_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

К. Померанцев

241

** *

Что, если все, о, все без исключенья: Христос, Лаотце, Будда, Магомет,— Не то чтобы поверили в виденья, Но просто знали, что исхода нет.

Что никогда не будет воздаянья, Там пустота и ледяная тьма, И лгали нам в безумии страданья,

Чтоб жили мы, а не сошли с ума!

** *

Нам хочется найти в страданьи смысл, Таинственный и страшный смысл страданья? Как сердце, бьется каторжная мысль О ледяные стены мирозданья.

Но так же медленно встает луна,

Ив царственном сияньи нерушимы Над черною Голгофой тишина,

Извезды над сожженной Хирошимой.

НА ДОРОГАХ ИТАЛИИ

Опять на дорогах Италии порывисто дышит мотор. Флоренция, Рим и так далее, Неаполь, миланский Собор...

Блаженствует вечер каштановый, над Лидо в полнеба закат,— совсем, как в стихах у Иванова,— сгорает и рвется назад.

Но мне ли теперь до Венеции, до кружев ее базилик,

242	К, Померанцев

когда, оборвавшись с трапеции

вбессмыслицу, в старость, в тупик,

явижу: в конце траектории,

на стыке дорог и орбит,— огромное небо Истории последним закатом горит.

РИМ

На площади, перед Собором, июльский зной нерастворим,— ложится медленным узором на горизонт вечерний Рим.

Не так ли святотканой сетью, перегоняя ночь и день, ложилась на тысячелетья его апостольская сень?

Теперь же в бронзовом закате лишь тени зыбкие дрожат,

ио другом апостолате пророчит медленный закат:

О том, что сумраком незримым горящий Запад озарен,

иПервый Рим пред Третьим Римом в священном трепете склонен.

НА ЭТАПЕ

Если лопнет передняя шина или тормоз на спуске сгорит и слепая стальная машина

в побежденное время влетит,—

пусть застынут в легчайшем виденье луг зеленый и синяя твердь, потому что последним мгновеньем побеждаются время и смерть.

К. Померанцев

243

ФЛОРЕНЦИЯ

Мне бессоннится, мне не лежится.

Канителятся мысли гурьбой. Израсходовав все заграницы, я не знаю, что делать с собой. За окном флорентийское небо

и на нем петербургский рассвет...

Мне бы горсточку радости,

мне бы двухцилиндровый мотоциклет! Чтоб в бессонницу,

внебо,

вИталию,

вПетербург,

вПетроград,

вЛенинград,

и так далее,

и так далее...

через дождь, через снег,

через град — прокатить бы по шпалам Истории, по тому, что еще впереди:

по ее винтовой траектории в побежденное завтра войти.

Чтоб из завтра взглянуть на Флоренцию, на сравнявшийся с небом рассвет.

На полеты, бунты,

конференции наших кибернетических лет.

...Мне не спится.

Мечты колобродят, за окном все забито весной:

там огромное солнце восходит над моей легендарной страной!

244	К. Померанцев

НЕАПОЛЬ

Над блоковскими ресторанами, над джазом в радужном порту ночь кувыркается рекламами, играет в звездную лапту.

Куда деваться от Италии?! Вот если б только да кабы — уйти, сбежать от вакханалии своей же собственной судьбы...

А я мечтаю о Неаполе, кочую от кафе к кафе, стараюсь разобрать каракули неоновых аутодафе.

Так явь становится безумием, спиралью, радугой, витком над треугольником Везувия

в прохладном воздухе морском.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Солнце, море,

мечты и дороги...

Гулкий сумрак резных кампания: счастье было совсем на пороге, в дверь стучалось.

Но я не пустил.

Мимо! Мимо!

Мелькают .пейзажи, задыхается мотоциклет.

Ветер вскинется, грудью наляжет, отшвырнет фиолетовый след.

И невольно глаза закрывая: сто,

сто двадцать,

сто сорок!

А вдруг?..

К. Померанцев

245

Над Венецией ночь кружевная начертила серебряный круг.

Захлебнулась неоновым блеском, провалилась сквозь тысячи лет, и наутро проснулась на Невском, поджидая февральский рассвет...

Так, под нервную дробь ундервуда возникают былые года, появляются из ниоткуда и, срываясь, летят в никуда,

исчезая кривым силуэтом за мазками оранжевых крыш.

Под косым электрическим светом вижу стрелку и надпись:

ПАРИЖ.

АГЛАИДА ШИМАНСКАЯ

** *

Звонок встревожил: — «Слушаю, алло! Кто говорит? — Что? — Снегом замело?.. Откуда голос?.. Не могу понять!» Отбой и гул. Молчание опять.

На станции, в каком-то захолустье Светилась ночь невыразимой грустью, Утихла буря и раскрылся свод, Но поезд не пришел и не придет.

Спит крепким сном смотритель станционный, Вокруг сугробы, каркают вороны, Не уцелеть от холода и тьмы — Погибло все селенье от чумы.

Еще дымок идет с какой-то крыши — Перед концом немного жизнь подышит, Но у поэта образ оживет — Воскреснут души и растает лед,

Знакомый поезд весело промчится

И снова — жизнь, везде живые лица...

Благодарю за весточку оттуда, Где Пушкин и слова его, как чудо.

** *

Благодарю Тебя за теплую постель

Иэту комнату и хлеб насущный, За милую дневную канитель

Искромный стих, душе моей послушный.

А. Шиманская

247

За каждый взгляд, улыбку и привет, За огонек, мигающий в окошке,

Иэтот детский бархатный берет,

Икрошечные туфельки на ножках.

Благодарю за звезды, за слова, За синий цвет и где-то берег южный, Благодарю, что я еще жива,

Хотя, быть может, это и не нужно.

МАТЬ

1

Милая, как жили мы убого В доме деревянном на ветру!

Печка черная монашкой строгой Остывала, догорев к утру.

К жизни возвращали мы монашку, Углем напитав ее с трудом, Душу открывали нараспашку, Грелись и слезами и огнем.

Милая, за что такая участь, Ссылка — как предательский капкан?

Игодами жили, жили, мучась,

Адолину покрывал туман...

Это все напомнил старый чайник — Вынула его из сундука:

Прошлого свидетель он случайный, Трогала его твоя рука

Маленькая, бедная, сухая От монашки черной, от воды.

— Память, память, горькая, святая, Не стереть глубокие следы.

2

На вокзале в черном ты сидела И покорно ожидала встречи.

248	А. Шиманская

Серо-тусклый опускался вечер, Только звездочка одна горела.

Поезд мчится, тень кидая косо, В небе ласточек несется стая,

Паровоз, протяжный вопль бросая, Распускает дымчатые косы.

Это — призрак. Я гонюсь за тенью. Всюду тени тенью окружают. Чья-то здесь накидка кружевная, Где-то обманувшее волненье.

3

Зажги огонь. Ты здесь? Пошевелись, вздохни И кофточку повесь. Уйдут, уходят дни, А ночь пришла опять:

— «Ты здесь, ты для меня» — Мне некому сказать — Ни вздоха, ни огня.

** *

Загорается небо огнем, Разбивается меч о камни.

Божий гром прогремит за ставней И утешит себя дождем.

После слез и утихшей бури, Сквозь лохмотья пугливых туч, Золотой потянулся луч К обнаженным плечам лазури.

** *

Окно мое на крышу, Внизу — веселый бал.

Знакомый вальс я слышу — Он в старину звучал

А. Шиманская

249

У Лариных, быть может,— Татьяна, ты не спишь? Для слез одно и то же Москва или Париж.

** *

Зацепиться за что попало: За пустой разговор, за стук, За пожатье шершавых рук, За письмо, за утренний чай, За рукав, за собачий лай —

Все равно, если глупо и мало, Зацепиться за что попало —

Чтобы жить.

** *

Памяти поэтов В. и Ц.

Она и он... Они коща-то жили, Где царство муз и моря синева —

Изамолчали, и глаза закрыли,

Аты, земля, бессовестно жива!

Весну в наряд венчальный обрядила И вся цветешь и снова влюблена,— Не верю я, что благостная сила Такой жестокой красоте дана.

Не верю, что не будет искупленья, Когца-нибуць покаешься и ты...

Они прошли — и не осталось тени И даже не осталось пустоты.

Шумит стихия, налетают волны, Взлетают волны взмахом черных крьл,

Глядит моряк и крестится невольно: Чернее цвета Бог не сотворил.

Ине было страшней такого вала,

Игорче слез соленая вода,—

С какою мукой Муза провожала Того, кто не вернулся никогда.

Погас маяк, и темный берег стынет, Забыто все, прошло так много лет, А море Черное волнуется доныне, Что погибающим спасенья нет.

** *

Кто-то злословит, кого-то бранит — Ты бы не слушало, нежное ушко! Мало ли что там вещает кукушка? Где-то у берега стынет гранит.

Слезы морские стекают с него, Плачет, в тумане скрывает он горе. Плачет о нем синеокое море И не умеет сказать ничего.

БУЛОЧНИК

Печет хлеба дебелые, с румянцем, Их любит нежно, как родную мать, Он друг людей и даже иностранцев Умеет русским духом понимать.

Он славится своей женой и булкой, Судьба его быть белым королем, Поклоны принимает на прогулке И светится серебряным рублем.

Пылают печи равномерным жаром, Мука, мука, как вечные пески, Лежит в пустыне огненной Сахары, А жизни нет без хлеба и муки.