Na_krayu_politicheskogo

мудрости некоего премьер-министра-социалиста: «вся нищета мира».

Были также тексты, написанные по случаю, как, например, «Использование демократии», — речь, произнесенная в 1986 г. на коллоквиуме о демократии, проведенном в Чили, где еще действовал комен-

дантский час; в это же время студенческое и лицейское движение против отбора учащихся вывело сотни тысяч манифестантов на парижские улицы;

или еще «Конец политики», текст, прочитанный в 1988 г. на франко-

бразильском коллоквиуме на вневременную тему власти, текст, который актуальные события превратили в конкретный комментарий к проведению текущих президентских выборов. Аналогичным образом развитие нового расизма во Франции или этническая война в Боснии послужили отправными точками для нескольких подобных работ. Давать анализ границ политического означает также изучать способы, посредством которых распорядители общественного мнения используют конкретные обстоятельства ради того, чтобы остановить течение так называемых политических дел, — дел, каса-

15

ющихся заинтересованных лиц в правительстве, — и поставить вопрос о том, что может означать само «политическое». И, может быть, политика в целом состоит в том, чтобы вычертить на поверхности, занятой непрерывным управлением экономическими интересами и социальным равновесием,

контуры действий и целей, присущих политическому.

Эта идея обстоятельств предписывает определенное использование собранных таким образом текстов. Каждый текст можно рассматривать как особую сценическую постановку, цель которой состоит в том, чтобы представить некий «вопрос дня», чтобы выявить то, что важно для самой идеи политики как особого модуса человеческой деятельности. Тем самым каждый текст зависит и от ситуации, из которой он исходит, и из теоретической сценографии, разработанной по его поводу, возникшему благодаря взаимодействию между конкретными эмпирическими фактами и

известным способом личной трактовки политического вопроса.

Определенные факты ушли в прошлое, определенные формы их разработки представляются мне сегодня несовершенными. Я не мог бы ретроспективно видоизменить их, не избавившись от самого смысла работ. Но для меня не было смысла оставлять двусмысленные формулировки там, где было возможно сделать их яснее и точнее — в самих терминах вызвавшей их проблемы. Не было смысла и оставлять рассуждения, отвлекающие внимание от того, что было собственной целью анализа. Тем самым — не изменяя организации этих текстов — я кое-где вносил исправления, которые, как мне казалось, служат устранению некоторых двусмысленностей и позволяют замечать движение перспектив, открытых для меня соответствующими текстами.

16

Я больше, таким образом, заботился о том, чтобы сохранить аутентичность текстов, нежели о том, чтобы сделать их полезными для тех,

кто прочтет их сегодня.

Первое издание «На краю политического» было опубликовано в 1990 г.

в издательстве «Озирис». Я благодарю директора этого издательства, Даниэ-

ляЛе Биго, за то, что он дал этому новому варианту книги увидеть свет.

Благодарю также Стефани Гре-гуар и Эрика Азана, которые сочли, что эта книга достойна новой жизни. Наконец, моя признательность обращена ко всем, чье разнообразное участие в течение десяти лет побуждало меня непрестанно возобновлять занятия моим ремеслом.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТ ПОЛИТИЧЕСКОГО К ПОЛИТИКЕ КОНЕЦ ПОЛИТИКИ, ИЛИ РЕАЛИСТИЧЕСКАЯ УТОПИЯ

1 КОНЕЦ ОБЕЩАНИЯ

Конец политики, слухи о котором сегодня разносятся повсюду,

зачастую описывается как конец определенного периода времени, которое само отличается известным режимом использования времени, режимом обещания. Во французском правительственном мире этот конец достаточно отчетливо символизируется переходом от первого ко второму социалистиче-

скому семилетию. В 1981 г. социалистический кандидат в президенты дал сто десять обещаний1. Не сто, а сто десять. Сущностью обещания является избыток. В 1988 г. кандидат был переизбран, и никто не спрашивал его, как он сдержал обещания. Напротив того, просвещенное общественное мнение ставило ему в заслугу то, что за одним исключением, к которому я еще вернусь, он больше не делал обещаний. Дело в том, — говорили мудрецы, —

что за семь лет мы вместе с ним разменяли столетие. Мы отбросили «пыль-

ный философско-культурный корпус» прошедшего, XIX столетия, столетия грез о народе, обетовании коммун и островов утопии; столетия такой полити-

ки будущего, которая разверзла бездну, куда едва не низверглось наше столетие. Новая позиция нашего президента-кандидата состояла в том, что он наконец-то усвоил урок, совершив поворот от одного века к другому. Ибо злом оказалось как раз обещание: жест, выдвигающий коммунитарный

телос, осколки которого падают смертоносными камнями.

21

С президентом, не дающим обещаний, политика наконец-то изобличила свою длительную сделку с идеями будущего и с идеями «другого места». Политика перестала быть тайным путешествием к островам утопии,

отныне она отождествлялась с искусством вести судно и плыть по волнам; с

естественным и умиротворенным движением роста, этого производства, ко-

торое примиряет греческую physis с повседневным искусством продвигаться шаг за шагом; с этим производством, в которое безумный век внес путаницу смертоносным жестом обещания.

Известная идея конца политики формулируется таким образом:

секуляризовать политику, как секуляризовались все остальные виды

деятельности, касающиеся производства и воспроизводства индивидов и групп; отбросить иллюзии, сопряженные с властью, с волюнтаристской репрезентацией политического искусства как программы освобождения и обетования счастья. Оставить уподобление политической potestas2 imperium'y3 какой-либо идеи, тело-са какой-либо группы; приблизить политику к мощи секуляризованных видов деятельности: труда, обмена и наслаждения; помыслить осуществление политического синхронным с ритмами мира, с шумом мира вещей, с круговоротом энергий, информации и желаний: реализация политики должна быть всецело в настоящем, когда будущее станет всего лишь экспансией настоящего, разумеется, ценой соответствующей дисциплины и экономии. Такова новая темпоральность, к

которой нас теперь привели реалистические умы. Они считают, что мы,

опоздав на несколько десятилетий, наконец-то вступили в XX век.

Конечно же, все это происходит с запозданием.

22

В первую очередь, из-за странной конфигурации современных эпох.

Значительную часть нашего века, — утверждают реалистические умы, —

составляло всего лишь будущее (порою кошмарное) века прошедшего.

Умиротворение случилось само собой благодаря тому, что наш век отождествился с веком XXI. Этот промежуток между двумя веками был вре-

менем, предназначенным для того, чтобы завершить революцию, т. е.

довершить сразу и разрушение королевского модуса политики, и разрушение революционного образа этого разрушения, чтобы вступить, наконец, в

гомогенное время, в темпоральность, избавившуюся от бремени королевского достоинства и прошлого, и будущего.

Этому времени, которое уже не разделено обещанием, должно соответствовать избавленное от разделения пространство.

Правительственная идиома охотно называет такое пространство центром. И

это не название партии среди других партий, но родовое имя новой конфигурации политического пространства, свободное развертывание некоей

силы консенсуса, адекватной свободному аполитичному развертыванию производства и товарооборота. Но если и легко декретировать начало и конец времен, то эмпирическое обнаружение этой конфигурации ставит другие проблемы. Центр постоянно скрывается из виду. Кажется, будто конец политики, скорее, разделяется на два не совпадающих между собой конца — конец обещания и конец разделения, виртуально производящих две партии

«конца политики»: партию нового времени и партию нового консенсуса.

Президентские выборы во Франции в 1988 г. тоже можно рассмотреть как притчу на описываемую тему.

23

Проигравший кандидат, премьер-министр Ширак, фактически отождествлялся с идеей нового времени. Столкнувшись с кандидатом,

которого Ширак характеризовал как старого человека обещания и XIX века,

он отстаивал молодость грядущего века, динамизм предпринимательства,

способствующего развитию нового. Ширак приглашал нас попросту избрать молодость против старости, признать очевидность, с которой сегодня осуществление власти уподобляется простому развертыванию сил и возможностей. Он стремился вновь замкнуть покаявшегося кандидата в кругу обещания, заставить его высказать именно то, что покаявшийся старался скрыть, не обещая больше ничего: он доказывал, что его соперник является безнадежным человеком обещания, человеком, который возвещает то, что он не в силах реализовать; который выкидывает старые вещи вместо того, чтобы постепенно создавать новые. Человеку старого обещания,

обещающему старику, который уже не может или не осмеливается в этом признаваться, противостоял тогда в лице кандидата-премьер-министра динамичный человек, тот, кто проводит в жизнь новое, победитель,

способный ввести нас победителями в третье тысячелетие.

Акцент был сделан на дискурс мощи, которая естественным образом должна осуществиться во власти, тогда как обещание делает власть немощной или безумной. Причем, судя по всему, это единственный дискурс,

логически связанный с мыслью о конце обещания, о политике за пределами идеологии, политике, безраздельно господствующей над учеными или популярными органами общественного мнения. Это дискурс, царящий над повседневностью улиц. Однако несмотря на это, или как раз из-за этого, он действовал отнюдь не бесперебойно.

24

Господствующий социологический дискурс, как будто бы созданный для того, чтобы господствовать вечно, не действовал, по крайней мере, один день: день телевизионных дебатов, когда кандидаты играли ва-банк. В этот день молодой и динамичный премьер-министр4 убедился на собственном опыте: того, кто сам от этого отказался, невозможно обязать ни обещать, ни предать обещание. Невозможно обязать его метать пагубные шары. Он стремился обязать своего противника признать двоицу, состоящую из обещания и могущества, из речей и реальности, из людей, никогда не выпол-

няющих обещания, и людей непрерывно прогрессирующего динамизма. Но существует по меньшей мере одна ситуация, когда это дискурсивное разделе-

ние, проникающее во все речи времени, услышано не было — ни теми, кому оно адресуется, ни зрителями, судившими словесный поединок: ситуация мо-

мента вывода — когда речь идет о том, чтобы вывести власть из ее возможности, чтобы преобразовать «эксгибиционизм» власти в доказательство способности к власти и права на власть.

Итак, что же произошло, и почему столь естественный вывод не сыграл решающей роли? Случился сущий пустяк. Перед лицом кандидата, который извлекал власть из могущества, чтобы помочь нам войти в грядущее тысячелетие, его противнику оказалось достаточным показать другой берег

— берег не путешествия, а бездны; высказать не обещание, а его противоположность, обещание худшего. Таким оказалось единственное в своем роде обещание, о котором я только что говорил. Президент-кандидат в данном случае не обещал ничего, кроме худшего: распри, гражданскую войну — и все это, если поддаться соблазну двоицы.

25

Войну, которой мы как будто избежали, он возвратил на сцену благодаря обещанию в качестве страшного горизонта выбора. Тем самым президент-кандидат призвал политическое к другой цели, к иному пределу. И

этого оказалось достаточным, чтобы показать пустоту двоицы обещания и могущества; чтобы утверждать, что в самом своем немотствовании он имеет в виду одну вещь: собрать Единое, сохранить соединительную черту,

удерживающую общество на краю бездны. Политике как искусству продвигать энергии мира вперед президент-кандидат противопоставил политику как искусство препятствовать гражданской войне разумным при-

менением соединительной черты. В самих формах правительственной риторики слышалось вот что: неверно, что множественное успокоится само собой, устранив старые дуализмы. Тем самым отношение единицы,

связанной с собранием, и двоицы разлада отсылалось теперь к такому искусству, как политика, и к такой добродетели, как авторитет.

2 ВОЗВРАЩЕНИЕ АРХАИКИ

Итак, обещания худшего было достаточно, чтобы преобразовать пространство конца политического; чтобы свести его к легендарному ландшафту истоков политического. Это обещание извлекало potestas с

совсем другой стороны, не из чистой potentia производительных энергий,

которые, как утверждалось, являются будущим политического, но из тех мифических оснований, что ему предшествуют, из auctoritas мудреца.

Претенденту, стремившемуся доказать свою мощь подведением счетов,

президент-кандидат ответил попросту следующее: оба мы одинаково не-

способны продвигать дела вперед.

26

Но мы не равны по отношению к другому: к предварительному усло-

вию, которое следует принять во внимание перед всяким предприятием ради

того, чтобы заранее отвести угрозу разлада. Перед этой угрозой potestas со-

вершенно естественно утверждалась со стороны того, по мнению которого

«дух» конституции нашей Пятой Республики признает высшую добродетель,

первую добродетель, auctoritas. Auctoritas — это добродетель,

существовавшая до закона и осуществления власти, добродетель, которая,

как говорит нам Тит Ливии, пришла к нам вместе с греком Евандром, сыном Гермеса, оказавшимся на берегах Тибра, на территории латинян, до потомков Энея-троянца, до основания Рима. Евандр — сообщает нам Тит Ливии — принудил пастухов к повиновению auctori-tate magis quam imperio5, больше признанным престижем личности, чем инсигниями и принуждающими средствами командования. Тит Ливии тотчас же приводит нам причину этого авторитета. Евандр был venerabilis miraculo litterarum6. Он внушал уважение из-за чудесной соотнесенности с письменностью, с тем, что говорится и пишется, что возвещается и истолковывается посредством букв.

Таково изначальное соотношение между auctoritas и буквой. Auctor —

это специалист по посланиям. Он — тот, кто умеет различать смысл в шуме мира. Евандр, сын посланника богов и жрицы, очевидно, является образцовым auctor'ou. В шуме ссоры волопасов на берегу реки из-за кражи волов и убийства он умеет различать присутствие божественного,

присутствие бога Геркулеса под видом волокрада. Евандр опознает божественное послание и улаживает ссору. Это чудо о буквах.

Чудо, очевидно, внушает уважение.

27

Тем, кто стремился загнать президента-кандидата Миттерана в угол обещания, заставить его в чем-то признаться, Миттеран ответить не сумел.

Он предпочел чудо о буквах. И называлось оно «Письмо ко всем французам».

Остроумцы тотчас же начали зубоскалить: кто же из тех, кому адресовано такое толстое письмо, прочтет его? Бездонная наивность остроумцев, тех, для кого слова на бумаге никогда не выдерживают столкновения с реальностью...

Между тем ответ очевиден. Количество прочитавших это письмо ничего не

значит. Существенно то, что оно адресовано и подписано. Я не недооцениваю ни смысла демократической педагогики, вдохновлявшей это письмо, ни гражданского смысла и желания произвести выбор со знанием дела, которые могли вызвать внимание читателей. И все равно существенное в другом. Встретившись со спортсменом с хорошими зубами, президентский спичрайтер сделал очевидным, что противник этого спортсмена — совсем иной персонаж, деятель, творящий miraculum litterarum, auctor.

Известна любовь президента Миттерана к писателям. Остроумцы, для которых политика представляет собой зрелище, полагали, что он взращивает интеллектуалов для галерки. Но auctor — нечто совершенно иное, нежели интеллектуал. Auctor есть некий гарант. Это тот, кто владеет письмом, кто может распутывать смысл и последовательно находить справедливость в шуме мира; стало быть, это тот, кто способен умиротворить письмом крики ссоры, объединить людей способностью различать смысл, приносить мир той способностью, которая предшествует осуществлению власти. Это тот, кто противопоставляет динамизму производительных энергий

28

символическую способность увеличения могущества посредством расшифровки смысла, а значит — способность к гармонизации общества на основе консенсуса. Итак, в великом консенсусе относительно модернизации,

по видимости предоставлявшей единственный выбор между молодым и старым, выбор, который современная жизнь всегда делает в одном направлении, появилась черта радикального архаизма. Молодому и динамичному человеку, воплощающему производительные силы, не удалось заставить нас признать свои способности, которые дали бы ему право на то,

чтобы привести нас на порог третьего тысячелетия, тысячелетия умиротворенного общества и секуляризованной политики. На предполага-

емом острие современности, в провозглашенный решающим момент дефляции политического пробивает себе путь архаизм старого политика,

каковому удается занять известное с незапамятных времен место auctor'a.,

создающего грань бездны, тревоги, рядом с которой он ведет себя как гарант;

гарант операции умиротворения, которой суждено было возникнуть из самой спонтанности секуляризованного мира и которую он проводит, используя, в

свою очередь, секулярное искусство, архаическое искусство политики. Ибо старый auctor предлагал задачу, провозглашаемую повсеместно именно как задача современности: секуляризовать политическое, демилитаризовать его,

устранить в нем все, что функционально не предназначено для максимизации шансов на успешную совместную жизнь, что не предназначено для простого управления социальным.

Он превратил это умиротворение в задачу политики. Но — вместе с ним — выявил сам парадокс политики, понимаемой как искусство правителей, политики

29

в том виде, как стародавний союз малых правительственных практик и великих философских теорий навязал ее нашему восприятию. Задача этой политики определяется как вычитание политического. Это вычитание может описываться двумя способами — в зависимости от способа, каким обыгрыва-

ют соотношение между категориями социального и политического. Вычитать политическое означает, в одном смысле, сводить его к умиротворяющей функции отношений между индивидами и коллективностью, разряжая от нагрузки и символов социального разделения. В другом смысле это означает упразднять символы политического разделения в пользу экспансии, чистого динамизма общества. Но эта двойная замена социального на политическое, а

политического на социальное несовместима со спонтанностью эпохи и с шумом деятельности, которая может провести эту замену. По логике политического искусства Единое разумного собрания соотносится не с требованиями предстоящей нам работы, но с представлением об архаической бездне, которая всегда окружает нас. Взаимное умиротворение социального и политического — дело для старика, стародавнее дело, всегда признававшееся политическим искусством в качестве своей парадоксальной сущности.