Методология_Литература / Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. 2003

322

делают в наши дни под названием социологии, - это не наука; иногда это описание, история под другим именем, а иногда топика истории и пустая фразеология (это общая социология). Стоит ли при такой путанице призывать историков и социологов ко все более неотложному интердисциплинарному сотрудничеству? Призывать историков и экономистов к использованиюрезультатовсовременнойсоциологии(посколькуприходится ставить вопрос о том, каковы же эти результаты)? Прояснение ситуации кажется более необходимым, нежели сотрудничество, и история должна позаботиться о собственной ясности не меньше, чем социология.

Усоциологии нет предмета

Увсякой науки имеется свой предмет; каков предмет социологии? Выясняется, что его не существует. Мы помним, как Дюркгейм ставит проблему в Методе социологии^', для существования социологии необходимо наличие социальных типов, социальных видов; если бы, напротив, был верен «номинализм историков», которые считают эти типы частями реальности, выделенными ad libitum, то «социальная реальность могла бы быть предметом только отвлеченной и туманной философии или чисто описательных монографий», произведений историков и путешественников. Это можно выразить также следующим образом: для существования социологии настоящее должно быть не только тем, чем сде-

65 Durkheim. Règles de la méthode sociologique, p. 76 и 111-119. Может быть, это реакция Дюркгейма на слова Стюарта Милля, который постулирует в качестве условия социологической науки простое наличие детерминизма, когда состояния вещей в каждый момент просто выводятся из предыдущего состояния; в таком случае предмет социологии, согласно Миллю, будет заключаться в открытии единообразнойпреемственности;приэтом"взаимнаякорреляциямеждуразличнымиэлементами каждого из состояний общества есть лишь производный закон, вытекающий из законов, регулирующих преемственность различных состояний общества" (A System ofLogic, VI, chap. 10). Действительно, как вскоре добавляет Милль, при предсказании социальной эволюции "наша задача была бы в огромной степени облегчена, если бы оказалось, что один из элементов социальной жизни преобладает надостальнымииявляетсяпервичнойдействующейсилойсоциальногоразвития". Затем он обнаруживает, что такой элемент существует: это "состояние мыслительных способностей человеческого разума"; ибо Милль видит в прогрессе техники и просвещения главную ось всеобщей истории, адвижущей силой истории при этом является "the advance in knowledge, or in the prevalent beliefs".

лало его прошлое, оно должно быть не каким угодно, не результатом прихоти антецедентов, а должно во всякий момент обладать своей собственной структурой; оно должно напоминать организм, а не калейдоскоп. Для этого нужно, чтобы какой-то уровень доминантных фактов придавал ему форму. Маркс приписывал эту решающую роль производительным силам, Дюркгейм приписывает ее тому, что он называет «социальной средой», имеющей особенности, которые он метафорически именует «объемом» и «концентрацией»; эта среда в любой момент имеет «некое преобладание» над прочими сопутствующими фактами; благодаря ему социальный организм — не просто результирующая своего прошлого, он имеет определенную анатомию, «так же как совокупность анатомических элементов составляет внутреннюю среду организмов». Эта среда объясняет события: «Первоисточник всякого сколько-нибудь значимого социального процесса следует искать в устройстве социальной среды». Если бы не существовало преобладания некой категории фактов, то социология была бы «не в силах установить какую бы то ни было причинную связь»; более того, ей бы нечего было сказать: все стало бы историей. Но этого не происходит: напротив, в какой бы момент истории мы ни сделали поперечный срез общества, мы обнаружим в нем социальные типы и глобальную структуру, не сводимые к антецедентам; вот, собственно, предметы социологической науки; можно даже сказать, что эти два предмета составляют одно целое, поскольку «социальные типы существуют, поскольку общественная жизнь зависит прежде всего от сопутствую-

щих условий, составляющих некоторое разнообразие ; ведь существуют разные формы организации, которые социология должна описать. Та или иная социальная среда, дающая обществу ту или иную анатомию, определяет также тот или иной тип его органов; сосуществование чего угодно с чем угодно невозможно. Социология - это своего рода биология общества; мы можем также представить ее себе как Дух законов, где преобла-

дающими факторами были бы объем и концентрация среды.

С момента появления этих чудесных проницательных строк прошло три четверти века. И если справедливо, что за это время социология не открыла никаких социальных типов, никакой категории преобладающих фактов, если приходится обращаться к математической праксеологии, чтобы обнаружить инварианты, то из этого следует заключить, что «номинализм историков» был верным и что у социологии нет предмета; а если она все же существует, или, по крайней мере, существуют социологи, то значит, они делают под этим названием нечто иное, нежели социо-

324

логия. Объяснить общество или отрезок истории как организм невозможно; существует лишь пыль событий: коалиция 1936 г., спад 1937 г., падение черепицы, - каждое из которых требует своего объяснения. Французское общество 1936 г. имеет лишь номинальную реальность; не существует науки, способной объяснить связь между его составляющими, как не существует науки, дающей целостное объяснение бесчисленным и разнородным физико-химическимфактам, возникающимкаждыймигна участке земной поверхности с произвольно выбранными границами. Как мы видели выше, слова о научном познании истории могут быть поняты

. в двух разных смыслах: объяснение истории как целого, объяснение каждого события в рамках его категории. Итак, либо общество объяснимо как целое, и это предполагает, что форму ему придает какая-то преобладающая категория фактов; в таком случае социология возможна, а история является просто прикладной социологией (развитие жизни общества будет восприниматься, главным образом, исходя из знаний о его организме); либо, напротив, различные события формируют целое только на словах; тогда социология не имеет смысла, так как для нее не остается места между историческим номинализмом и научным объяснением событий с помощью различных законов, к которым они относятся.

Дилемма социологии - она же дилемма номинализма - была поставлена сорок лет назад в книге Ханса Фрайера с показательным названием «Социология как реализм»66. Либо социологические типы, архаичная «община», клан или gens, a также современное «общество» суть лишь взгляд на реальность, не более и не менее обоснованный, чем множество других возможных взглядов; в таком случае социология сводится к сбору эмпирических данных (можно сказать, исторических); либо эти типы действительно существуют, и в таком случае их следует открыть в истории. Социология - это биография человечества; она показывает, как люди перешли от клановой общины к обществу с сословиями, или классами. Это не значит, что в определенную эпоху, в определенном социуме общинная организация не могла существовать одновременно с обществом; но в этом случае их сосуществование не является сосуществованием двух односторонних точек зрения в голове социолога; это сосуществование

66 H. Freyer. Soziologie als Wirklichkeitswissenschaft: logische Grundlegung des Systeme der Soziologie, 1930 (Wissenschaft. Buchgesellschaft, 1964). Однако Фрайер

не ставит проблему expressis verbis, в терминах номинализма; но это можно прочесть и таким образом.

325

двух несовместимых форм организации, что приводило к социальным антагонизмам. Тем же, по Фрайеру, объясняется и кризис современного мира. В таком случает встает вопрос о том, почему социология Фрайера заслуживает название социологии: на самом деле под этим названием он сочинил историю социальной организации последних двух-трех тысяче-

летий.

Но социология упорствует в своем желании быть чем-то иным, нежели история. В результате эти амбиции приводят к тому, что социологии нечего сказать; поэтому она говорит вхолостую или говорит о чем-то другом. В общем и целом, книги, издаваемые под названием социологии, можно поместить под тремя рубриками: политическая философия, не признающая себя таковой, история современных цивилизаций и соблазнительный литературный жанр, шедевром которого, пожалуй, являются Cadres sociaux de la mémoire Хальбвакса (Halbwachs) и который, сам того не сознавая, стал преемником моралистов и авторов трактатов XVIXVIII веков; в эту третью рубрику входит почти вся общая социология. В первой рубрике социология позволяет изложить под видом науки как таковой передовые и консервативные взгляды на политику, образование и на роль всяческого сброда в революциях; здесь она является политической философией. Зато — и это вторая рубрика — если социолог проводит статистическое исследование студентов Нантерра и выводит из него объяснение университетского бунта в мае 1968 г., то он занимается современной историей, и будущим историкам придется учитывать его работу и изучать его интерпретацию; поэтому мы смиренно просим у этого социолога прощения за то, что мы, как, наверное, кажется, дурно отзываемся о социологии, и умоляем его принять во внимание, что мы ставим под сомнение вывеску, а не товар.

Остается общая социология. Подобно тому как часть нынешней философской продукции является продолжением назидательной литературы и сборников проповедей, составлявших в XVI-XVI1I веках значительную часть публикаций (в некоторые периоды - около половины книг), так и общая социология продолжает искусство моралистов. Она рассказывает об устройстве общества, о видах объединений, о взглядах людей, их обрядах, склонностях, так же как максимы и трактаты о человеке и духе описывали разнообразные формы человеческого поведения, общества и предрассудков; общая социология изображает вечное общество, подобно тому как моралисты изображали вечного человека; это «литературная» социология, в том смысле, в каком говорят о «литературной» пси-

326

хологии моралистов и романистов. Она может, как и последняя, создавать шедевры; в конце концов, Придворный Бальтазара Грасиана - это социология (написанная, как и книги Маккиавели, нормативным языком). Однако большей части этой литературы моралистов не суждено пережить свое время и еще менее того - стать началом кумулятивного процесса; она может спастись только благодаря своим литературным и философским достоинствам. Ведь будь то моралисты или общая социология, речь все равно идет об описании известного; а закон экономии мысли не позволяет хранить в ее сокровищнице описание, пусть даже самое правдивое, если оно — одно из бесчисленного множества возможных, столь же верных, и если любой человек несет в себе возможность составить для себя при необходимости такое описание; этот закон хранит в своей сокровищнице только «дисциплины памяти», историю и филологию, и научные открытия.

Однако общая социология и не может быть ничем, кроме «литературной» социологии, кроме описания, пустой фразеологии. Ни одно из этих описаний не может быть более верным или более научным, чем другие. Описание, а не объяснение; укажем еще раз в дидактической манере три уровня знания. Формула Ньютона объясняет законы Кеплера, которые объясняют движение планет; микробы как патология объясняют бешенство; бремя налогов объясняет непопулярность Людовика XIV. В двух первых случаях перед нами - научное объяснение, а в третьем - описание и понимание. Для двух первых случаев потребовались открытия, а третий - дитя Памяти. Два первых дают возможность для дедукции или для предсказания и вмешательства, третий — вопрос осмотрительности (любая политика — это вопрос понимания). Первой категории соответствуют очень отвлеченные понятия, «работа» и «притяжение»; второй - научные понятия, возникающие благодаря выделению из общепринятых понятий («склон» у геологов имеет гораздо большую определенность, чем «склон» в разговорном языке, и ему принято противопоставлять cuesta). Третьему объяснению соответствуют подлунные понятия. Это третье объяснение - история; что касается социологии, которая не относится ни к первому, ни ко второму, то она может быть только историей или парафразом истории. Однако исторические описания состоят из слов, понятий, универсалий; и во всякий момент можно будет извлечь одну из этих серий универсалий и создать из нее общую социологию; можно также решиться использовать только эти универсалии, и это даст возможность для появления дедуктивной социологии. Которая, при всей своей дедук-

327

тивности, будет наукой не в большей степени, чем Этика Спинозы, или право, или богословие. Результат будет все тот же: общая социология - это пустая фразеология, а количество возможных социологии — бесконечно, как это доказывают сами события.

Социология - это просто описание

Социология, как пишет Парсонс, есть совокупность описательных категорий, «тщательно разработанная система понятий, применимых логичным образом ко всем частям и всем аспектам конкретной системы»67. Это звучит слишком скромно или слишком претенциозно. Если требуется просто описать всю социальную жизнь, для этого подойдет какой угодно из существующих языков, поскольку любой из этих языков позволяет все выразить; если потребуется язык, логичность которого никогда не отступит перед противоречивостью феноменов, то такой язык станет предметом завершенной общей социологии, а не предварительным моментом этого великого труда, как полагает Парсонс. Поэтому «тщательно разработанная система» Парсонса не хуже и не лучше любой другой; можно только спросить, будет ли она более удобной, не будучи более истинной, как это спрашивают про эсперанто. Конечно, это красиво - описывать общество, как это делает Парсонс, постоянно употребляя пять слов: структура, функция, контроль, роль и статус. Однако же язык L. von Wiese, с его постоянными устремлениями, взглядами и положениями, не хуже, хотя и на добрые тридцать лет старше. А если нужно описать человеческие группы? Никто не станет отрицать, что человеческие отношения, как настаивал Tönnies, колеблются между двумя идеал-типами: община, или Gemeinshaft, и общество, или Gesellshaft. Первая основана на чувствах (Wesenwille), вторая — на рациональной воле (Künville)', но Парсонс не ошибается, считая, что все те же отношения колеблются между отвлеченными и универсалистскими правилами, с одной стороны, и персональными и тотальными связями, с другой. Первое описание означает, что семейная связь отличается от той, что объединяет акционеров промышленной компании, а второе описание означает, что связь между древнеримским клиентом и его патроном отличается от той, что существует между чиновником и учреждением. Социология обладает достоинства-

The Social System. Free Press, Paperbacks, 1968, p. 20.

328

ми любого языка: она не только позволяет выразить вещи, но она также позволяет лучше их видеть, осознать их имплицитные аспекты. Вот почему существует тенденция к появлению все новых общих социологии: всякий преподаватель склонен придавать особое значение тем аспектам вещей, которые лично ему труднее всего концептуализировать.

Поскольку социологическая теория - это всего лишь описание, то заранее ясно, что социологическое описание достигает своей кульминации в функционализме, который преобладает в интеллектуальном пространстве последние пятнадцать лет68: не заключается ли он в объяснении вещей через то, чем они являются? Так что если можно описать коррупцию на выборах как явление, по крайней мере, с одним благоприятным результатом - защита интересов маргиналов, - то из этого можно заключить, что функция коррупции (функция латентная, отличающаяся от ее осознанной функции) и есть эта защита. Поскольку функцией социального факта является то, чем он является, и поскольку социальный факт есть факт групповой, то можно сказать, что, в конечном счете, все факты имеют важнейшую функцию - интегрировать индивида в группу, что верно в отношении национальных праздников и анархистских бунтов, которые скрепляют священный союз против них самих и являются отдушиной, необходимой для равновесия. То же относится и к запонкам; Kluckhorn поставил вопрос о том, в чем их функция, и нашел ответ: они выполняют функцию «сохранения обычаев и поддержания традиции»; как правило, мы испытываем чувство защищенности, если у нас возникает «впечатление, что мы следуем общепризнанным обычаям, одобрен-

68 О функционализме см. A.R. Radcliff-Brown. Structure et fonction dans la société primitve, trad. Marin. Ed. de Minuit, 1968; R.K. Merton. Eléments de théorie et de méthode

sociologiques, 2" éd, trad. Mendras. Pion, 1965, p. 65-139 (cf, R. Boudon. A quoi sert la notion de structure?, p. 168); функционализм Б. Малиновского следует поставить отдельно - Une théorie scientifique de la culture, trad.fr. Maspéro, 1968. Как мы помним, Structures élémentaires de la parenté относятся как к функционализму, так и к структурализму. По поводу критики функционализма см. E.E. Evans-Pritchard.

Anthropologie sociale, trad. fr. Payot, 1969, chap. 3; К. Davis. Le Mythe de l'analyse fonctionnelle, trad. fr. in H. Mendras. Eléments de sociologie, textes. A. Colin, 1968,

p. 93 sq.; G. Carlsson. "Betrachtungen zum Funktionalismus" in Logik der Sozialwis-

senschaften, herausgegeben von E. Topitsch, 6 ed. Kiepenheuer und Witsch, 1970, p. 236-261; и особенной Stegmüller. Probleme undResultate..., vol. I, Wissenschaftliche Erklärung und Begründung, 1969, p. 555-585. Мы позволим себе сослаться на изложение нашей позиции в Annales, économies, sociétés, civilisations, 1969, n° 3,

p.797 sq.

329

ным обществом»69; это объяснение безупречно, согласно критерию верификации функций у Парсонса: чтобы проверить функциональное объяснение, нужно спросить себя, «какими были бы в данной системе дифференцированные последствия двух или нескольких взаимоисключаемых результатов динамического процесса, если эти последствия выражены в терминах поддержания стабильности или накапливания изменений, интеграции или разрыва в системе»70. Короче говоря, это означает, что функционализм заключается в том, чтобы называть функцией воздействие любого социального факта на социум; поскольку хлеб и зрелища интегрируют плебс в социальный организм, то их функция - в том, чтобы его туда интегрировать. Парсонс, по-видимому, хочет, чтобы мы смотрели на общество так же, как Кант смотрит на природу: как на произведение искусства, исполненное в соответствии с целями; он не добавляет, как Кант, что этот финализм никогда ничего нам не скажет о природе и обществе.

Тягостное состояние социологии

Таким образом, ни для кого не является секретом, что сегодня социология находится в тягостном состоянии, и что melior et major pars социологов принимает всерьез только «эмпирическую работу», то есть историю современного общества. А что сказать о другой социологии, которая не является историей под другим именем? Что сказать о дисциплине, которая, с одной стороны, создается замечательными умами, заполняет тысячи страниц, порождает серьезнейшие дискуссии и, с другой стороны, представляет собой ложный жанр, о произведениях которого можно сказать лишь то, что они мертворожденные, как произведения психологии 1800 г. Кстати, ничто так не напоминает Гурвича или Парсонса, как Трактат о свойствах души Ларомигьера* (Laromiguière), в чем читатель убедится, если ему будет угодно бросить взгляд на нижнюю часть этой страницы71 . Он найдет там содержание и дух тех томов социологии, которые

69 Merton. Op. cit., p. 79.

70'" Theine àociaiSocial ^yuiKtfi,System, pp.. 21i.i-t22-1-..

' Laromiguière, Pierre (1756—1837) - французский философ, один из основате-

лей эклектизма.

71 "Система способностей души состоит из двух систем: системы способностей к пониманию и системы способностей к воле. Первая включает три отдельные способности: внимание, сравнение, рассуждение. Вторая также включает три способ-

330

мы заставляем себя перелистывать, борясь со скукой, навеваемой общеизвестным, той смесью трюизмов, приблизительности, словопрений и недофальшивок, которую пробегают глазами, потому что там можно изредка выловить какой-нибудь любопытный факт, остроумную идею или удачное словцо; эти тома в большинстве случаев являются собраниями трюизмов (прочтите / 'Homme Линтона*) и в лучшем случае были бы интересны, как и всякое историческое или этнографическое описание, если бы, на наше несчастье, автор не счел своим долгом быть не просто историком, если бы он не старался показать себя социологом, обращая внимание не на то, что он рассказывает, а на слова, которые он использует в своем рассказе. В результате он изображает нечто невнятное, размывая и лишая определенности контуры ради удовольствия вставлять повсюду одни и те же понятия.

Социологии — я имею в виду общую социологию — не существует. Существует физика, экономическая наука - и всего одна, но одной социологии не существует; каждый создает свою социологию, так же как каждый литературный критик создает себе фразеологию по своему вкусу. Социология - это наука, которая хотела бы быть, но ее первая строка еще не написана, а научный результат ее равен нулю; она не открыла ничего, что еще не было бы известно, не открыла никакой анатомии общества, никакого каузального отношения, которое не было бы известно здравому смыслу. Зато вклад социологии в исторический опыт, в расширение вопросника значителен, и был бы еще значительнее, если бы проницательность была самой обычной вещью в нашем мире и если бы научные занятия иногда ее не подавляли; вся ценность социологии - в этой проницательности. Теория базовой личности у Кардинера столь же невнятна, сколь и вербальна, отношения, которые он хочет установить между «первичными институтами» и этой личностью, иногда очевидны, иногда произвольны и даже наивны, но предложенное им описание души абориге-

ности: желание, предпочтение, свободу. Как внимание есть концентрация душевной работы на объекте, чтобы получить представление о нем, так желание есть концентрация той же работы на объекте, чтобы получить наслаждение от него. Сравнение есть сближение двух объектов; предпочтение есть выбор между двумя объектами, которые только что сравнили. Рассуждение и свобода, на первый взгляд, не имеют общей аналогии; однако же..." и т.д. Приведено И. Теном в его замечательных

Philosophes classiques du XIXe siècle en France, p. 14.

' Ralph Linton (1893-1953)-американский этнолог; видимо, речь идет о его The Study of Man, 1936.

331

на Маркизских островов - это прекрасная и экзотическая страница современной истории. Из этого следует, что в книге по социологии тексты, порицаемые профессионалами за литературность или газетный стиль, - лучшая часть работы, а тексты, качественные с профессиональной точки зрения, - это мертвый груз; хитроумным авторам это известно, и когда они пишут об одиночестве толпы или о социологии фотографии, то они поддерживают разумное равновесие между тем, что нравится обеим ка-

тегориям читателей.

Социология - это ложная преемственность

В общем, социология есть просто слово, омоним, под которым понимают различные, гетерогенные виды деятельности: фразеологию и топику истории, политическую философию для бедных и историю современности. Она служит хорошим примером того, что мы выше назвали ложной преемственностью; описание истории социологии от Конта и Дюркгейма до Вебера, Парсонса и Лазарсфельда будет описанием не истории дисциплины, а истории слова. Между этими авторами, кого из них ни возьми, нет никакой преемственности ни в принципах, ни в предмете, ни в намерениях, ни в методике; социология не является единой дисциплиной, которая эволюционирует; преемственность в ней существует только на уровне названия, определяющего чисто вербальную связь между формами интеллектуальной деятельности, единственной точкой соприкосновения которых является их положение за пределами традиционных дисциплин. Между этими дисциплинами была пустота (история была неполной); было также искушение заняться «научной» политической философией и искушение создать основу для науки об истории. На этом пустом пространстве между старыми дисциплинами, в разных его точках, пристраивались одно за другим разнородные начинания, получившие единое название социологии, видимо, лишь в силу их маргинальное™. Поэтому вопрос не в том, что общего, например, между социологом Дюркгеймом и социологом Вебером, поскольку между ними нет

ничего общего, а в том, почему последний тоже назвал себя социологом (а это потому, что его концепция истории была строго ограничена его теорией ценностных отношений). В самом начале, во времена Дюркгейма, социология была очень здравым начинанием, имевшим совершенно четкие условия, при которых она была возможна. Эти условия, как по-

332

степенно выяснилось, были практически неосуществимы, но название социологии осталось: оно перешло к другим начинаниям, часто не столь здравым. Но ведь существовала область социальных фактов, которые требовалось изучить? Вся деятельность, связанная с этой областью и не признававшая себя историей или философией, получала название социологии; речь могла идти об оправданных видах деятельности, которые заполняли лакуны излишне событийной историографии и вводили новые методы в историю современности (вопросник, опросы); а могла идти и о менее оправданных искушениях. Эволюция социологии была эволюцией использования ее названия, так что между эволюцией подлинной науки - геометрии или экономической теории, - которая беспрерывно «диалектически» меняется, сохраняя при этом верность своим основам, и эволюцией такой туманной сферы, как социология, обусловленной се-

мантикой, лежит пропасть. Социология относится к истории современной культуры, но не к истории науки.

Обо всем этом можно сказать очень коротко: социология не совершила ни одного открытия; она не прояснила ничего такого, чего нельзя найти в описании. Она не относится к числу тех наук, что были рождены, вернее, получили свое действительное обоснование благодаря открытию; она до сих пор еще говорит: «вот социальные факты, давайте их изучать», а не: «давайте следовать по пути открытий». Теоретически социальные факты (как и химические или экономические факты) создают возможность для существования науки, но для создания такой науки недостаточно посмотреть на эти факты и тщательно описать их: так мы создадим историю, или натуральную историю. Гуманитарная наука, которая не делает никаких открытий, наукой не является; она является либо историей, либо философией (например политической философией), независимо от того, согласна она с этим или нет. Поскольку никаких открытий на счету у социологии не имеется, то становится понятно, что после трех четвертей века ее существования ничего не осталось, кроме некой манеры выражаться; чем сильнее захочется читателю упрекнуть нас в поспешном и огульном осуждении обширной области интеллектуальной деятельности с исключительным многообразием авторов и национальных школ, тем яснее должен он помнить, что это многообразие имеет одну общую черту, а именно: при всем многообразии мы остаемся с пустыми руками. Что остается от немецкой социологии, от Тенниса (Tönnies) до нацизма, за исключением нескольких удобных терминов (zweckrational, или «харизматический»), которым все же не удается сойти за теорию де-

333

ятельности или власти, и нескольких философем, как, например, противопоставление морали намерений и морали ответственности? Есть признак, который не обманывает: изучение социологии - это не изучение комплексной доктрины, как в химии или экономике; это изучение череды социологических доктрин, изучениеplacita прежних и нынешних социологов; ибо есть господствующие доктрины, национальные школы, стили той или иной эпохи, великие теории, вышедшие из употребления, и те, что являются самим воплощением социологии, пока «хозяин», их сочинивший, контролирует доступ к социологической карьере, но нет кумулятивногопроцессапознания.

Социология - это или история, или риторика

Отсюда следует, что надо, наконец, решиться и сделать вывод: социология провалилась в попытке сделать больше, чем делала или должна была делать история; поэтому она тем более интересна, чем менее социологична, и более исторична, чем ближе она придерживается изложения событий. Возьмем классический раздел наиболее распространенной сегодня доктрины - теории социальной роли, обновленном издании стоицизма. Если мы взглянем вокруг, то увидим, что подобные нам, будь то пекари, избиратели или пассажиры метро, ограничены в свободе действия подобными им (это их статус), действуют, как правило, в соответствии с тем, чего от них ожидают (это их роль), и мыслят приблизительно так же, как действуют (это их позиция); если бы они вздумали действовать иначе, то такое отклонение было бы подавлено (это контроль). Этот четкий лексикон (необходимое условие развития любой науки) позволяет, например, обнаружить, что у преподавателя латыни будут амбиции преподавателя латыни, а не слесаря-водопроводчика или спортсме- на-ватерполиста; ибо уровень задач, которые ставит перед собой данный человек, или, говоря проще, степень его амбиций зависит от его представлений о себе самом: а, как замечено, эти представления чаще всего

обусловлены статусом этого человека72.

Можно сделать еще более ценные выводы. Вот серьезное исследование о Воздействии изменения социальной роли на позицию носителей

' Cf. J. Stoetzel. La Psychologie sociale. Flammarion, 1963, p. 182.

334

данной роли73. Посмотрим, как здесь перемешаны история, топика и пустая фразеология. Автор начинает с напоминания о том, что, согласно Ньюкомбу, Парсонсу и другим теоретикам внутренняя позиция человека обусловлена его социальной ролью; говорят же: «С тех пор как он стал начальником отдела, его не узнать ». Однако простая констатация - это еще не научный аргумент; конечно, здесь уже присутствуют начатки доказательства: «S.A. Stouffer, например, обнаружил, что кадровые офицеры относятся к армии более положительно, чем призывники»74. Но надо еще объяснить причинно-следственную связь. Исходя из вполне демократичного принципа, согласно которому то, что люди говорят о самих себе без принуждения, должно считаться верным, автор раздал вопросник 2354 рабочим одного завода и обнаружил, что 62,4% мастеров и представителей профсоюза занимали противоположные позиции в отношении дирекции завода: мастера были за нее, а профсоюзные активисты - в основном против. Остается найти этому объяснение; автор говорит о двух факторах: «Один из этих факторов связан с влиянием рассматриваемых групп: смена роли предполагает смену группы, что ведет к изменению позиции, что ведет к изменению поведения; другой фактор основан на постулате, согласно которому необходима внутреннее согласие между

позицией и внешним поведением».

Ни одно из этих двух объяснений не станет откровением для нашего читателя, который знает, почему налоги сделали Людовика XIV непопуярным, и понимает, что возможно бесчисленное множество других объяснений подобного рода; ему также известно, что большинство людей искренне играют свою роль, поскольку, как он мог заметить, большая часть человечества не находится в состоянии шизофрении, обиды или внутренней эмиграции. Что же, в конечном счете, дает это статистическое исследование? Во-первых, это вклад в историю американского рабочего движения: в середине XX века две трети профсоюзных активистов были против дирекции завода; кроме того, это сведения о заводских реалиях,

73S. Lieberman. The Effect of Changes in Roles on the Attitudes of Role Occupants,

франц. пер. в H. Mendras. Eléments de sociologie, p. 377.

74Прошу понять меня правильно: выяснять, что кадровые офицеры американ-

ской армии середины XX века относятся к армии более положительно, чем призывники, совсем не излишне, так как это не было ясно a priori и как раз в подобных ситуациях существует множество мифов. Менее убедительна здесь попытка получитьтаким путем не историческийфакт, апунктдоктрины о соотношениях между социальной ролью и позицией.

335

ktema: значит, подобная враждебность - вещь, соответствующая человеческой природе, по крайней мере, человеческой природе в XX веке, и можно провести ретродикцию в ее отношении в других случаях. А влияет ли позиция на социальную роль, или наоборот, и есть ли в этих словах вообще какой-то смысл, - все это не важно, хотя как раз в этом состоит чисто социологический аспект данного исследования. Как превосходно написал F. Bourricauld75, наука имеет место тогда, когда в некоем процессе мы обнаруживаем гипотетико-дедуктивную систему, имитирующую правила игры (как это делает экономическая теория); зато искать в науке общие категории, которые можно использовать в любой ситуации, - это значит просто выяснять, какими словами можно описать социальную жизнь, это значит во всем видеть позиции и роли, подобно тому как физи- ки-ионийцы во всем видели воду и огонь, это значит способствовать триумфу аналогии. При такой пустой фразеологии невозможно сделать ни выводов, ни прогнозов: для того, чтобы внести какой-то вклад, нужно иметь - определенные гипотезы, обрести содержательность вместо формальных

достоинств, короче, иметь некую историческую основу, поскольку эта псевдонаука существует лишь за счет своих «незаметных связей» с конкретным, преувеличивая свою принадлежность к конкретному. А поскольку каузальные объяснения, касающиеся конкретного, никогда не бывают стопроцентными и всегда сопровождаются ограничением в суждениях, то их никак нельзя обобщить и отделить от определенных обстоятельств.

Социология - это история, которая сама того не знает, и находится, с методологической точки зрения, на до-фукидидовской стадии. Будучи историей, она не может выйти за пределы вероятного, правдоподобного; она может, как максимум, сказать, вслед за Фукидидом, что «в будущем события в силу своей человеческой природы будут представлять собой

подобия или аналогии с событиями прошлого».

Но это правдоподобие будет лишь трюизмом, если его отделить от исторического контекста, в котором оно является действительно истинным. Вот почему Фукидид не говорил ни о законах истории, ни о социологии войны; он говорил только о правдоподобии; согласно J. de Romilly, Пелопоннесская война основана на сложной и стройной системе предполагаемых правдоподобий, а не на формальных законах, поскольку обоб-

заслуга.

336

щения подобного рода не удается адекватно сформулировать76; Фукидид постоянно размышляет о законах - мы знаем, что историку постоянно кажется, что он видит законы и региональные сущности в пейзажах прошлого, - но никогда их не излагает. Этот отказ формулировать их означает «отказ обеднять» и терять выразительность, поскольку «уроки-обоб- щения, извлеченные из истории, были бы неубедительными, нечеткими и односторонними». В рассказе не существует и не может существовать общего, независимого знания. Не удивительно ли, что тот же Фукидид, для которого ktema - главная ценность его книги, не сообщает нам, однако, что это за ktema, каковы ее аналогии? Может быть, зная, что эта ktema бесконечна, он хотел предоставить читателям заботу извлечь ее из рассказа; ведь эта ktema каждый раз меняется, меняется в зависимости от войны, с которой читатель сравнивает Пелопоннесскую войну. Фукидид не хотел выходить за рамки индивидуального опыта; будучи современником физиков и софистов, он все же не позволил себе создавать искусство истории, techne, социологию. Таким образом, его книга ставит ключевой вопрос исторического знания: почему, при том что нам везде видятся уроки истории, невозможно записать эти уроки черным по белому, без подтасовок и банальностей? Ответ известен: исторический номинализм, нечеткий характер подлунной причинности делает невозможным постоянное господство какого-то одного уровня причин, более влиятельного, чем другие.

Поэтому ценность множества книг по социологии заключается в использованных там исторических данных, а не в идеях, из них извлеченных. Монтескье незаменим, когда он описывает монархию или умеренную аристократию, когда он пишет не-событийную историю государств Старого режима под вневременными рубриками; зато когда он пытается

76 J. de Romilly. "L'utilité de l'histoire selon Thucydide" in Entretiens sur l'Antiquité

classique, vol. IV, Histoire et historiens dans l'Antiquité. Genève, Fondation Hardt, 1956, p. 62. Тем самым Фукидид "получает возможность не выходить за два опасных предела", а именно: "представлять в качестве необходимых логические цепочки, которые он выявляет. Рассказ, даже если это повторение, не сможет перейти от колебаний к постоянству", поскольку это постоянство "невозможно из-за свободы человека и сюрпризов случайного"; вторая опасность заключается в "представлении этого правдоподобия как независимого, изолированного и самодостаточного", тогда как на практике контекстуальные обстоятельства "дополняют, ограничивают его и служат ему опорой" (J. de Romilly, p. 59). Глава VIII нашей работы является комментарием этой фукидидовой практики.

337

объяснить эту историю с помощью переменных и законов, то это интересно лишь для истории идей; в социологическом плане, Дух законов устарел, но имеет непреходящий успех как книга по сравнительной истории; он дополняет историю государств Старого режима, которую историки XVIII века описывали слишком событийно.

Социология появилась из-за слишком узкой концепции истории

За два века ситуация не изменилась: социология рождается и живет благодаря неполноте истории; когда она не является пустой фразеологией, то это история современности или.сравнительная история без соответствующего названия, и хорошая социология, которая заслуживает того, чтобы ее читали, и читается с интересом, представляет собой одну из этих историй. Поэтому историкам следует понять, что социология - это история, которую они считают ненужным писать, и отсутствие ее калечит ту историю, которую они пишут, и что социологи и этнографы осознают свою неспособность достичь большей научности, чем историки. Как мы видели выше, событийная история прошлого является пленницей точки зрения источников, запечатлевших в свое время текущие события изо дня в день; продолжая эту историю, современная история делает это с тех же позиций и оставляет социологии все, что не касается политической хроники. Однако не очень понятно, почему книга о Феномене бюрократии относится к социологии, тогда как феномен эвергетизма относится к истории, почему Оксерр в 1950 г. менее историчен, чем Оксерр в 1850 г., что же отличает Синие воротнички от книги об эфебах в эпоху эллинизма и исследование о родственных связях у современных кариера* от исследования о родственных связях в Византии77. Не станем же мы принимать набор кафедр Сорбонны за систему наук или полагать, что разнообразие источников, рассказывающих о нашем опыте (здесь — эл-

* Кариера - австралийские аборигены.

77'Lephénomène bureaucratique, par M. Crozier: Auxerre en 1950, par Ch. Bettelheim et S. Frère; Les Blousons bleus, par N. de Maupeou-Abboud. Одну из этих книг упрекают в излишней умозрительности, социологизме и ограничении сбором фактов, объясняемых в "литературной" (следует понимать: "исторической") манере. А может быть,

это комплимент?

338

линистические надписи, там - опросы общественного мнения, где-то еще - племя кариера в целом), сделает этот опыт более трансформируемым в науку здесь, нежели там. Конечно, современное сочетание дисциплин, в целом отражающее различия между источниками78, имеет все основания для существования, поскольку история пишется на основании источников, а один человек едва ли может владеть и греческой эпиграфикой, и статистическим методом; но нет необходимости принимать различие между источниками за эпистемологическое различие.

Однако как раз это часто и происходит. Социолог говорит себе, что поскольку он называется социологом, то он должен подняться выше «собирания эмпирических данных» (rein empirische Ehrebungen, Materialhuberei) - следует понимать: выше, чем историк; он должен дойти до науки об обществе, постигнуть вечные законы, по крайней мере «почти вечные»,fast ewige, как пишет L. von Wiese. Точно так же тот, кто вместо изучения античной афинской семьи изучает семью у современных кариера и называется этнографом, считает, что ему положено и позволено философствовать на темы антропологии; поскольку первобытный человек, как предполагает само это название, может быть, более глубоко являет нам человека. Тот, кто занимается изучением феномена общественных объединений в современном мире, считает себя обязанным извлечь из этого теорию объединений, поскольку современный мир, в отличие от Истории, — это не музейный экспонат, лежащий без движения в витрине; он и есть та самая вещь, о которой следует размышлять. А тот, кто изучает феномен общественных объединений в античном мире, напротив, считает себя свободным от размышлений и исследований о том, что рассказали социологи по поводу феномена общественных объединений (а они рассказали интересные, даже принципиально важные вещи; они создали замечательную не-событийную историю). Так давит на наше сознание груз жанровых условностей, geprägte Formen', мы видели, как из игры

78 Историческая периодизация неизбежно отражает характер источников: разрыв между Ранней и Поздней Римской империей соответствует разрыву между литературными и эпиграфическими источниками и источниками, состоящими из патристики и Кодекса Феодосия. Политическая история современности и социальная история этого же периода (или "социология") используют совсем другие источники и методы. Неосознаваемая роль характера источников в разделении нашего исторического поля, видимо, очень велика, и историографии следовало бы уделить ей большое внимание.

339

слов рождались боги и как из традиционного разделения на жанры рождались лженауки.

Две условности, которые калечат историю

К тому же история несколько тысячелетий назад стартовала неудачно. Она так по-настоящему и не освободилась от социальной функции, от увековечения воспоминаний о жизни народов и королей; хотя она и стала довольно быстро делом чистого любопытства к специфическому и хотя Геродот сразу же объединил историю, историю современности и несобытийную историю, она, тем не менее, осталась под влиянием двух видов условностей. Первая условность требовала, чтобы была только история прошлого, того, что утрачивается, если не хранить память о нем; знание о настоящем, напротив, казалось само собой разумеющимся. Вторая условность требовала, чтобы история рассказывала о прежней жизни нации, сосредоточивалась на ее неповторимой индивидуальности и помещалась в пространственно-временном континууме: греческая история, историия Франции, история XVI века; никто не подумал о том, что разделение исторической материи на items было столь же обоснованным: город на протяжении веков, милленаризм в различные эпохи, война и мир

между народами.

Первая условность приучила нас противопоставлять настоящее, под видом вещи как таковой, и прошлое, с маркировкой «история», которая делает его полуреальным. Это ложное противопоставление лежит в основе двух псевдонаук - социологии и этнографии, разделивших между собой историю современных цивилизаций, причем первая взяла цивилизованные, а вторая - первобытные общества (более проницательный Геродот описывал цивилизации греков и варваров вместе); эти две дисциплины без исторической маркировки свободно эволюционируют в вечном настоящем: изучать «роли» в современном обществе - это значит изучать «роли» как таковые. Конечно, это не наивность, а жанровая условность; кроме того, мы видим, как социолог иногда ныряет в прошлое; он возвращается оттуда с книгой, в передисловии к которой непременно заявляет, что хотел тем самым показать, как компаративная история может дать новый «материал» для социологии. Очевидно, что мы находимся в жуткой путанице, в одной из тех неприятнейших ситуаций, где все достаточно продумано для того, чтобы это не выглядело наивно, но не

340

достаточно для того, чтобы стали видны простые условности и ложные выводы из них. Если этнология и социология правы, что мудрствуют о человеке, то почему бы истории не делать того же? Если история права, что не делает этого, то почему у социологов и этнографов больше основанийделатьэто? Экзистенциальное противостояние настоящего и прошлого действительно определяет традиционный облик географии и экономической науки. Географы, главным образом, описывают современное состояние поверхности Земли; как только длина железнодорожных путей в какой-нибудь стране увеличивается, они спешат обновить цифры, чтобы преподать их на лекции. Есть и историческая география, но это бедная родственница (к сожалению, так как География человека во Франции в 1815 г. была бы столь же интересна, сколь и возможна). Что касается экономической теории, то она не зря называется «национальной экономикой» у немцев и «богатством наций» у Адама Смита: устанавливая, как известно, вечные законы, она, тем не менее, стихийно современна и национальна79.

Вторая условность - единства места и времени - связывает историю с континуумом и превращает ее прежде всего в биографию национальной индивидуальности: большая часть того, что сегодня пишется, скроена в той или иной степени из национальной истории; история, уклонившаяся от условности континуума, называется компаративной. История находится в той ситуации, в какой оказалась бы география, если бы она ограничилась почти исключительно региональной географией, а общая география была бы на положении бедной родственницы или считалась бы самой передовой методикой. То же касается истории литературы, где еще господствует точка зрения национальных литератур, так что когда история литературы уклоняется от этой традиции, не замечает границ и достигает своей полноты, то она производит впечатление самостоятельной дисциплины, которую называют компаративным литературоведением. Однако и компаративная история, и компаративное литературоведение - не что иное, как история, история литературы в самом обычном смысле слова, точнее, они дополняют традиционные истории, оказавшиеся искалеченными. Это не новые дисциплины, которые должны заменить традиционные истории; они добавляются к ним, чтобы создать действительно полную историю, историю, которая наконец вырвалась из континуума, обрела полную свободу в выборе интриги, и для которой

1 J. Robinson. Philosophie économique, trad. Stora. N.R.F., 1967 p. 199.

341

единство места и времени, история века и народа - всего лишь одна из Возможных конфигураций80. Как мы видели выше, главное для истории - не время, а специфика; соблюдение единств, привязанность к простран- ственно-временной неповторимости - это последние пережитки истории как хранилища национальных и династических воспоминаний. Подобно тому как проблема угнетенных меньшинств на самом деле является проблемой угнетающего большинства, так и компаративная история (ее еще называют общей) и компаративное литературоведение не являются маргинальными дисциплинами; напротив, именно национальную конфигурацию истории не следует принимать за всю полноту истории. Если география с XVII века стала полной дисциплиной и признала всю законность общей географии, то произошло это, возможно, потому, что, в отличие от истории, которая представляется прежде всего национальной, география, по вполне понятным причинам, является прежде всего географией других народов, «историей путешествий». Остальное обеспечил

гений Варениуса*.

Пример «общей» географии

А у географов есть важнейший принцип, которым историки просто обязаны руководствоваться: никогда не судить о феномене, не сравнив его со сходными феноменами, существующими в других точках земного шара; изучая ледник Талефр в массиве Монблан, его непременно сравнят с другими альпийскими ледниками, и даже со всеми ледниками нашей планеты. Сравнение порождает ясность: «принцип компаративной географии» лежит в основе общей географии и вдохновляет региональ-

80 Эволюция филологии может послужить для ретроспективного сравнения: полтора века назад A. Boeckh в своей Formale Theorie der philologischen Wissenschaft

попытался реформировать филологию, то есть сделать филологию, сформированную филологами, более последовательной, доведя до конца сами принципы филологов: как избестно, именно так реформируются науки. Для этого ему пришлось отказаться от абсолютного тогда разрыва между изучением античности и изучением новейших авторов и настоять на поразительной для той эпохи идее о том, что комментировать Шекспира и Данте - это деятельность того же рода, что и коммен-

тировать Гомера и Вергилия.

* Varen, Bernhard (Varenius) - голландский географ (16227-1650), одним из первых указал на общую географию как на основу региональной географии.