведений по древнеримской демографии, но за последние десятилетия демографическое исследование доиндустриальных обществ Нового времени достигло такого прогресса, что, исходя из этой аналогии, удалось написать несколько достоверныхстраницподревнеримской демографии, причем скудные факты из римской истории играют в этом случае роль начатков доказа-

тельств.

Второе действие сравнительной истории — эвристическое сравнение - это действие любого историка, не зашоренного и не замыкающегося в «своем периоде», «способного размышлять» о просвещенном абсолютизме, когда он изучает монархию эллинистического периода, или же о революционном милленаризме Средних веков и третьего мира, когда он изучает восстания рабов в эллинистическую эпоху; размышлять, пытаясь «набрести на идею» благодаря сходству или контрасту. Затем, если ему угодно, он может умолчать о своем компаративистском досье, использовав для своего исследования все те вопросы, на которые оно его навело32; или же дать параллельное описание восстания рабов и крепостных и озаглавить книгу Очерки по сравнительной истории. А от этого недалеко до третьего действия - до истории items; ведь нередко оказывается возможным продвинуться еще дальше: вместо наслоения монографий в голове или под одной обложкой можно написать глобальное исследование о феодальных отношениях или о милленаризме на протяжении истории; достаточно выделить общие черты или представить различия как разные решения общей проблемы: это зависит от ситуации. Так поступил Макс Вебер в своем знаменитом исследовании о городе во всемирной истории; вслед за историей, разделенной по признаку простран-

гий в духе Фрезера, сравнительную в том же смысле, что и сравнительная история (сравнение служит для дополнения фактов), следует отличать от сравнительной истории религий в духе Дюмезиля, сравнительной в том же смысле, что сравнительная грамматика (сравнение позволяет восстановить предыдущую стадию религии или языка, общие истоки различных рассмотренных языков и религий). Об исторических заключениях per analogiam в целом см. J.G. Droysen. Histarik. Hübner, p. 156-

163; Th. Schieder. Geschichte als Wissenschaft, p.201-204; R. Wittram. Das Interesse

an der Geschichte. Göttingen: Vandenhoeck und Ruprecht,!968. p.50-54. Но исследование нужно было бы продолжить с точки зрения теории ретродикции и индукции.

32 Cf. В. Moore. Les origines sociales de la dictature et de la démocratie, trad. fr. Maspéro, 1969, p.9.

L

154

ства («история Англии») или времени («XVII век»), следует история, разделенная на items: город, милленаризм, «война и мир между народами», монархия при Старом режиме, демократия в индустриальном обществе; в конце нашей книги мы увидим, что это, возможно, путь в будущее для исторического жанра. Но даже в таком случае история «по items», или «сравнительная», остается историей: она заключается в том, чтобы понять конкретные события, которые объясняются материальными причинами, целями и случайностями; существует только одна история.

Это эвристика

Отличие сравнительной истории от обычной истории можно увидеть, с одной стороны, в ее отношении к источникам (она обращается к аналогии, чтобы заполнить лакуны в источниках), с другой стороны, в ее отношении к условностям жанра (она разрушает рамки места и времени); в этой книге мы не раз будем ставить рядом слова «источники» и «условности жанра» и увидим, что многие ложные эпистемологические проблемы — это просто обман зрения, порожденный природой источников или условностей. Сама сравнительная история является одним из таких обманов зрения; она заключается в исполнении историком своего долга: не оказываться в плену условных рамок, а кроить их по мерке событий и пускать в ход все средства для того, чтобы понять; если римлян для этого не достаточно, обратимся к папуасам. Однако в результате мы не получим другой истории, более объясняющей, более обобщающей и более научной, чем прежде; сравнительная история не подводит нас к открытию чего-то такого, чего мы не могли бы в принципе открыть при несравнительном исследовании; она только облегчает открытие, это — эвристика, и она не позволяет обнаружить нечто принципиально иное. Не надо ни в коем случае думать, что существует какая-то связь между сравнительной историей и сравнительной грамматикой; когда последняя сравнивает два языка, например, санскрит и греческий, то она делает это не ради того, чтобы благодаря аналогии, подобию или контрасту облегчить постижение одного из них, а ради восстановления третьего языка, индоевропейского, из которого вышли эти два языка. И напротив, когда сравнительная история говорит о Милленаризме или Городе, то она не сообщает ничего, кроме истин, справедливых для различных милленаризмов и различных городов, которые она рассматривает; ясность легче рожда-

155

ется из сравнения, но, по правде говоря, достаточно проницательный ум способен разглядеть в монографическом исследовании все то, что срав-

нение позволяет разглядеть с большей легкостью.

Из этого следует, что сравнительная история может использовать только «метод различий». Можем ли мы надеяться выяснить причины появления эвергетизма, сравнивая особенности эллинистической цивилизации, где существует этот институт, и флорентийской цивилизации, которой он неизвестен, чтобы путем вычитания найти ту особенность, которая и была причиной? Это невозможно и бесполезно. Невозможно, так как пришлось бы выявить все эти особенности; а есть немало шансов, что они в значительной мере относятся к нашему не-событийному, или, иначе говоря, что наше компаративное исследование подвело бы нас к такому заключению: «причина существования эвергетизма в Греции и ее отсутствия во Флоренции кроется в различии между менталитетом и традициями этих двух обществ». А если, напротив, случаю угодно, чтобы мы угадали верную причину? В таком случае сравнительное исследование, эвристически уместное, не было бы, в сущности, более полезным. Допустим, выясняется, что основная причина эвергетизма - отсутствие прямых налогов: во Флоренции существовал такой налог, и эвергетизма не было, а в Афинах - наоборот; но кому же не понятна такая причинноследственная связь? Городу обычно нужны деньги, и он берет их там, где они есть, в кошельке налогоплательщика или же в кошельке эвергета. То есть нужно только немного поразмыслить об Афинах, чтобы найти правильное объяснение; для чего, кроме как для облегчения задачи, пускать в ход так называемую сравнительную методику, которая позволяет открыть только то, что уже содержится в формулировке сравнения33?

Итак, сравнительная история не приводит к чему-то большему, нежели просто история; как мы видели выше, это касается и обобщающей истории. Мы также видели, что теории и типы суть однс и то же: готовые краткие изложения интриг, разного рода понятия. Иначе говоря, есть только одна история, состоящая лишь в том, чтобы понимать, и описываемая только словами; не существует нескольких видов истории и нескольких различных интеллектуальных действий, одни из которых были бы более

33 Когда сравнительная грамматика сопоставляет греческий и санскрит, то она, напротив, делает это для того, чтобы найти нечто иное - индо-европейский язык, который даже самому тонкому уму не удалось бы обнаружить, исследуя только одну из этих двух составляющих: даже при величайшей проницательности никак нельзя заметить индо-европейский язык только в одном греческом.

156

обобщающими и научными, чем другие. Мы просто пытаемся понять интригу, и больше ничего. А понять можно только одним способом.

Понятия

Единственная реальная проблема - это проблема исторических понятий, и мы займемся ею обстоятельно. История, как любой дискурс, не говорит гапаксами, она выражается при помощи понятий, и даже в самой сжатой хронологии будет, по меньшей мере, сказано, что в такую-то эпоху была война, а в такую-то - революция. Эти универсалии представляют собой либо идеи без определенного возраста (война или король), либо сравнительно новые термины, которые выглядят более научно (потлатч или просвещенный абсолютизм). Это несущественное различие, и утверждение о том, что война 1914 г. была войной, не дает более позитивного результата, нежели рассуждения о потлатче. Чтобы понять, как «война» - такая простая идея - могла впервые прийти в голову на определенной стадии эволюции обществ и их взаимоотношений, достаточно посмотреть, как родились за последнее время понятия дня революционного переворота или холодной войны; война есть целый идеал-тип, и это становится ясно, когда нужно отличить ее от частной войны, от анархии, от герильи, от «Столетней войны» или от перемежающейся войны, не говоря уже о «цветочной войне» у индейцев-майя и стычек между первобытными эндогамными племенами; сказать, что Пелопоннесская война была войной - это уже большой прогресс.

История является описанием индивидуального при помощи универсалий, что, в принципе, не вызывает никаких трудностей: сказать, что Пелопоннесская война происходила на суше и на море, - это не значит противостоять неизреченному. И все же мы замечаем, что историки постоянно оказываются скованы понятиями и типами, которыми они пользуются или злоупотребляют; они видят их недостаток в том, что те, будучи ключом к одному периоду, не подходят к другому, или что они не вполне свободны и несут груз ассоциаций, которые в новом контексте превращают их в анахронизм. Примером последнего неудобства могут служить понятия «капитализм» и «буржуазия», которые звучат фальшиво, кактолько их применяют к античности (нотабль эллинистической или римской эпохи совсем не похож на капиталиста-буржуа, даже если тот - флорентиец времен Медичи); примером первого несоответствия являются все

157

слова из истории религий: фольклор, благочестие, праздник, суеверие, бог, жертвоприношение и сама религия меняют свое значение в разных религиях (religio y Лукреция означает «страх божий» и передает греческое deisidaimonia, которое мы, за неимением лучшего, переводим как «суеверие», и эти различия семантических полей соответствуют различиям в восприятии). Подобные различия концептуального порядка обычно возмущают профессионалов как хороших работников, которые не любят жаловаться на плохой инструмент; их работа - не в том, чтобы анализировать идею Революции, а в том, чтобы сказать, кто совершил революцию 1789 г., когда, как и почему; мудрствовать по поводу понятий - это, по их мнению, недостаток, свойственный дебютантам. При этом концептуальный инструментарий остается той областью, где происходит прогресс историографии (иметь понятия - значит иметь представление о предмете); неадекватные понятия вызывают у историка характерное тягостное состояние, одну из непременных составляющих драматизма его ремесла: у любого профессионала однажды возникает впечатление, что какое-то слово не подходит, что оно звучит фальшиво, что оно расплывчато, что факты не соответствуют тому стилю, какого от них ожидают, когда подводят их под определенное понятие; такое неприятное состояние - это сигнал тревоги, предупреждающий об угрозе анахронизма или приблизительности, но иногда проходят годы, прежде чем эту угрозу удастся отразить, найдя новые понятия. Не является ли история историографии отчасти историей анахронизмов, порожденных идеями, скроенными a priori! Олимпийские состязания не были играми, античные философские секты не были школами, энотеизм - не монотеизм, постоянно

обновлявшаяся группа римских вольноотпущенников не была зарождавшимся классом буржуазии, римские всадники не были классом, провинциальные ассамблеи были всего лишь городскими культовыми коллегиями, дозволенными императором, а вовсе не промежуточными органами негосударственной власти между провинциями и центром... Чтобы исправить эти недоразумения, историк вырабатывает типы ad hoc, которые, в свою очередь, превращаются в такие же ловушки. Признав квазифатальность появления нелепостей, историк переходит к рефлективной выработке новых понятий: когда, с одной стороны, Л.Р. Тейлор объясняет, что политические партии в Древнем Риме были просто шайками и группами клиентелы, а, с другой стороны, некоторые считают, что они отражали социальные и идеологические конфликты, то можно быть уверенным, что скрупулезное изучение источников не продвинет дискуссию

158

ни на миллиметр: можно сразу сказать, что придется преодолеть эту дилемму, что надо будет заняться «социологией» политических партий на протяжении истории и попытаться, путем исторического компаративизма, сочинить «социологию» по мерке политических партий республиканского Рима.

Пример: эллинский национализм

Для того тобы показать роль понятий, мы рассмотрим более подробно один пример, поскольку благодаря ему становится ясно, каким образом понятие, или идеал-тип национализма позволяет лучше увидеть историческое движение, если мы подводим его под определенное понятие, и, с другой стороны, как то же самое понятие сначала препятствовало пониманию. В 100-е годы нашей эры, в разгар золотого века Римской империи, жил знаменитый тогда греческий публицист Дион Прузский; он был повсеместно известен в эллинских странах, ставших «провинциями» Империи (по-нашему, практически колониями) и хранивших верность своим победителям. Этот публицист постоянно развивал идеи, которые после столетий римского господства выглядели на удивление неактуальными: ностальгия по античной независимости Греции, культ старинных эллинских обычаев, враждебность к римским нравам, призывы к греческому миру вернуть себе самосознание и гордость; мы еще расскажем, что он провел часть своей жизни в поисках города, который мог бы выступить в роли лидера греческого мира (и, не доверяя Афинам, в конечном счете, возложил свои надежды на Родос). В течение долгого времени было принято - хотя скорее во Франции, нежели в германских странах — говорить об этих устремлениях как о бреднях, которые могли прийти в голову только литератору. На самом деле, это устремления самого настоящего греческого национализма, а Дион - представитель эллинского патриотизма в Римской империи. Происходит ли тут просто замена оскорбительного слова «бредни» на благородный термин «патриотизм»? Нет, это замена самих фактов, поскольку в идею эллинского патриотизма здесь входит все имплицитное содержание, которое понятие национализма получило там, где оно родилось, в европейском XIX в.: национализм Диона будет объясняться тем же могучим порывом, что потрясал Центральную и Восточную Европу на протяжении прошлого века; он был чреват теми же самыми политическими последствиями:

159

и возрождение эллинской культуры к концу первого века, называемое Второй софистикой, и даже языковой пуризм, который начал тогда свирепствовать (доходило до того, что римским именам придавали греческую форму), сравнимы с возрождением национальных языков и литератур XIX в., а положение греков в Империи - с положением чехов и венгров под гнетом Габсбургов. Отвергая античный патриотизм города-государ- ства, утративший смысл с того момента, как римское завоевание связало греческий мир узами рабства, Дион положил начало пан-эллинскому национализму, который предвещает византийский патриотизм и разрыв меж-

ду Западной Римской империей и империей греческой.

Но диалектика понимания и понятий на этом не заканчивается, поскольку националистическая идея явно противоречит прочим взглядам Диона. Как получилось, что этот антиримский публицист был убежденным сторонником императорской власти, что признаваемый им суверен - это иностранный властитель, и что, не гнушаясь грязной работой, он занимался еще и тем, что в угрожающем тоне проповедовал александрийским грекам послушание римскому императору? Тут мы замечаем, насколько запутан вопрос о патриотизме: на протяжении многих веков родина и государство не совпадали; знатный мадьяр был заклятым врагом австрийских обычаев, но предан до гроба своему императору, хотя тот был австрийцем; Гоббс говорит о преимуществах и недостатках госу- даря-иностранца в том же тоне, в каком мы обсуждаем, какое место следует предоставить иностранным капиталам в национальной экономике. Германские ученые лучше французских филологов поняли, как Дион, верный своей греческой родине, мог быть верен и своему римскому им-

ператору34.

34 О совпадении родины и государства как недавнем явлении см. A. Passerin d'Entrèves. La notion de l'Etat, trad. fr. Sirey, 1969, p. 211. Таким образом, творчество Диона делится на националистическую греческую пропаганду и пропаганду римского императора. Следует отличать лоялистский национализм Диона от другого движения - киников, народного и, пожалуй, социально-нротестного (киники осуждают богатство в духе аскетической морали) движения уличных народных ораторов, призывавших к восстанию против Империи: в самый разгар эпохи Антонинов киник Перегрин Протей "пытался убедить греков выступить с оружием в руках против римлян" (Lucien. La Mort de Peregrines, 19); он совершил самосожжение на глазах у толпы, подобно индийским мудрецам. Ср. W. Mülmann. Messianismes révolutionnaires du Tiers Monde. Gallimard, 1968, p. 157: "В наше время в исламских странах махдистский революционный милленаризм, очень распространенный в

160

Три вида понятий

Итак, исторические понятия - это странные инструменты; они способствуют пониманию, поскольку в них есть масса смыслов, которые не укладываются ни в одно определение; по той же причине они постоянно приводят к несуразице. Все происходит так, как будто они содержат все богатство конкретики событий, которые под них подводят, как будто идея национализма охватывает все, что известно о всех проявлениях национализма. Так оно и есть. Понятия подлунного опыта, особенно те, что используются в истории, очень отличаются от научных понятий и в таких дедуктивных науках, как физика и чистая экономическая теория, и в науках на этапе становления, как, например, биология. То есть понятия бывают разные, и не надо все смешивать (как это делает общая социология, которая относится к общепринятым понятиям - социальная роль, социальный контроль - так серьезно, словно это научные термины). Если взглянуть на классификацию, которая сейчас становится общепризнанной, то там имеются, во-первых, понятия дедуктивных наук: сила, магнитное поле, эластичность спроса, кинетичесая энергия; все это абстракции, всецело определяемые теорией, позволяющей их конструировать, и возникают они только в результате долгих теоретических объяснений. Другие определения - в естественных науках - связаны с эмпирическим анализом: все мы интуитивно знаем, что такое животное или рыба, но биолог будет искать критерии для различения животного и растительного, и скажет, является ли кит рыбой; и в конце концов, понятие животного у биолога будет отличаться от общепринятого.

Критика исторических понятий

Историческиепонятияявляютсяисключительнообщепринятыми(город, революция), а если даже они «ученого» происхождения (просвещен-

низших классах, где слушают проповедников из народной среды, противостоит доктрине официального и рационализирующего национализма, учению, связанному с роскошью и привилегированными классами". Дионов национализм роскоши, народный и левацкий национализм киников можно дополнить третьей позицией — "коллаборационизмом" другого публициста, Элия Аристида, который благодарит Рим за то, что тот, укрепляя свое господство, привлекает к власти местные элиты.

161

ный абсолютизм), то это не придает им большей ценности. Это парадоксальные понятия: интуитивно мы знаем, что вот это событие есть революция, а вот то — просто бунт, но мы не можем сказать, что такое бунт и что такое революция; мы говорим о них, не зная толком, что это такое. Дать им определение? Оно может быть только произвольным. Революция - резкое и насильственное изменение политики и государственного правления, как сказано в Littré", но это определение не анализирует понятия и не исчерпывает его; на самом деле, мы знаем о понятии революции только то, что его относят к многообразной и запутанной совокупности фактов, которая встречается в книгах о 1642 и 1789 годах: «революция» имеет для нас облик всего, что мы читали, видели или слышали о различных революциях, известия о которых до нас дошли, и эта сокровищница знаний определяет употребление данного слова35. Поэтому понятие не имеет четких границ; мы знаем о революции гораздо больше, чем может в себя вместить любое понятие, но мы не знаем того, что мы знаем, и от этого иногда получаем неприятные сюрпризы, когда оказывается, что какое-то слово в определенных случаях звучит фальшиво или выглядит анахронизмом. Однако, даже если мы не знаем, что такое революция, мы знаем достаточно для того, чтобы сказать, является ли некое событие революцией или нет: «Нет, Сир, это не бунт...»" Как говорит Юм, «мы не связываем со всеми словами, которые мы используем, отдельных и законченных идей, и, говоря о правлении, Церкви, переговорах, завоевании, мы редко разворачиваем в уме все простые идеи, составляющие эти сложные идеи. Однако надо заметить, что, несмотря на это, мы избегаем несуразицы во всех этих вопросах и понимаем, как противоречивы могут быть эти идеи — так, словно мы их понимаем в совершенстве: например, если бы нам сказали, что на войне единствен-

* Толковый словарь французского языка.

35 R.Wittram. Das Interesse an der Geschichte, p. 38: "В словах "национальная принадлежность" отражается весь XIX в., читатель слышит пушки Сольферино, трубы Вионвилля, голос Трайчке, он видит мундиры и роскошные наряды, он вспоминает о национальной борьбе по всей Европе..."; как указывает тот же автор, часто встречающаяся в наши дни фраза: "для людей той эпохи это слово имеет иной смысл, нежели для нас", - не столь старая, как это принято считать: еще Дройзен, в соответствии с гуманистической традицией и под влиянием Гегеля, жил в интеллектуальном пространстве неизменных понятий.

" Знаменитый ответ герцога Ла Рошфуко-Лианкура Людовику XVI по поводу взятия Бастилии: "Нет, Сир, это революция".