Методология_Литература / Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. 2003

42

туры: причины войны 1914г., военные цели сторон, инцидент в Сараево; границы объективности исторического объяснения определяются отчасти тем фактом, что каждому историку удается продвинуть объяснение несколько дальше. Данная структура фактов внутри выбранного сюжета придает им относительное значение: в военной истории событий 1914г. нападение на аванпосты имеет меньшее значение, чем наступление, по праву занявшее место в газетных передовицах; в той же военной истории Верден важнее, чем грипп-испанка. В демографической истории, конечно, все будет наоборот. Сложности возникнут, только если нам захочется спросить, что - Верден или грипп - важнее в абсолютном значении, с точки зрения Истории. Таким образом, факты существуют не по отдельности, а имеют объективную взаимосвязь; историк свободен в выборе исторического сюжета, но внутри выбранного сюжета факты и связи между ними являются тем, чем они являются, и никто не может ничего изменить; историческая истина не относительна и не недоступна, как нечто неизреченное, не зависящее от точки зрения, как геометрал.

Понятиеинтриги

Факты не существуют по отдельности, поскольку ткань истории есть то, что мы будем называть интригой, - очень человеческой и очень мало «научной» смесью материальных причин, целей и случайностей; одним словом, это часть жизни, которую историк выделяет по своему усмотрению и в которой факты имеют свои объективные связи и свое относительное значение: генезис феодального общества, средиземноморская политика Филиппа II или только какой-то эпизод этой политики, галилеевский переворот27. Преимущество слова «интрига» состоит в напоминании того, что изучаемое историком так же человечно, как драма или роман, Война и мир или Антоний и Клеопатра. Эта интрига не обязательно подчиняется хронологическому порядку: она может развиваться, переходя от одного плана к другому, по внутренним законам драмы; интрига галилеевского переворота столкнет Галилея с общепринятыми идеями физики начала XVII в., с устремлениями, которые он смутно ощущал в себе самом, с проблемами и нормами того времени, с аристотелев-

27 См. J. Vialatoux, цит. в J. Hours. Valeur de l'histoire. P.U.F., 1963, p. 69, где он сравнивает логику рассказа с логикой истории.

43

ским и платоновским направлением и т.д. Так что интрига может представлять собой поперечный срез различных временных ритмов, спектральный анализ: она всегда будет интригой, потому что останется чело-

веческой, подлунной, потому что не будет формой детерминизма, Интрига - это не детерминизм, при котором элементарные частицы,

именуемые прусской армией, опрокидывают элементарные частицы, именуемые австрийской армией; подробности получают здесь относительное значение, которого требует нормальное развитие интриги. Если бы интриги были частными проявлениями детерминизма, то в рассказе о депеше, отправленной Бисмарком из Эмса, функционирование телеграфа было бы изложено так же подробно и объективно, как и решение канцлера, и историк начал бы рассказ с описания биологических процессов, которые привели к появлению того же Бисмарка на свет. Если бы подробности не получали относительного значения, то, говоря о приказах Наполеона войскам, историк всякий раз объяснял бы, почему солдаты ему подчинялись (как мы помним, Толстой в Войне и мире примерно в этом и видит задачу истории). На самом деле, если бы солдаты однажды ослушались, то это событие имело бы значение, так как оно изменило бы развитие драмы. Итак, какие же события достойны внимания историка? Все зависит от выбора интриги; факт сам по себе нас не интересует. Интересно ли археологу считать перья на крыльях Ники Самофракийской? Проявит ли он, сделав это, похвальную дотошность или чрезмерную все-

ядность? Ответить тут невозможно, поскольку факт без интриги - ничто; он становится чем-то, если его делают главным или же второстепенным персонажем драмы истории искусства, в которой классическая тенденция обходиться без большого количества перьев и без особой отделки уступает место барочной тенденции перегружать изображение тщательно разработанными деталями и варварскому искусству с его стремлением заполнить пространство множеством декоративных.элементов.

Заметим, что если бы упомянутой чуть выше интригой была не внешняя политика Наполеона, а Великая Армия, ее дух и настроение, то обычное послушание «ворчунов» было бы существенным событием, и нам пришлось бы объяснять его причины. Однако сложить интриги и получить сумму - непросто: или наш герой - Нерон, и ему достаточно будет сказать: «Стража, слушай меня», или наш герой — стража, и тогда мы напишем другую трагедию; в истории, как и в театре, всего показать невозможно, и не потому что для этого нужно слишком много страниц, а потому что элементарного исторического факта, событийной частицы не

44

существует. Если мы не будем рассматривать события в их интриге, то нас унесет в пучину бесконечно малого. Это хорошо известно археологам: вы находите грубоватый барельеф с изображением сцены, смысл которой вам недоступен; поскольку даже самая лучшая фотография не может заменить хорошего описания, вы начинаете ее описывать. Но какие детали следует упомянуть, и о каких можно умолчать? Вы не можете этого знать, поскольку не понимаете, что делают изображенные люди. Однако вы предполагаете, что некая деталь, несущественная с вашей точки зрения, станет ключом к изображению для вашего более искушенного собрата: вот этот легкий изгиб на конце какого-то цилиндра, принятого вами за жезл, приведет его к мысли о змее; и если это змея, то, значит, фигура, которая ее держит, изображает божество... Что же тогда, в интересах науки, описывать все? Попробуйте.

Элементарных фактов не существует

Беда в том, что, даже если мы отказываемся рассматривать историческое событие как обезличенный behaviour, даже если мы не будем закрывать глаза на его смысл, то сложности на этом не кончаются: на этом пути мы также не найдем событийной элементарной частицы, и здесь нам угрожают две пучины вместо одной. Событие, каково бы оно ни было, предполагает наличие контекста постольку, поскольку оно имеет смысл; событие отсылает нас к интриге, частью которой оно является, даже к неопределенному количеству интриг; и наоборот, событие можно всегда разбить на более мелкие события. Что может быть событием? Немецкий прорыв к Седану в 1940 г.? Это целая интрига, стратегическая, тактическая, административная, психологическая и т.д. Может ли поведение солдат в обеих армиях, каждого в отдельности, быть элементарным историческим фактом? - Понять одного человека - это уже огромный труд. А может ли быть событием каждый поступок каждого солдата, каждый их шаг? Но шаг - не пространственно-временной behaviour, который можно зарегистрировать с помощью хитроумного приспособления: он имеет свой смысл, шаг солдата - не то, что у обычного человека, он шагает в строю, или даже по-журавлиному; тут недалеко до Фридриха II или до Фридриха-Вильгельма I. Что же выбрать? Какой драме мы отдадим предпочтение? Нельзя сказать обо всем, как нельзя рассказать о жизни всех пешеходов, которые встречаются на улице.

45

Невозможно описать все целиком, и любое описание выборочно; историк никогда не составляет карту события, самое большее, что он может, - это добавлять все новые маршруты, которые по ней пролегают. ф. фон Хайек пишет приблизительно следующее28: высказывания о Французской революции или Столетней войне как о естественных сущностях водят нас в заблуждение, и нам кажется, будто первым шагом в исследовании этих событий должно быть выяснение того, на что они похожи, как это происходит, когда речь идет о камне*или о животном; предметом исследования является не совокупность всех феноменов, наблюдаемых в данном месте в данное время, а только некоторые, избранные их аспекты; каждая пространственно-временная ситуация в зависимости от поставленного нами вопроса может содержать некоторое количество различных предметов исследования. Хайек добавляет, что «в зависимости от этих вопросов, то, что мы обычно считаем цельным историческим событием, может рассыпаться на множество предметов познания; как раз непонимание этого момента и привело к возникновению столь модной сегодня доктрины, согласно которой любое историческое знание неизбежно относительно, определяется нашей «ситуацией» и обречено на изменение с течением времени; истинность утверждения об относительности исторического знания заключается в том, что историки в разные моменты времени будут интересоваться разными предметами, а не в том, что они будут придерживаться разных мнений по поводу одного и того же предмета». Добавим, что если одно «событие» может быть разделено между различными интригами, то данные, относящиеся к разнородным категориям - социальной, политической, религиозной, - напротив, мо-

гут составлять одно событие; это даже очень часто случается: большинство событий являются, если использовать выражение Марселя Мосса, «совокупными социальными фактами»; по правде говоря, теория совокупного социального факта просто означает, что наши'традиционные

категории искажают реальность.

Кстати, я вспомнил об одной маленькой загадке: почему так часто говорят о разрушении предмета истории, о кризисе объективности в истории, и в то же время так редко говорят о разрушении объекта географии и субъективности географии? А «совокупный географический факт»? Однако же очевидно, что регион — это реальность не менее субъективная,

м Scientisme et Sciences sociales, trad. Barre. Pion, 1953, p. 57-60 et 80; cf. K.

Popper. Misère de l'historicisme, trad. Rousseau. Pion, 1956, p. 79-80 et n. 1.

46

чем событие; мы выделяем его по своему усмотрению (Тойнби-географ постановил бы, что на земле существует сорок три или сто девятнадцать «регионов» и что все они «should be regarded as philosophically equivalent»'); регион раскладывается на геологические, климатологические, ботанические и т.п. данные, и не менее очевидно, что регион будет тем, чем мы его сделаем, решив, какие мы поставим вопросы: сочтем ли мы важным вопрос об openfield и поставим ли мы его? Как говорят, цивилизация задает истории вопросы исходя из своих ценностей, и любит смотреться в зеркало своего прошлого; если верно, что у цивилизации есть такие экзистенциальные потребности и что она их удовлетворяет благодаря истории, она бы их еще больше удовлетворяла благодаря географии, которая позволила бы ей смотреться в зеркало ее настоящего. Поэтому странно, что не существует некоего географизма, подобно историзму: следует ли заключить, что ум у географов менее философский, чем у историков, или что у философов ум более исторический, чем гео-

графический?29

* "должны считаться равноценными, с философской точки зрения".

29 О проблеме разделения Земли на географические регионы см. серьезную статью H. Schmitthenner. "Zum Problem der allgemeinen Geographie" in Geographia Helvetica, VI, 1951, в особенности p. 126 et 129 (воспроизведена в сборнике, изданном W. Storkebaum. Zum Gegenstand undzur Methode der Geographie. Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1967, coll. Wege der Forschung, vol. LV11I, p. 195 et 199-200): "Разделения, произведенные на основании различных географических категорий, пересекаются в самых разнообразных вариантах"; идея существования естественных регионов есть иллюзия наивного восприятия, закрепленная в топонимике. Концептуальные разработки географов так или иначе нарушают это разделение, в зависимости от избранного критерия, и не приводят к выявлению регионов, на этот раз научно обоснованному, при котором каждый регион был бы органическим целым, где различные критерии накладывались друг на друга (и действительно, каким чудом они могли бы накладываться?); искать "подлинные" регионы - все равно что искать "квадратуру круга". — Эта статья Шмиттенера является к тому же прекрасным введением в эпистемологию географии, которая была бы так же интересна, как и эпистемология истории. Нет ничего любопытнее следующего факта: хотя параллели между историей и географией представляются обоснованными, эпистемология истории кажется сюжетом благородным, волнующим, философским, в то время как у эпистемологии географии найдется не много читателей. Однако проблемы обеих дисциплин по сути - одни и те же (растворение "факта", причинность и взаимодействие, свобода, связь с объясняющими и прикладными науками - геологией и экономикой, практический аспект - политика и обустройство территории, пробле-

47

Конечно же, невозможно описать совокупность становления, и надо сделать выбор; не существует и особой категории событий (например политическая история), которая представляла бы собой историю и определяланаш выбор. Значит, утверждение Marrou о субъективности всякой историографии верно в буквальном смысле: выбор исторического сюжета является свободным, и все сюжеты имеют равную ценность; Истории не существует, как и «смысла истории»; события (прицепленные к како- му-то «научному» локомотиву истории) не движутся по четко намеченномупути.Маршрут, по которому проходитописание событийного поля, выбираетсяисторикомсвободно,ивсемаршрутыодинаковозаконны(хотя ине одинаково интересны). К этому можно добавить, что конфигурация событийной местности такова, какова она есть, и два историка, идущие одной дорогой, увидят одну и ту же местность или обсудят свои разно-

гласия весьма объективным образом.

Структура событийного поля

Историки описывают интриги, иначе представляемые как маршруты, которые они намечают по своему усмотрению на весьма объективном событийном поле (его можно делить до бесконечности, и оно не состоит из событийных элементарных частиц); ни один историк не описывает всего поля в целом, так как маршрут должен быть избирательным и не может проходить повсюду; ни один из маршрутов не является истин-

мы концептуализации, типологии и сравнительного метода, "подлунный" аспект); неравнозначная популярность истории и географии отражает влияние романтизма на наше видение истории: "благородным" сюжетом эпистемологию истории делает романтическая идея об истории как всемирном судилище (или, если угодно, то, что мы больше не верим в теорию природных условий, согласно которой география определяла человеческую свободу и представлялась таким же уроком релятивизма, какой мы сегодня видим в истории; этнография продолжает этот урок). В конце концов, следует снять с истории романтическую дымку. - Кстати, у географии был свой Тойнби — географ Карл Риттер. исходным пунктом для которого стал урок Гердера (ср. с Французской географической школой, грезящей на полях Tableau de la Prance Мишле), и естественные регионы были для него реальностью, особыми индивиду-

альностями, созданными Богом и данными человеку, чтобы тот обжил их, в соответствии с тем, что им назначено Творцом. Риттер оставил, кроме того, практические сочинения, значение и самобытность которых подчеркивают географы.

48

ным и не представляет собой Истории. И наконец, на событийном поле нет достопримечательностей, которые следует посещать и считать событиями: событие - это не самостоятельная сущность, а перекресток возможных маршрутов. Рассмотрим событие, называемое войной 1914 г., вернее, определим его место более точно: военные операции и дипломатическая деятельность; этот маршрут ничуть не хуже любого другого. Мы можем также взглянуть шире и войти на сопредельные территории: военные нужды потребовали вмешательства государства в экономическую жизнь,породилиполитическиеиконституционныепроблемы,изменили нравы, увеличили число медсестер и работниц и совершили переворот в положении женщины... Вот и маршрут феминизма, по которому можно следовать более или менее долго. Некоторые маршруты быстро подходят к концу (война, если я не ошибаюсь, мало повлияла на эволюцию живописи); один и тот же факт может быть глубинной причиной на одном маршруте и происшествием или мелочью - на другом. Все эти связи на событийном поле совершенно объективны. В таком случае, чем же будет событие, называемое войной 1914г.? Оно будет тем, чем вы его сделаете, определив, по вашему усмотрению, объем понятия войны: военные и дипломатические акции или какая-то часть маршрутов, пересекающихся с этими. Если вы взглянете на это достаточно широко, ваша война станет «совокупным социальным фактом».

События - не вещи, не самостоятельные объекты, не субстанции; они представляют собой картинки, которые мы по своему выбору вырезаем из действительности, соединение процессов, где действуют и страдают взаимодействующие субстанции — люди и вещи. События не имеют естественной цельности; мы не можем, как умелый повар из Федры, разрезать их точно по сочленениям, поскольку таковых у них нет. Эта истина, как бы проста она ни была, стала понятна лишь в конце прошлого века, и ее открытие вызвало определенный шок; заговорили о субъективизме, о разрушении предмета истории. Это можно объяснить лишь исключительной событийностью историографии вплоть до XIX века и узостью ее взглядов; существовала общепринятая великая история, особенно политическая, с «утвержденными» событиями. Несобытийная история стала своего рода телескопом, который, открыв нам на небе миллионы звезд, не известных античным астрономам, позволил понять, что наше распределение звездного неба на созвездия субъективно.

Итак, события существуют, не имея самостоятельности, как гитара или супница. Однако, что бы там ни говорили, они не существуют и как

49

геометрал; принято считать, что они существуют в себе, как куб или пирамида: мы не видим куб со всех сторон сразу, мы видим его лишь с какой-то одной точки зрения; зато мы можем увеличить количество этих точек зрения. Так же и с событиями: их недоступная истинность якобы включает в себя бесконечное множество точек зрения, с которых мы можем на них смотреть и каждая из которых содержит свою часть истины. Ничего похожего; уподобление события геометралу не столько удобно, сколько опасно. Читатель, позволь нам снача*ла более подробно остановиться на одном примере (в нашей книге это произойдет еще два-три раза - не больше), чтобы увидеть, в чем заключается эта мнимая множе-

ственность точек зрения.

Пример: энергетизм

В римском обществе дар, или, вернее, все, что можно подвести под это расплывчатое понятие, занимало столь же важное место, что и в обществе потлатча, и в обществе перераспределительной фискальной системы, и в обществе помощи третьему миру: хлеб и зрелища, наделение ветеранов землей, праздничные гостинцы, «подарки» императора чиновникам, бакшиш, возведенный в степень общественного института, завещания, в которых делили свое имущество среди друзей и челяди, клиентела, банкеты, куда приглашали весь город, меценатство нотаблей, составлявших правящий класс (значение этого меценатства столь велико, что в одном из тех эллинистическо-римских городов, руины которых посещают туристы в Северной Африке и Турции, большинство монументов, которые мы называем государственными, были подарены городу неким нотаблем: это же относится к большинству амфитеатров; представим себе, что мы во Франции были бы обязаны большинством мэрий, школ и плотин щедрости местных буржуа, которые, помимо этого, опла-

чивали бы рабочим аперитив и кино). Как интерпретировать эту неудобоваримую массу сведений, в которой перемешаны самые разнородные модели (подарки чиновникам являются их зарплатой, меценатство заменяет подоходный налог) и самые разные мотивы: карьеризм, патернализм, монархические наклонности, коррупция, щедрость, местный патриотизм, соревновательный дух, стремление держать марку, подчинение общественному мнению, страх подвергнуться публичному осмеянию

50

В некоторых из этих моделей - но только в некоторых - можно усмотреть античный эквивалент социального обеспечения и благотворительности30. В этой интриге выделяются бесплатный хлеб, раздача земель и основание поселений, публичные празднества (где бедные получали возможность поесть мяса и сладостей), пенсии, выдаваемые «клиентам» в богатых домах, филантропический долг, отвечающий морали стоиков, вернее, народной морали. Конечно, слова «бедные» и «благотворительность» чужды языческому лексикону: это еврейские и христианские понятия; язычники заявляли, что действуют из щедрости и патриотизма, а социальная помощь, как считалось, была предназначена для всех граждан: право на государственную пшеницу имел римский народ, а в поселения направлялись «граждане». Но не будем заблуждаться по поводу этих представлений: на самом деле, только бедные граждане получали пшеницу и зерно; однако лексика по-прежнему растворяла экономическую категорию бедных в гражданской универсальности закона. Универсализм не мешал бедным получать помощь; точнее, некоторым бедным, тем, кто мог считаться римскими гражданами, а остальные были обречены на нищету и частную филантропию. Таким образом, раздача пшеницы — не совсем то, чем ее представляли античные ценности, и не эквивалент современного социального обеспечения; она является своеобразным событием. Было бы неверно полагать, что социальное обеспечение есть функция, которая обнаруживается за обманчивыми формулировками в неизменном виде на протяжении всей истории; ценности - не зеркало

поведенческих моделей, а последние не выстраиваются в соответствии с функциями.

Возможны и иные интриги, которые не накладываются на интригу социального обеспечения и выводят на сцену иные поведенческие модели и иные мотивы. Например, эвергетизм (évergétisme): это понятие, придуманное Марру в 1948 г., обозначает позицию правящего класса, состоящего из знатных землевладельцев, которые живут в городе и для которых участие в управлении полисом является правом и обязанностью государственного значения; поэтому они считают своей задачей вести дела даже за счет личных средств и завоевывать популярность своей щедростью; при необходимости народ мог напомнить им об их долге благодаря шаривари. Монументы, амфитеатры, публичные банкеты, зрелища в цирках и на аренах... Сюжетом интриги становится механизм, который сде-

30 H. Bolkestein. Wohltätigkeit und Armenpflege im vorchristlichen Altertum, 1939.

51

пал языческий правящий класс узником его собственных привилегий. ^ог класс считал своим долгом разориться ради города, поскольку «положение обязывает». Что составляет третью интригу - щедрость аристократов; знать выдает пенсии клиентам, вносит друзей и челядь в завещание, сооружает амфитеатр, покровительствует искусствам и литературе; приняв христианство, она творит милостыню, освобождает рабов, украшает базилики, совершает многочисленные благочестивые и благотворительные дела... На этом событийном поле возможны и иные маршруты: экономическая рациональность в античную эпоху, использование «излишков», «коллективное имущество» (как античные общества получали материальные блага, которые вряд ли даст эгоистичный homo œconomicus и которых современные общества ждут, главным образом, от государства?)31. Все эти интриги, каждая из которых объективна, не относятся к одним и тем же поведенческим моделям, представлениям и действующим лицам. Мы могли бы распределить все эти поведенческие модели, связанные с дарами, и по-другому, раздробить их, как это делается обычно, между публичным правом, идеологией и обычаями и, кроме того, умолчать о немалой их части, как чересчур анекдотичной.

Критика идеи геометрала

Итак, где же искать наш геометрал? Различные интриги пересекаются, но никак не совмещаются, разве что в той мере, в какой все связано со всем; эти мнимые перспективы дают бесконечное множество точек зрения (система благотворительности позволяет говорить о провиденциальном государстве, о генезисе бюрократии, о разорительной роскоши...). Нам и в голову не пришло бы сопоставлять все эти поведенческие модели как (мнимые) частные точки зрения, если бы не присутствие слова «дар» и не общее впечатление экзотики («все это так не похоже на наши обычаи; это римский потлатч»); уверовав в геометрал, мы попадаем в семантическую ловушку: если вместо того, чтобы говорить о «даре», поскольку мы читали Мосса, мы бы говорили о соревновательном духе и патриотизме, как греки, или о щедротах и стремлении к популярности, как римляне, или о церемониальных подарках, как индейцы, то мы бы Разделили событийное поле совершенно иначе, а лексикон создал бы у

31 A. Wolfelsperger. Les Biens collectifs. P.U.F., 1969.

52

нас представление о других геометралах. Может, «истинным» является геометрал самих заинтересованных лиц? Не следует ли изучать общество, исходя из его собственных ценностей? Получится забавный результат. Изучать поведенческие модели общества - это одно, а изучать то, как оно делит событийное поле - совсем другое дело; действительно, римляне рассматривали раздачу пшеницы как акт, связанный с гражданством, и она действительно была помощью. Выше мы наблюдали парадокс: что касается этих раздач зерна, то античная идея гражданской универсальности не соответствует фактам, а понятие эвергетизма, которое, напротив, сидит на них, как перчатка (поскольку было скроено по их мерке), относится к 1948 г.

Если нужно непременно говорить о геометрале, то надо закрепить этот термин за восприятием какого-либо события различными свидетелями, различными конкретными людьми: битва при Ватерлоо, увиденная монадой-Фабрисом, монадой-маршалом Неем и монадой-маркитан- ткой. Что же до события «битва при Ватерлоо», каким его опишет историк, то оно не будет геометралом всех этих частных взглядов: оно будет выборкой, причем критической, из того, что увидели свидетели. Ибо если историк, введенный в заблуждение словом геометрал, ограничился бы объединением свидетельств, то мы бы обнаружили в этой странной битве, среди прочего, некие романтические мотивы, идущие от молодого итальянца и очаровательного образа юной крестьянки того же происхождения. Историк выделяет событие из свидетельств и документов таким, каким он хочет его видеть; поэтому событие никогда не совпадает с cogito действующих лиц и свидетелей. В битве при Ватерлоо мы сможем обнаружить даже ворчание и позевывание, идущие от cogito ворчуна: так будет, если историк решит, что «его» битва при Ватерлоо — это не только стратегия, и в нее должна войти ментальность воинов.

В общем, нам представляется, что в истории существует лишь один геометрал: это История, целостная история, совокупность всего происходящего. Но этот геометрал - не для нас; только Бог, если он существует и видит пирамиду со всех сторон сразу, может созерцать Историю «как единый город, рассматриваемый с разных сторон» (как сказано в Монадологии). Но зато есть маленькие геометралы, на которые Бог не обращает внимания, поскольку они существуют лишь на словах: потлатч, Французская революция, война 1914 г. Значит, Первая мировая войнавсего лишь слово? Изучают ведь «войну 1914 г. и эволюцию нравов», «войну 1914 г. и управляемую экономику»: разве война не является совокупно-

53

стью этих отдельных проекций? Строго говоря, это наслоение, неразбериха; это не геометрал: нельзя же заявлять, что подъем феминизма с 1914 г. по 1918 г. есть то же самое, что стратегия фронтальных наступлений, только с другой точки зрения. А логика войны, страшная тоталитарная логика современных конфликтов? Но что вы подразумеваете под словом «война»? Одно из двух: или вы говорите о военном и дипломатическом конфликте, или обо всем, что происходило во время данного конфликта. Тотальные войны подобны ужасным бурям. Бури - это климатические и метеорологические феномены. Когда над горным массивом бушует гроза, это отражается на природе со всех точек зрения: рель- еф-местности, ледники, изрытость почвы, гидрография, флора, фауна, магнитное поле, места проживания — все испытывает на себе ее последствия или пытается от них защититься; вы можете назвать грозой только сам метеорологический феномен или же совокупность его последствий, но в последнем случае не надо думать, будто существует геометрал грозы, который включает все точки зрения. Говорить о геометрале - значит принимать отдельную, частную (а они все таковы) точку зрения за взгляд на всю совокупность. Но «события» являются не совокупностями, а узлами отношений: единственные совокупности - это слова, «война» или «дар», которым мы по своему усмотрению придаем широкое или узкое

значение.

А стоит ли тратить боеприпасы на безобидные выражения? Да, поскольку они лежат в основе трех иллюзий: иллюзии глубины исторического подхода, иллюзии общей истории и иллюзии обновления предмета. Слово «точка зрения» создало созвучие между словами «субъективность» и «недоступная истина»: «все точки зрения равноценны, а истина всегда будет от нас ускользать, она всегда гораздо глубже». На самом деле в подлунном мире нет никаких глубин, просто он очень сложен; мы постигаем многие истины, но все они - частные (это одно из различий между историей и наукой: последняя также постигает истины, но временные, как мы увидим ниже). Различие между «историей чего-либо» и так называемой «общей историей» чисто условно, поскольку никакая сумма всех Проекций не придает им единства: общая история не является занятием, направленным на какой-то особый результат; она ограничивается соединением специализированных историй под общей обложкой и определением количества страниц, отводимых каждой из них, в соответствии с какой-то личной теорией или со вкусами публики; это энциклопедический труд, если он хорошо сделан. Кто же сомневается в желательности

54

сотрудничества историков общего и специального профиля32? Оно не причинит никакого вреда; однако это не сотрудничество слепого и паралитика. Подходы историка общего профиля могут быть серьезными, как у любого человека: они внесут ясность в отдельную «историю чего-либо» и не приведут к какому-то непонятному синтезу.

Третья иллюзия - обновление предмета; это парадокс происхождения, из-за которого потрачено столько чернил. «Происхождение редко бывает привлекательным», вернее, происхождением непременно называют некое происшествие: смерть Иисуса, простое происшествие в царствование Тиберия, довольно быстро превратилась в колоссальное событие; и кто знает, возможно, в этот самый момент... Этот парадокс может встревожить, если только вообразить, что общая история реально существует и какое-то событие само по себе может быть или не быть историческим. Историк, умерший в конце царствования Тиберия, возможно, и не упомянул бы о страстях Христовых: единственной интригой, в которую он мог бы их ввести, были политические и религиозные волнения евреев, и в них Христос под его пером играл бы роль простого статиста, какую он играет для нас и сегодня: великую роль он играет в истории христианства. Смысл Страстей со временем не изменился, но мы изменяем интригу, переходя от истории евреев к истории христианства; все исторично, но существуют лишь отдельные истории.

Исторический номинализм

Следовательно, когда Марру пишет, что история субъективна, то можно согласиться с духом этого утверждения и взять его за ktema es aei эпистемологии истории; в контексте данной книги мы примем иную формулировку: поскольку все исторично, история будет тем, что мы выберем. И потом, как напоминает Марру, субъективное не означает произвольное. Предположим, что мы наблюдаем из окна (историк как таковой - кабинетный работник) за толпой демонстрантов на Елисейских полях или на площади Республики. Primo, перед нами будут люди, а не behaviour ног и рук, который можно делить до бесконечности: история не наукообразна, а подлунна. Secundo, там не будет элементарных фактов, потому

: A. Toynbee in / 'Histoire et ses interprétations, p. 132.

55

иго всякий факт имеет смысл лишь в своей интриге и отсылает к множеству интриг: политическая демонстрация, определенная манера передвижения, случай из жизни каждого демонстранта и т.д. Tertio, непозволительно утверждать, что только интрига «политической демонстрации» достойна Истории. Quarto, никакой геометрал не охватит всех интриг, ииорые можно выбрать на этом событийном поле. Во всех этих пунктах история субъективна. Однако все, что делают субстанции-люди, как это ни расценивать, остается совершенно объективным33. Итак, мы видим, что означает под пером Марру субъективность, которая вызывает протесты (целомудрие Клио должно оставаться вне подозрений): это не «идеализм», а просто «номинализм»; а поскольку мы желали бы теперь убедить в этом читателя, то не может быть ничего уместнее номиналистской

концепции истории34.

33 Te географы, которые хорошо понимают методологию своей науки, также признали субъективность понятия "регион" (его роль в географии в точности соответствует роли интриги в истории) и выступили против "Тойнби от географии" — Риттера, верившего в реальность регионов Земли. Помимо большой статьи Шмиттеннера (прим. 29) см. замечания H. Bobek и Н. Carol, опубликованные в указанном сборнике W. Storkebaum, p. 293, 305, 479. Географ может делить пространственный континуум на регионы, выбирая между бесчисленными точками зрения, и регионы эти не имеют объективных границ и объективного существования. Если же мы, подобно Риттеру, попытаемся отыскать "истинное" деление на регионы, то придем к неразрешимой проблеме соединения точек зрения, к метафизике органической индивидуальности или к характерологии ландшафта (идея геометрала является смягченным вариантом этих суеверий). На практике соединение точек зрения сопровождается путаницей; либо по ходу дела незаметно перепрыгивают с одной точки зрения на другую, либо делят континуум с точки зрения, выбранной произвольно или неосознанно (исходя изтопонимики или из административно-территориальногоде- ления). Идея субъективности, то есть свободы и равенства точек зрения, вносит в географию и в историю окончательную ясность и звонит в колокол по историзму. Однако из этого не следует (и Марру возражает против такого смешения), что происшедшее в прошлом является субъективным; так же как нет ничего более объективного, чем земная поверхность - предмет географии. География и история представляют собой два случая номинализма: отсюда невозможность истории à la Тойн-

би и географии à la Риттер, для которых регион или цивилизация существуют реально

и не зависят от точки зрения.

34 H.I. Marrou. De la connaissance historique. Seuil, 1954, p. 63 sq, 222 sq. - Недавняя книга H.-W. Hedinger. Subjektivität und Geschichtswissenschaft, Grundzüge einer Historik. Duncker und Humblot, 1970, 691 р., малоинтересна.

56

Проблема исторического описания

Номинализм позволяет осознатьиллюзорность идеидополнения прошлого, впечатления о том, что прошлое получает свой смысл задним числом из будущего, что будущий триумф христианства изменяет смысл жизни Христа, или что значение шедевров растет вместе с человечеством, как надпись, вырезанная на коре, растет вместе с деревом. Бергсон в книге Мысль и движимое (la Pensée et le Mouvant) исследует это кажущееся воздействие будущего на прошлое; он пишет по поводу понятия предромантизма: «Если бы не было каких-нибудь Руссо, Шатобриана, Виньи, Гюго, то романтизма у прежних классиков не только не заметили бы, но его и вообще бы не было, поскольку этот романтизм классиков получается только благодаря выявлению определенного аспекта в их произведениях, а до появления романтизма такого выявления, с его особой формой, в классической литературе не существовало, точно так же как в проплывающем облаке не существует занятного рисунка, который заметит в нем художник, организовав аморфную массу, следуя своей фантазии». Не означает ли это, что концептуальное деление принимают за форму субстанции? Мотивы, которые когда-нибудь смогут назвать предромантическими, уже существуют без этого названия в классицизме; они не могут туда проникнуть задним числом, ибо даже Бог не может сделать так, чтобы в прошлом оказалось то, чего там не было; будущее должно было дать возможность увязать эти мотивы с романтизмом, когда тот появился, но оно не создало их; обнаружить факт - не значит создать его. Не романтизм в свою эпоху создал задним числом предромантизм; его создал историк литературы, в какую бы эпоху он ни жил. Итак, вопреки видимости, время не играет никакой роли в бергсоновом парадоксе; все то же обогащение предмета играет свою роль и в XIX в., но в обратном смысле, когда пытаются описать романтизм как постклассицизм. Настоящей проблемой, которую ставит этот парадокс, является деление истории, построение события, такого, каким его делают. Можно написать массу всего о романтизме, о классицизме, можно описать классицизм как предромантизм, можно также выделить в нем тысячу других интриг, и каждая из них будет вполне допустимой. Ибо наше описание не абсолютно; всякое описание подразумевает выбор - чаще всего неосознанный - тех явлений, которые будут считаться существенными. Например, «факт» войны 1914 г. может быть описан, вернее, выстроен, тысячью разных способов, от хроники дипломатических и военных событий до анализа

57

политических, социальных, психологических, экономических и стратегических обстоятельств, которые подразумеваются этими событиями, до некоего «глубинного» анализа, до «социологии» этого конфликта, где название «Верден» будет упомянуто разве что в качестве иллюстрации. Эти два крайних способа, конечно, не соответствуют одной и той же задаче, не опираются на один и тот же выбор явлений, не обращены к одной и той же публике. Так что, начиная писать, никогда нельзя забывать, что хроника событий - не единственный способ писать историю и что она - даже не обязательная ее часть, а, скорее, способ для ленивых. Историк не обязан ограничиваться демонстрацией общеизвестных эпизодов, Марны и Вердена. Он должен видеть вокруг «факта» (каким мы его получаем из исторических источников, коллективной памяти и школьной традиции) тысячу других возможных композиций и быть готов гибко изменить уровень описания, если того потребует целесообразность. Под целесообразностью имеется в виду внутренняя последовательность; все способы описания хороши, главное - придерживаться того способа, который был выб-

ран. Книга, посвященная войне 1914 г., и только ей, обязана быть нарративной и рассказать о Вердене; в общей истории война 1914г. должна быть представлена только в основных, «социологических» чертах.

Сложность последовательного синтеза

Внутренняя последовательность, легкость в изменении уровня описания «фактов» - вещи прекрасные, сложные и редкие; чаще всего книга по истории состоит из ряда описаний различного уровня. Книга по истории античного Рима расскажет о военных событиях в нарративной манере; особенности стратегии древних, отличающие ее от современной стратегии (см. об этом Ardant du Picq), и неизбежная эволюция древнеримской имперской политики будут представлены как нечто вытекающее из Деталей их проявления в истории; политическая история будет описываться то подробно, то в общем; изложение литературного процесса будет основано на том, что феномен литературы всегда и везде одинаков, и ограничится перечислением произведений и авторов; общественная жизнь, напротив, получит гораздо более полное освещение. Короче говоря, историк как будто обращается то к специалисту, которому атмосфера античного Рима и не-событийная информация хорошо известны и представляются очевидными, почти как самим римлянам (погруженным в них

58

иинтересовавшимся разве что текущими событиями); то к несведущему

иумному читателю, которому нужно рассказать обо всем, начиная, естественно, с вездесущей не-событийной информации; этот читатель захо-

чет, чтобы ему представили в рамках всеобщей истории те особенности, которые отличают древнеримскую цивилизацию от современной и от других великих цивилизаций или сближают ее с ними; он вряд ли станет терпеть, если ему подадут вперемешку и под одной обложкой «социологию» и хронологию.

Удовлетворить читателя, столь требовательного в отношении последовательности, было бы настоящим подвигом; для этого нужен как минимум Макс Вебер, а то и несколько ему подобных. Нужно было бы показать, чем античный Рим отличался от других цивилизаций, рассмотренных под тем же углом зрения, например, проанализировать, чем римская религия отличается от других религий; этот анализ, естественно, предполагает наличие сравнительной типологии феномена религии. Нужно было бы сделать то же самое в отношении органов управления путем синтетического и сравнительного изучения феномена органов управления в истории. Само римское общество следовало бы рассмотреть с точки зрения сравнительного изучения доиндустриальных цивилизаций, и это сравнение заставило бы нас увидеть в античном Риме тысячи особенностей, которые до того оставались невыявленными, спрятанными от нас в само собой разумеющемся. В обмен на все эти прекрасные вещи наш требовательный читатель согласился бы простить нам отсутствие подробностей войн между Цезарем и Помпеем. Так что задача создания общей истории способна вызвать дрожь у самых отважных, поскольку дело не в том, чтобы обобщить «факты», а в том, чтобы выстроить их иначе и оставаться на избранном уровне. Для успеха предприятия нужно, чтобы не оставалось никакой непереосмысленной событийной информации, уместной только в хронике или в монографии. В конечном счете, то, что со времен Фюстель де Куланжа называется историческим «синтезом» - это попытка выстроить факт на описательном уровне, причем не обязательно на том же, что в источнике. Переход от монографии к общей истории не заключается в сохранении в последней только самых важных моментов первой, поскольку, если перейти от первой ко второй, то важными будут уже другие моменты; пропасть между религией республиканского периода и религией Империи в истории Рима создается не теми же факторами, которые создают пропасть между римской религией и другими религиями. В общем, написать хорошую общую исто-

59

«дао - предприятие настолько сложное, что на данный момент не похоже, чтобы оно удалось в отношении какой-нибудь цивилизации; время для урого еще не пришло. Когда благодаря грядущим Веберам главные отличительные черты всеобщей истории станут для нас знакомой материей,

разговор этот будет более уместен.

А пока что можно сделать три важных вывода из исторического номинализма. Во-первых, любая история - в известной мере история компаративная. Ибо явления, которые принимаются во внимание как существенные и служат критерием для описания отдельного факта, суть универсалии; поэтому, если мы считаем существенным и интересным наличие сект в римской религии, то мы можем также определить, присутствует ли это явление в любой другой религии; и наоборот, обнаружение в какой-то религии богословия приводит к осознанию того, что в римской религии его нет, и заставляет удивляться тому, что она именно такая. Во-вторых, всякий «факт» окружен полем скрытого не-событийного, и именно это поле позволяет выстроить его в нетрадиционном ключе. И, наконец, поскольку «факт» есть то, чем его делают (обладая необходимым для этого умением), то историю можно сравнить с такой дисциплиной, как литературная критика; ведь, как хорошо известно, то, что сказа-

но о Расине в учебниках, есть лишь малая часть того, что можно сказать об этом авторе; если бы сто критиков написали сто книг о Расине, то все они были бы одна лучше, одна необычней, одна глубже другой; только бесталанный критик ограничился бы школьной вульгатой, «фактами».

IV. Из чистого любопытства к специфическому

Если понимать под гуманитарным познанием ской истине постольку, поскольку она включает в себя изведения, а также интерес к этим выдающимся Ч™ поскольку они проповедуют добро, то история » гуманитарному знанию, так как она не затуманивает

ные формы; она не относится к нему и в том случае, если

ным знанием понимать взгляд на историю как на особую зи с тем, что она рассказывает нам о людях, то есть о нас самих. Говоря

60

это, мы вовсе не заявляем, что история не должна относиться к гуманитарному знанию, и не запрещаем кому бы то ни было получать от нее удовольствие (хотя удовольствие от истории будет незначительным, если ее читать с целью найти там что-то, кроме нее самой); просто, по нашему мнению, если посмотреть на то, чем занимаются историки, то видно, что история относится к гуманитарному знанию не в большей степени, чем науки или метафизика. Почему же в таком случае мы интересуемся историей, и почему мы ее пишем? Точнее (поскольку интерес к ней того или иного человека - из-за живописности, патриотизма и т.д. - его личное дело), на удовлетворение какого именно интереса направлен по своей природе исторический жанр? Какова его цель?

Историк говорит: «Это интересно»

Мой знакомый, влюбленный в свою профессию археолог и искушенный историк, смотрит на вас с жалостью, когда вы его поздравляете с найденной на раскопках недурной скульптурой; он отказывается работать в престижных местах и утверждает, что раскопки на свалке более результативны; он не хотел бы найти какую-нибудь Венеру Милосскую. так как, по его словам, это не даст ничего действительно нового, ну а искусство - удовольствие «в нерабочее время». Другие археологи соединяют ремесло и эстетизм, но скорее на личном уровне, нежели по сути. Любимым определением моего знакомого археолога - противника прекрасного, является ключевое выражение исторического жанра: «Это интересно». Это определение неприменимо к драгоценностям, к сокровищам короны; оно прозвучало бы нелепо на Акрополе, неуместно на поле битвы двух последних войн; для него священна история любой нации, и нельзя сказать «история Франции интересна» тем же тоном, каким превозносят прелести древних памятников майя или культуры нуэров; правда, и у майя, и у нуэров имеются свои историки и этнографы. Есть популярная история со своим общепризнанным репертуаром: знаменитые люди, великие даты; эта история окружает нас повсюду, на табличках с названиями улиц, на пьедесталах памятников, в витринах книжных магазинов, в коллективной памяти и в школьной программе; таково «социологическое» измерение исторического жанра. Но история историков и их читателей, обращаясь к этому репертуару, исполняет его в иной тональности; к тому же она отнюдь не ограничивается этим penepiyapoM.

61

Долгое время в истории существовали свои предпочтения: немного Греции - по Плутарху, очень много Древнего Рима (Республики больше, чем Империи, и гораздо больше, чем поздней Империи), несколько эпизодов да Средних веков, Новое время; хотя, на самом деле, специалистов всегда интересовало все прошлое. Древние и иноземные цивилизации, средневековая, шумерская, китайская, «первобытные», по мере их обнаружения, без каких-либо трудностей вошли в круг наших интересов, и если древние римляне несколько наскучили публике, то это случилось потому, что из них сделали народ-эталон, вместо того чтобы показать всю их экзотичность. Поскольку нас действительно интересует все, то не понятно, почему каких-то шестьдесят лет назад Макс Вебер обосновал наш интерес к истории пресловутым «ценностным отношением».

Вебер: история - это ценностное отношение

Это выражение, ставшее загадочным с уходом великой эпохи немецкого историзма, просто-напросто означает, что отличие событий, которые мы считаем достойными истории, от прочих событий заключается в ценности, которую мы им придаем: мы полагаем, что война между европейскими нациями - это история, а «стычка между племенами кафров» или краснокожихнет35. Мы не интересуемся всем прошлым и по традиции считаем интересными лишь некоторые народы, некоторые виды событий и некоторые проблемы (совершенно независимо от наших оценок - положительных или отрицательных - этих народов и событий); наш выбор и составляет историю в ее границах. Выбор этот зависит от народа и от века; возьмем историю музыки: «Центральная проблема этой дисциплины, с точки зрения интересов современного европейца (вот вам и ценностное отношение!), несомненно, заключается в следующем вопросе: почему гармоническая музыка, вышедшая почти повсеместно из народной полифонии, получила развитие только в Европе?»; курсив, скоб-

ки и восклицательный знак принадлежат самому Веберу36.

В этом есть предубежденность в отношении интересов европейца и смешение социологии истории с ее целями. Вряд ли специалист по гре-

35 M. Weber. Essais sur la théorie de la science, trad. J. Freund. Pion. 1965, p. 152-

172, 244-289, 298-302, 448.

36 Ibid., p. 448.