Na_krayu_politicheskogo

Политическое искусство есть искусство, состоящее в подавлении политического. Это операция по самовычитанию. В таком случае, возможно, «конец политики» является всего-навсего ее свершением, всегда молодым свершением, осуществленным вследствие ее архаичности. И, может быть,

как раз по поводу этой двойственности tekhne politike1 философия не-

престанно теоретизировала, в обход оппозиции между «древними» и «новыми».

30

И как раз этот вечно молодой «конец политического» философия всегда располагала по соседству с мыслью об истоках.

3 АРИСТОТЕЛЬ И ЦЕНТРИСТСКАЯ УТОПИЯ

Доскональное рассмотрение этого соседства начала и конца потребует пересмотра понятия классической политической философии в полном объеме. Здесь я этого делать не буду8. Отмечу лишь одну проблему мимоходом: характеризовать вслед за Лео Штраусом «Государство» или

«Политику» в качестве произведений и парадигм политической философии9

означает, может быть, затушевывать изначальное напряжение в отношениях между философией и политикой: совпадение между стремлением «делать взаправду всю политику», отстаиваемым в «Горгии», и желанием положить конец политике, больше не слышать разговоров о ней. Во всяком случае,

положить конец политическому, как оно нам задается, его спонтанному демократическому состоянию, а именно анархической саморегуляции множественного посредством решения большинства. С точки зрения Платона

демос — это нестерпимая фактичность грубого животного, которое занимает сцену политического сообщества, никогда не будучи, однако, при этом субъектом. И точнее всего его квалифицирует имя охлос: толпа [tourbe]

народа, т. е. бесконечная турбулентность групп индивидов, индивидов,

всегда отличающихся от самих себя и живущих, предаваясь попеременно то

желанию, то мучительным страстям. Исходя из этой констатации,

определяется изначальная двойственность, а именно, одновременно и полностью имманентное, и радикально трансцендентное отношение философии к политическому, которое препятствует существованию чего-

либо похожего на «политическую философию».

31

Может быть, больше, чем в радикализме его платонического переоснования, этот раскол являет свою сложность в более замаскированном напряжении, одушевляющем «Политику» Аристотеля. Внешне простая цель подчинения множественного закону Единого оказывается фактически затушеванной из-за никогда не устраняемого разрыва между двумя способами помыслить политическое искусство, подходить к вопросу множественного: и как к организации человеческого сообщества согласно telos'y разумного существа, и как к средству борьбы с самим фактом социального разделения. Тем самым в «Политике» раскрываются два истока политического: существует благой исток, изложенный в начале Книги I:

отличие животного phone10 от человеческого logos'а, присущее logos'y

свойство доносить до сообщества чувство полезного (sympheron) и наносяще-

го ущерб (ЫаЪегоп), открывая тем самым общее признание справедливого и несправедливого. Но существует и дурной исток, изложенный в Книге IV,

тот, что привязывает логику принципа противоречия к фактичности некоего положения вещей. В каждом полисе имеются богачи и бедняки. Эти группы par excellence образуют элементы, партии полиса, потому что они обозначают единственные принципы, не являющиеся совместимыми. Всегда можно вообразить земледельцев, становящихся воинами, или ремесленников,

заседающих в Boule11. Но никакой режим не может сделать так, чтобы одни и те же люди были бы одновременно богатыми и бедными. В каждом полисе политический вопрос начинается вместе с возникновением массы aporoi, тех,

у кого нет

32

средств, и небольшого количества euporoi, тех, у кого они есть.

Всякому полису ведомы эти два несводимых компонента, всегда находящихся в состоянии виртуальной войны, всегда представленных и репрезентированных самим себе через имена, какими они себя называют, и

через принципы, в каких они узнают друг друга и которые они извлекают из этих имен: свобода (eleutheria) для массы бедняков, добродетель (arete) для небольшого количества богачей. Итак, богачи и бедняки постоянно берутся за общее дело, за дело их среды, находясь в тисках прибыли и почестей,

материальных интересов и воображаемых денежных вложений.

Таков факт. После того как Солон отменил в Афинах долговое рабство,

всякий полис стал включать в себя массу бедняков, которые непригодны для того, чтобы быть законниками и властвовать, но которые, тем не менее,

живут в полисе и являются свободными людьми, сохраняя за собой общее имя, общее право на политическую общность, свободу. Отсюда второе определение политического искусства, представляющего собой — в

современных терминах — искусство иметь дело с непримиримыми компонентами, с этим соприсутствием богачей и бедняков, от которых никогда невозможно избавиться и которые остаются связанными с центром полиса.

Эту первую задачу политики можно очень точно описать в современных терминах политической редукции социального (т. е.

распределения богатств) и социальной редукции политического (т. е.

распределения властей и связанных с ним воображаемых инвестиций). С

одной стороны, речь идет о том, чтобы посредством распределения прав,

нагрузок и контроля умиротворить конфликт между богачами и бедня-

33

ками; с другой — речь идет о том, чтобы в спонтанности социальных действий найти умиротворение страстей, касающихся занятия центра.

Идеальное решение, идеальное сведение политического к социальному идет

от омонимии к изоморфности: нужно, чтобы центр был в центре, чтобы политический центр (meson) полиса был занят средним классом (to meson),

классом тех, кто не являются ни богатыми, ни бедными, ни aporo'i, ни euporo'i, кто не должен перемещаться, двигаться между своим социальным пространством и политическим центром. Тогда центр — уже не центр напряжений, распространяющихся от края или в сторону края. А нагрузки — arkhai — между которыми распределяется arkhe (власть над полисом) — уже не добыча, на которую набрасываются одни, и не бремя, от которого бегут другие. В этом решении, изложенном в Книге TV, совершенная политика тяготеет к самоустранению. Совпадение между центром и серединой приво-

дит к тому, что становится «совсем легко» слушаться логоса, логоса, который тем самым предстает не столько как топос дискуссии, сколько как некая си-

ла, которой мы подчиняемся подобно тому, как живое существо подчиняется законам своего организма. К несчастью, это позитивное решение остается идеалом. Такого режима мы не находим нигде или почти нигде. Но и на это у Аристотеля есть позитивное, социологическое объяснение. Полисы слишком малы. Нет места, где бы развивался средний класс. Можно сказать, что здесь мы имеем дело с интуицией будущего. Идеалу полисной демократии Аристо-

тель противопоставляет подлинное будущее демократии, режим среднего класса, свойственный государствам-нациям современной эпохи.

34

Но, возможно, здесь и утопия, утопия реалистическая: не пресловутая утопия далекого острова, места, которого нигде нет, но неприметная утопия,

которая состоит в наложении двух разделенных пространств: пространства среднего социального и пространства политического центра. Но ведь мы прекрасно знаем, что наши общества в изобилии производят и средние классы, и третичный сектор. Однако мы всегда ищем центра, совпадения центров. Центристское правительство остается утопией нашей реалистической политики. И дело здесь в том, что реализм — тоже утопия; и

Аристотель это образцово нам показывает.

Ведь утопия не есть иное место или будущее неутоленной грезы. Она представляет собой интеллектуальную конструкцию, способствующую совпадению места мысли с интуитивно воспринятым или воспринимаемым пространством. Реализм не является ни здравым отказом от утопии, ни забвением telos'a. Это один из утопических способов конфигурировать telos,

находить розу разума в кресте настоящего. Способствовать наложению философской идеи среды на средний класс и гражданское пространство — это опять-таки реализовывать платоническую программу: подчинять множественное закону Единого, устанавливать царство меры вместо де-

мократического апейрона. Философия кладет конец политическому разделению, подверстывая собственную разделенность к политическому,

пользуясь метафорическим ресурсом, который в то же время решительно выбрасывает философию за пределы политической эмпирии и позволяет этой эмпирии в точности совпадать с самой собой.

Разумеется, с той оговоркой, что середина всегда недостаточна для того, чтобы занимать центр.

35

Если социальное не может умиротворять политическое, то вещи следует поменять местами и изменить политическое, чтобы урегулировать социальный конфликт. Но политическое может это сделать, лишь организо-

вав собственное вычитание, устранив образ центра и воображаемые напряжения, направленные к нему или от него. И тогда политическое искусство пользуется другим взаимоналожением политического про-

странства, социального пространства и пространства территориального:

совпадением дистанций. Политическое искусство есть искусство позитивно использовать демократическое противоречие: демос для него — союз между центростремительной и центробежной силой, живой парадокс политической коллективности, сформированной аполитичными индивидами. Демос

непрестанно удаляется от самого себя, рассеивается в множественности прерывистых очагов наслаждения и удовольствий. Политическое искусство

ставит перед собой цель преобразовывать прерывистый характер демоса в

интервалы, отдаляющие его могущество от его турбулентных движений, от него самого.

Такова главная цель Книг IV и VI «Политики» — сравнение хороших форм демократии с дурными. Дурная демократия есть та, что совпадает с ее именем, та, при которой демос осуществляет власть, когда он обитает в центре полиса и ему надо сделать лишь несколько шагов, чтобы начать заседать в собрании и притязать на arkhai. Напротив того, хорошая демократия, та, что по мере возможности приближается к идеальному режиму polite'ia, принимает дистанцию по отношению к демосу. Она отдаляет от центра aporoi — с помощью ценза или какого-либо другого средства.

36

«В такого рода демократии властвуют законы, потому что для необходимого досуга не хватает доходов» (prosodon)12.13

Prosodos — примечательное слово. В первом смысле оно означает подступ, точку, где путь подходит к своему концу. На политическом языке этот подступ наделяется более точным смыслом: это факт представления себя с целью выступления перед народным собранием. Но prosodos

обозначает еще и избыток, позволяющий представить себя, отправиться в дорогу; некий плюс по отношению к труду и к жизни, которые он обеспечивает. Необязательно, чтобы это недостающее дополнение было денежным. Оно может касаться попросту времени или досуга. Чтобы добраться до центра, досуга недостает, потому что центр далеко и нам приходится отказаться ехать туда, так как мы должны работать и зарабатывать хлеб насущный.

Таковы — изложенные в Книге IV — преимущества сельской демократии, особенно там, где поля достаточно отдалены от города.

Хорошую демократию, и даже хорошую роШеш можно иметь в сельской местности именно по той причине, что у земледельцев не будет времени на

то, чтобы проводить много собраний, не будет времени занимать центр. Они предпочтут скорее работать, нежели терять время на занятия политикой. У

них есть возможность (ехои-sia) заниматься политикой, но сами они предпочтут поручать это тем, у кого есть ousia, богатство, позволяющее посвящать время политике. Совершенство достигается тем, что отходят от центра, оставляя его. Необходимо, чтобы граждане находились далеко от центра своего суверенитета. Чтобы режим функционировал, требуется некое качество (poion tina). Но это не качество граждан, но лишь свойство их пространства.

37

Необходимо, чтобы поля не доходили до городских стен, чтобы подступы были поделены между социальным и политическим, между гражданами и местом их гражданства. Необходимо, чтобы у края политического была пустота, промежуток.

Само собой разумеется, эта по man's land14 — опять-таки утопия. На агоре всегда люди, всегда толпа, чернь (ох/юс), толпящаяся вокруг места на-

родного собрания. Отсюда неукоснительное правило, которое должно обеспечивать гражданство для отсутствующих. В тех демократиях, «где народная масса бывает вынуждена селиться на полях, если даже и имеется городская чернь (охлос), она все-таки не может получить преобладание в народных собраниях... без народной массы, живущей на территории государства»15. Скажем проще: не следует проводить собраний без тех, кого на них нет. Превосходное правило полностью «самовычтенной» демократии,

ироническая инверсия принципа середины. Здесь речь идет о том, чтобы гарантировать центр не через присутствие, но через отсутствие, посредством функции интервала, способствующего дисперсии интересов. Но такой реализм является опять-таки утопическим. Не существует класса, который — посредством своего присутствия или отсутствия — мог бы умиротворить место политического, выделив подступы к нему. В таком случае на долю хорошего политика выпадает предусмотреть соглашения, регулирующие

подступы в двойном плане реальных диспозиций и воображаемого восприятия. Ради этого, распределяя места, необходимо перераспределить аффекты, устранить в том, что дают одним, его желательный характер для других. Наилучший пример здесь — бесплатный характер магистратур.

38

Последний позволяет предоставить всем exousia, сохранив привилегии ousia. Благодаря последнему каждый удовлетворится причитающимся ему местом. Бедняки не захотят мест в магистратурах и не станут завидовать тем,

кто их занимает, потому что эти места не приносят прибыли. Они по собственной воле пожертвуют публичной страстью честолюбия ради частной страсти получать прибыли. Богачи будут работать в магистратурах, не обогащаясь. Наверное, им придется даже слегка порастрясти свое богатство.

Ради удовлетворения собственной страсти, «коллективной чести», они заплатят: поскольку они «лучшие», они не должны быть управляемыми

«теми, кто хуже». Тем самым частные и публичные страсти распределятся должным образом. Кроме того, бедняки, aporoi, беспрепятственно посвящая себя труду, найдут возможность самостоятельно стать богачами, euporoi.

Подводя итоги, можно было бы сказать, что тем самым они, в свою очередь,

смогут участвовать в прибылях и убытках arkhai. Аристотель же этого не делает, будучи убежденным, что прибыль — подлинная страсть черни и что чернь интересуется политикой лишь из-за невозможности получить прибыль.

А вот современные мыслители обещают беднякам — стоит лишь им начать обогащаться — доступ в богоспасаемый средний класс. И все-таки Аристотель додумывается до основного: до «модернизации», политики конца политического, конца, совпадающего с его рождением: таково искусство упразднения социального посредством политического и упразднения по-

литического посредством социального. Перераспределяя места и страсти,

имеющие их в виду; перераспределяя восприятие мест и аффектов,

связанных с этим восприятием, политическое искусство организует

39

дефляцию политики; оно создает социальное, которого не хватает для естественного осуществления этого конца. В конфликтности совместной жизни политическое искусство создает интервалы расходящихся и сосуществующих интересов. Оно пробуждает такое социальное, где частное и публичное взаимно гармонизируются на расстоянии — в раздельном проявлении публичных страстей чести и частных страстей прибыли.

Остается лишь проблема другого предела: совершенство самоустранившегося политического в конце концов начинает весьма напоминать то отрицание политического и ту абсорбцию общественного пространства в область частного распоряжения, которые называются деспотизмом или тиранией. Не задействует ли лучшая из демократий, и даже хорошая politem — та, где масса граждан удовлетворяет свое предпочтение прибыльной деятельности над деятельностью гражданской, словом, тот хороший политический режим, что согласуется с хорошим режимом аполитичного удовлетворения граждан — те же пружины, что служат тираническому уничтожению общего могущества, а именно: microphronem,

мелкие мыслишки индивидов, замкнувшихся в мелочности, в идиотии

частных интересов; adynamia, немощность тех, кто утратил энергию коллективного действия? Мелкие мысли, вероломство и немощность граждан

— таковы средства тирании, тем более способные походить на средства хорошего правительства, что существуют и хорошие тираны, по своей воле расположенные применять должные средства сохранения общества, которые перечислены в Книге V. Образец хорошего тирана — Писистрат, чьи сред-

ства управления, упомянутые в «Афинской политии», до смешения похожи на правила хорошей сельской демократии.

40

Из собственного кармана он авансировал бедняков, чтобы те покупали земли — ради двух целей: чтобы они не тратили время на дорогу в город, но оставались рассеянными по сельской местности; чтобы тем самым, получив богатство по своей мерке (euporountes ton metrion) и занявшись своими

частными делами, они утратили бы и желание, и досуг заниматься общими делами.

Политика рассеяния, распыления... Тем, кого может смутить сходство двух «завершений» политики, Аристотель протягивает руку с успокаивающим объяснением: Писистрат правил скорее как политик, нежели как тиран. Даже если это отсылает нас к парадоксу! Деполитизация — вот древнейшее занятие политического искусства, то, что добивается дости-

жений, приближаясь к своему концу; достигает совершенства у края обрыва.

Это политическое подавление политики — еще и средство для философии реализовать образ, наиболее близкий к политическому Благу, под сенью беспорядка эмпирической политики, демократического беспорядка.

Такая реализация проходит через особое опосредование: между трансцендентностью te-los'a и политическим урегулированием Аристотель оставляет место для реалистической утопии центра, для утопии такого социального, которое может привести в порядок само себя; которое в то же время устранит собственную разделенность и разделения между страстями,

нацеленными на овладение политическим центром. В философской реализации политического искусства эта утопия представляет собой исчезающий момент. Но современные усилия, возможно, состоят в том,

чтобы сделать ощутимым это исчезающее третье.

41

Такова утопия современности — часть философской утопии,

отделенная от нее, или освобожденный от нее средний член; социологиче-

ская утопия, полагающая собственную эмансипацию как эмансипацию социального; утопия рациональности, имманентной социальному,

возвещающему в свой срок общий конец философии и политики.

4 ДЕМОКРАТИЯ БЕЗ ГРАНИЦ

Социологическое завершение политического, наверное, мы можем