Na_krayu_politicheskogo

отражающим беспорядочность желаний народа. Демократия заключается не в компромиссах и беспорядочности государственной системы. Сама беспорядочность — всего лишь следствие эгалитарного разделения,

случайные исторические конфигурации, где она может обнаружить подобающее себе место и утвердить свои возможности, возможности деклассификации.

Ведь как раз таков смысл слова «селекция». В сущности,

протестовавшие инстинктивно уловили именно это. До всякого предвосхищения эгоистической пользы слово селекция доставляет удовольствие тем, кто его используют. Оно нравится им попросту потому,

что утверждает, что основой общественного порядка является неравенство.

Вроде бы мало политизированная молодежь, которая хлынула на улицы,

возмущенная одним этим словом, как будто бы достаточно

90

хорошо прочувствовала: речь идет попросту о равенстве и неравенстве,

речь идет просто о том, чтобы узнать, образует ли равенство или неравенство закон в последней инстанции при компромиссе форм, наделяющем закон смыслом: смыслом права множества или смыслом ученого управления

охлосом.

Именно эта точка зрения позволяет судить о противоречивых оценках,

объектом которых стало это спокойное и неромантичное движение. Одни приветствовали реализм молодежи, которая — в отличие от революционеров

1968 года — сумела точно очертить свои цели и мирно организовать отряды.

Другие, наоборот, обвиняли в мелочности движение, обратившееся только к непосредственным, ближайшим интересам и до смешного заботившееся о респектабельности. Но, может быть, тем самым никто из них не уловил один из наиболее своеобразных аспектов того, что произвольно называли образцовым реализмом или мелочным реформизмом. С этим движением случилась одна весьма необычная вещь. В университетах повсюду распространяли текст закона. Студенты покупали, читали и комментировали

его. В 1968 году текст законов в университетах почти не читали. Ведь студенты заранее знали, о чем там написано: о подчинении университета капиталистической власти. Студенты ничего не имели сказать министрам,

предлагавшим эти законы, кроме того, что их устами глаголет капитализм и что министры не могли бы сделать ничего иного, кроме того, что сделали.

Сами министры не ожидали другой реакции, и поэтому у них не было иных трудностей, кроме трудности поддержания порядка.

91

Однако в движении 1986 года возникло явление, которое привело к полному переполоху в рядах правительства и консервативного большинства:

студенты комментировали закон, они говорили, что этот закон плох. Они обращались к членам правительства как к людям, которые — в конце концов

— могли создавать хорошие законы с таким же успехом, что и плохие.

Правительство и парламент рассчитывали на привычную песенку: «Вашими устами глаголет капитализм». Но вместо этого получилось, что их приняли всерьез как законодателей; студенты считали, что власть может превосходно писать законы в общих интересах, так как она была для этого избрана. Такая

«наивность» студентов 1986 года, рассуждавших подобно рабочим-портным

1830 года и создавших, играя в игру другого, невиданное пространство полемики, застала власть врасплох, выбила ее из колеи. Власть попала в ловушку обновленного силлогизма равенства.

Правда, сила этого силлогизма вовсе не равнозначна превосходству реализма над утопией или мирных путей над насильственными средствами.

Характерная черта силлогизма равенства не в том, что он заменяет бои словом. Дело в том, что он создает общее пространство как пространство разделения. Поднявшись над закатом великих фигур классовой борьбы и революционного упования, скромность демонстрантов 1986 года затрагивала то чувствительное место, уязвимость которого спровоцировала неистовство восставших в 1968 году. Она подтверждала силу разделяющего множественного, направленного против основанного на консенсусе —

охлократического — вырождения демократии: против правительства элит,

должным образом селекционированных для гармоничного управления разрозненными желаниями масс.

92

Перегораживание улицы анонимным множеством, направленное против иерархий консенсуса и страстей к исключению, вновь подтверждало существование сообщества разделения. А подтвердить его вновь оно могло,

только вновь свернув на тропы неистовства, превратившего «школьно-

университетский» вопрос в сцену верификации равенства.

4 ДЕМОКРАТИЯ СЕГОДНЯ

Я взял два примера из демократической практики. Один я позаимствовал из героической эпохи воинствующей демократии, другой — из двусмысленной эпохи такой демократии, которая — в самой банализации ее господства и саморегуляции — позволяет разглядеть обличье своего свертывания. Мне представляется, что эти два примера позволяют бросить новый взгляд на некоторые современные рассуждения о демократических фактах.

Прежде всего я думаю о мировоззрении, которое Жан-Франсуа Лиотар подытожил в понятии постмодернизма. Когда прошла эпоха великих повествований о социальном, центрированных вокруг темы абсолютной несправедливости и универсальной жертвы, демократическая неопределенность может раскрыться, как — в принципе — тождественная той «инстанциации бесконечного вокруг воли», что характеризует бесконечную суматоху капитала16. Логика капитала всегда состоит в создании некоего разногласия, гетерогенности между языками. Эта гетерогенность налагает запрет на дискурс универсальной жертвы, но позволяет тому же опыту до бесконечности выражаться в различных фразах:

таков опыт рабочих в гетерогенных фразах переговоров о контрактах и

дискурса о Труде.

93

Заслуга этой интерпретации — в том, что она устраняет дистанцию подозрения. Но делает она это, исходя из категорий подозрения. Подобно тому, как у Маркса буржуазный прогрессизм развеивал иллюзии рыцарских эпох, так и демократия капитала развеивает у Лиотара иллюзию пролетарскую. Вместе с крахом политической химеры Единого, в своей по-

зитивности утверждается одна-единственная экономическая суматоха различия, которую можно безразлично называть капиталом или демократией.

Если выражаться кратко, то можно сказать, что анализ Лиотара обращает в позитивность различные фигуры подозрения, касающиеся демократии. Имен-

но так Лиотар прочитывает платоновское осуждение демократической неопределенности, демократического апейрона обратным образом; он наделяет позитивной ценностью тему демократии как базара. Опять-таки аналогично он прочитывает современные темы «конца идеологий» или

«деполитизации» в обществах развитой демократии. Но этот перевернутый платонизм всегда остается в рамках платонизма, восприятия,

идентифицирующего демократический апейрон по одной лишь турбулентности, завихренности различных стремлений, с риском двойного прочтения понятия свободы: экзотерического прочтения, которое склоняется к нарциссическому самоудовлетворению «плюралистического» общества, и

прочтения эзотерического, которое вновь обнаруживает бесконечный разрыв между республикой и демократией и признает в империи административной рациональности мягкую разновидность тоталитаризма.

Не обнаруживает ли такой поворот, несмотря на всю сложность ситуации, отсутствие демократического факта?

94

К примеру, необычность забастовки французских студентов 1986 года заключается в постоянстве некоторых означающих при самом крахе великих инкорпорации17; в признании несправедливости при самом отсутствии какой

бы то ни было идентификации с жертвой. В ситуации, когда очевидно, что требования экономического соревнования и геополитического равновесия теперь оставляют весьма тесное пространство для альтернатив, а

индивидуальные формы расчета жизни соотносятся в значительной мере с ценностями, по поводу которых в обществе существует консенсус, достаточ-

но бывает внезапности пустяка, какого-то лишнего слова, чтобы вновь обрисовалось пространство полемики, где разногласия выражаются в возможностях преимущественного выбора, где система возможностей с пренебрежимо малыми переменными открывается в сторону основополагающей альтернативы, когда надо произвести выбор между эгали-

тарной фразой, которая подтверждает демократию, и фразой неэгалитарной,

которая противоречит ей. Тяжба по-прежнему принята в политике. А там, где она уже не принята, проявляется не постмодернистская логика разногласий,

но возвращение архаического, обычная брутальность в разных обличьях — от предположительного языка цифр до слишком уж реальных криков озлобленной своры, когда жертва вновь предстает в качестве неименуемого,

того, что чуждо правилам дискурса. И тогда внешняя логика постмодернизма разрывается между двумя «архаизмами». Столкнувшись с возвращением животного обличья политики, демократическая добродетель доверия воссоздает полемическое пространство общего (здравого) смысла.

95

И как раз сама потенция равенства действует через небольшое различение, способное придать радикально иной смысл одному и тому же опыту. Я охотно сказал бы, что то, что здесь происходит, принадлежит — если оставаться в пределах платоновского лексикона — к порядку воспо-

минания. Совершенно внезапно, в самом сне политического дискурса,

равенство предстает в виде того, что наделяет общим (здравым) смыслом бесконечное разнообразие индивидуальных, «эгоистических» способов использования демократической формы.

Многим кажется, что это воспоминание вот-вот исчезнет. Они считают,

что ему необходимо придать отчетливости. Именно смысл такого иного ана-

лиза современной демократии выражается через тему участия. И все-таки я задумываюсь над тем, не является ли это понятие, которое приводят в каче-

стве решения проблем демократии, скорее решением проблем ее критики,

разменной монетой великих альтернатив, потерпевших крах. В идее участия смешиваются две идеи разного происхождения: реформаторская идея необходимого опосредования между центром и периферией и революционная идея постоянной активности гражданских субъектов во всех сферах. Смешение этих двух идей производит ту незаконнорожденную идею,

каковая дает основание считать местом реализации устойчивой демократии заполняемые пустые места власти. Но разве гарантией постоянства демократии с гораздо большим основанием нельзя считать ее мобильность,

ее возможность менять локусы и формы участия? Зачем стремиться, чтобы эта возможность, — которую рабочие проявили, показав во время забастовки, что они при случае могут управлять своим заводом, — обрела совершенство, постоянно реализуясь в форме самоуправления?

96

Аналогично этому во время студенческой забастовки слышались речи типа: «Необходимо было предварительное согласование заинтересованных сторон». Но ведь это совершенно ретроспективные речи. Для консультаций,

которые «должны были» состояться прежде, не было другого партнера,

кроме эфемерной власти, родившейся уже потом. Подлинное участие — это изобретение того непредусмотренного субъекта, который сегодня пере-

гораживает улицу; того движения, которое не может родиться из чего-либо,

кроме самой демократии. Гарантия устойчивости демократии — не заполнение всех пустых времен и пространств формами участия или контрвласти; это обновление деятелей и форм их действий, это всегда открытая возможность для нового появления то возникающего, то исчезающего субъекта. Контроль над демократией может осуществляться только по ее образу и подобию, будучи гибким и ненавязчивым, т. е.

основанным на доверии.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ, ИДЕНТИФИКАЦИЯ, СУБЪЕКТИВАЦИЯ

У нас спрашивают: что такое политическое? Я отвечу как можно короче: политическое есть встреча двух гетерогенных процессов. Первый — это процесс управления. Он состоит в организации собрания людей в сообщество и консенсуса между ними и основан на иерархическом распределении мест и функций. Такой процесс я назову полицией.

Второй процесс связан с равенством. Он состоит во взаимодействии практик, направляемых предположением равенства кого угодно с кем угодно

изаботой о верификации этого равенства. Наиболее подходящим термином для обозначения этого взаимодействия является эмансипация. Вопреки выводам Лиотара, я не усматриваю необходимой связи между идеей эмансипации и великим повествованием об универсальной несправедливости

иуниверсальной жертве. Верно, что рассмотрение несправедливости является универсальной формой встречи между полицейским процессом и процессом эгалитарным. Но ведь сама эта встреча вызывает сомнение.

Фактически возможно доказать, что всякая полиция отрицает равенство и что два процесса несоизмеримы между собой. Таков тезис великого мыслителя интеллектуальной эмансипации, Жозефа Жакото, который я развил в книге

«Невежественный наставник». Согласно этому тезису, возможна лишь интеллектуальная эмансипация индивидов. Это означает, что политической сцены не существует.

99

Существует лишь закон полиции и закон равенства. Чтобы такая сцена существовала, нам необходимо изменить формулу. Вместо того чтобы сказать, что всякая полиция отрицает равенство, мы скажем, что всякая полиция несправедлива к равенству. Этим самым мы скажем, что политическое есть сцена, на которой верификация равенства должна принять

форму разбора несправедливости.

Тогда мы имеем три термина: полиция, эмансипация и политическое.

Если мы захотим настаивать на их переплетении, то процесс эмансипации можно назвать политикой. Тогда мы будем различать полицию, политику и политическое. Политическое будет областью встречи между политикой и полицией при разборе несправедливости.

Отсюда извлекается одно важное последствие: политика не есть актуализация принципа, закона или «характерной черты» сообщества. У

политики нет ар-хе1. Она анархична в строгом смысле слова. Именно на это указывает само слово демократия. Как подчеркивал Платон, у демократии нет архе, нет меры. Сингулярность действий демоса, кратейн2 вместо

архейн3, свидетельствует о некоем изначальном беспорядке или просчете.

Демос является сразу и именем сообщества, и именем его разделения;

именем анализа несправедливости. Отвлекаясь от всяких конкретных споров, «политика народа» несправедлива по отношению к полицейскому распределению мест и функций, потому что народ всегда больше и меньше самого себя. И как раз эта сила «одним больше» запутывает полицейский порядок.

Нынешний тупик политической рефлексии и политического действия,

по-моему, объясняется отождествлением политики с проявлением

характерной черты некоего сообщества.

100

Это сообщество может быть большим или совокупностью малых.

Отождествление принципа правительства с характерной чертой сообщества может проходить на основе универсального, закона или правового государства. И наоборот, оно может быть отстаиванием идентичности

«меньшинств» против гегемонии господствующей культуры и господствующей идентичности. Большое сообщество и малые сообщества могут обмениваться обвинениями в «трайбализме» или «варварстве». И то, и

другие могут быть правыми в обвинениях и неправыми в претензиях. Я не

утверждаю, что обвинения эквивалентны претензиям или что те и другие вызывают аналогичные последствия. Я просто хочу сказать, что они зиждутся на одной и той же спорной идентификации. Ибо свойство принципа полиции состоит в том, что он предстает как актуализация характерной черты сообщества, преобразуя правила управления в естественные законы общества. Но если политика отличается от полиции, то она не может зиждиться на такой идентификации. Нам, возможно, возразят, что сама идея эмансипации исторически предстает в форме самоэмансипации трудящихся.

Но мы также знаем, что главным лозунгом этой «самоэмансипации» была борьба против «эгоизма». И преданность индивида сообществу — не только дело морали. Это еще и дело логики: политика эмансипации является политикой «свойственного несвойственного». Логика эмансипации есть

гетерология.

Выразим это иначе: процесс эмансипации есть верификация равенства какого угодно говорящего существа с каким угодно другим. Этот процесс всегда работает от имени такой категории, за которой отрицают принцип равенства или его последствия, — категории трудящихся, женщин,

чернокожих или других.

101

Но отсюда не следует, что задействованность равенства является манифестацией характерных черт или атрибутов разбираемой категории. Имя категории «жертва несправедливости», которая всегда ссылается на свои права, есть всегда имя анонима, имя кого угодно.

Именно так можно преодолеть безысходные дебаты, вращающиеся вокруг понятий универсальности и идентичности. Единственной политической универсалией является равенство. Но равенство — не такая ценность, которая вписана в сущность гуманизма или разума. Равенство существует и производит воздействие универсальности всякий раз, как оно задействуется. Это не ценность, которую заклинают, но универсалия,

которую всякий раз следует предполагать, верифицировать и доказывать.

Универсальность не является таким принципом сообщества, которому можно противопоставить конкретные ситуации. Универсальность — это оператор доказательства. Способом ее действия в политическом является дискурсивное и практическое построение полемической верификации,

конкретный случай, конкретное доказательство. Место истины не есть место обоснования или идеала. Место истины — всегда топос, место субъективации в процедуре аргументации. Язык истины всегда идиоматичен.

Но идиоматичность не имеет отношения к трайбализму. Скорее наоборот.

Когда группы, ставшие жертвами несправедливости, начинают разбор чьей-

то неправоты, они, как правило, ссылаются на гуманизм и права человека. Но в понятиях, на которые тогда ссылаются, нет универсальности.

102

Универсальность содержится в аргументативном процессе,

доказывающем последствия этих понятий, говорящем о том, что вытекает из того факта, что рабочий является гражданином, чернокожий — человеческим существом, и т. д. Логическую схему социального протеста можно обобщенно резюмировать так: принадлежим ли мы или нет к такой-то категории — граждан, людей и т. д. — и что из этого следует? Политическая универсальность содержится не в человеке и не в гражданине. Она — в «что из этого получается?», в дискурсивном и практическом задействовании этого вопроса.

Такая универсальность может развертываться через посредство конкретных категорий. Например, во Франции XIX столетия рабочие могут выстраивать забастовку в форме вопроса: принадлежат ли французские рабочие к известному множеству, к французам, коих Конституция объявляет равными перед законом? Вопрос может стать еще более парадоксальным. К

примеру, первые воинствующие французские феминистки формулировали его так: француз ли француженка? Эта формулировка может показаться бессмысленной или скандальной. Но «бессмысленные» фразы такого типа могут стать гораздо более продуктивными — в процессе создания равенства,