Глава XI. Европейничанье – болезнь русской жизни

[...] Кроме трех фазисов развития государственности, которые перенес русский народ и которые будучи в сущности легкими, вели к устройству и упрочению Русского государства, не лишив народа ни одного из условий, необходимых для пользования гражданскою свободою как полной заменой племенной воли. Россия должна была вынести еще тяжелую операцию, известную под именем Петровской реформы. В то время цивилизация Европы начала уже в значительной степени получать практический характер, вследствие которого различные открытия и изобретения, сделанные ею в области наук и промышленности, получили применение к ее государствен­ному и гражданскому строю. [...] Следовательно, самая существенная цель государства (охрана народности от внешних врагов) требовала уже в известной степени технического образования, – степени, которая с тех пор, особливо со второй четверти XIX века, не переставала возрастать в сильной пропорции. […]

[…] Необходимо было укрепить русскую государственность заимство­ваниями из культурных сокровищ, добытых западной наукой и промышлен­ностью, – заимствованиями быстрыми, не терпящими отлагательства до того времени, когда Россия, следуя медленному естественному процессу просвещения, основанному на самородных началах, успела бы сама доработать до необходимых государству практических результатов просвещения. Петр осознал ясно эту необходимость, но (как большая часть великих исторических деятелей) он действовал не по спокойно обдуманному плану, а со страстью и увлечением. Познакомившись с Европою, он, так сказать, влюбился в нее и захотел во что бы то ни стало сделать Россию Европой. Видя плоды, которые приносило европейское дерево, он заключил о превосходстве самого растения, их приносившего, над русским еще бесплодным дичком (не приняв во внимание разности в возрасте, не подумав, что для дичка может быть не пришло время плодоношения), и потому захотел срубить его под самый корень и заменить другим. […]

Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственно ее силу и мощь, которую не только почувствовал, но уже сознавал, любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием европейского образца, ненавидел же самые начала русской жизни – самую жизнь эту как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее всей страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережнее, любовнее. Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятель­ность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т.е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательности, благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и заселял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права – одним словом, запряжение всего народа в государственное тягло, всем этим заслужил он себе ими Великого – имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, которой так глубоко пустил свои корни, что доселе еще разъедает русское народное тело), он даже совершенно бесполезно затруднил свое собственное дело: возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употреблять огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летои­счисление, стеснять свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни нa первое почетное место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время? Неужели это могло укрепить народное сознание? Конечно, одних государственных нововведений (в тесном смысле этого слова) было недостаточно: надо было развить то, что всему дает крепость и силу, т.е. просвещение; но что же имели общего с истинным просвещением все эти искажения на­родного облика и характера? Просвещение к тому же не насаждается по произволу, как меняется форма одежды или вводится то или другое административное устройство. Его следовало не насаждать извне, а развивать изнутри. Ход его был бы медленнее, но зато вернее и плодотворнее.

Как бы то ни было, русская жизнь была насильственно перевернута на иностранный лад. Сначала это удалось только относительно верхних слоев общества, на которые действие правительства сильнее и прямее и которые вообще везде и всегда податливее на разные соблазны. Но мало-помалу это искажение русской жизни стало распространяться и вширь и вглубь, т.е. расходиться от высших классов на занимающие более скромное место в общественной иерархии, и с наружности – проникать в самый строй чувств и мыслей, подвергшихся обезнародовающей реформе. После Петра наступили царствования, в которых правящие государством лица относились к России уже не с двойственным характером ненависти и любви, а с одною лишь ненавистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему славянскому, в особенности ко всему русскому. После этого тяжелого пе­риода долго еще продолжались, да и до сих пор продолжаются еще колебания между предпочтением то русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или Павле. Но под влиянием толчка, сообщенного Петром, самое понятие об истинно русском до того исказилось, что даже в счастливые периоды национальной политики (как внешней, так и внутренней) русским считалось нередко такое, что вовсе этого имени не заслуживало. Говоря это, я разумею вовсе не одно правительство, а все общественное настроение, которое, электризуясь от времени до времени русскими патриотическими чувствами, все более и более, однако же, обезнародовалось под влиянием европейских соблазнов и принимало какой-то общеевропейский колорит то с преобладанием французских, то немецких, то английских колеров, смотря по обстоятельствам времени и по слоям и кружкам, на которые разбивается общество.

Парето, Вильфредо (1848-1923) – видный итальянский социолог, внесший значительный вклад в развитие теории элит. Как научная школа элитистское направление сформировалось благодаря трудам В. Парето, Г. Моска, Р. Михельса. В. Парето полагал, что элита существует в любых обществах, при любом политическом строе и именно она вершит историю, определяя ее ход, направленность.

Прочитав фрагменты работы «Компендиум по общей социологии», ответьте на следующие вопросы.

1. Какие страты населения различает В. Парето, исследуя социальное равновесие в обществе?

2. Кто входит в правящую элиту общества?

3. В чем состоит специфика развития аристократии?

4. Что такое циркуляция элит и какое воздействие на этот процесс оказывают революции?

В. ПАРЕТО

Компендиум по общей социологии¹

[…] 792. Элиты и их циркуляция

Начнем с теоретического определения данного феномена, точного, насколько это возможно; затем рассмотрим практические ситуации, необходимые для анализа в первом приближении. Мы пока не касаемся хорошей или плохой, полезной или вредной, похвальной или достойной порицания природы человеческих характеров; обратим внимание лишь на тот уровень, которым они обладают: низкий, посредственный, высокий, или, точнее, на то, какой индекс может быть присвоен каждому человеку в соответствии с вышеобозначенным уровнем его характера.

Итак, предположим, что в каждой сфере человеческой деятельности каждому индивиду присваивается индекс его способностей, подобно экзаменационным оценкам. Например, самому лучшему специалисту дается индекс 10, такому, которому не удается получить ни одного клиен­та, – 1 и, наконец, кретину – 0. Тому, кто сумел нажить миллионы (неважно, честно или нечестно), – 10, зарабатывающему тысячи лир – 6, тому, кто едва не умирает с голода, – 1, а находящемуся в приюте нищих – 0.

Таким образом мы составим класс тех, кто имеет наиболее высокие индексы в своей сфере деятельности, который мы назовем избранным классом, элитой (elite); подразумевается, что граница, отделяющая ее от остального населения, не является и не может являться точной, подобно тому как неточна граница между юностью и зрелым возрастом, что, однако, не означает, что бесполезно рассматривать эти различия.

793. Для исследования, которым мы занимаемся, – исследования социального равновесия – полезно также разделить этот класс на две части; выделим тех, кто прямо или косвенно играет заметную роль в управлении обществом и составляет правящую элиту; остальные образуют неуправляюшую элиту.

Итак, мы имеем две страты населения, а именно: 1) низшая страта, неэлита, относительно которой мы пока не выясняем, какую роль она может играть в управлении; 2) высшая страта, элита, делящаяся на две части: (а) правящая элита; (b) неуправляющая элита.

794. На практике не существует экзаменов для определения места каж­дого индивида в этих стратах; их отсутствие восполняется другими средства­ми, с помощью своего рода этикеток, которые более или менее достигают данной цели. Подобные этикетки существуют также и там, где есть экзаме­ны. Например, этикетка адвоката обозначает человека, который должен знать закон, и часто действительно его знает, но иногда не обладает необходимыми знаниями. Аналогичным образом в правящую элиту входят люди с этикетками о принадлежности к политической службе достаточно высокого уровня, например, министры, сенаторы, депутаты, начальники отделов министерств, председатели апелляцион­ных судов, генералы, полковники, однако при этом необходимо исключить тех, кому удалось проникнуть в их ряды, не имея соответствующих полученной этикетке качеств.

[...] Богатство, родственные связи, отношения играют роль также во многих других случаях и делают возможным получение этикетки о при­надлежности к элите в целом или к правящей элите в частности тем, кто не должен был бы ее иметь.

[…] Тот, кто из одной группы переходит в другую, приносит с собой, как правило, определенные склонности, чувства, предрасположенности, приобретенные в той группе, из которой он происходит; и с этим обстоятельством следует считаться. Подобный феномен в том случае, когда рассматриваются только две группы – элита и неэлита, называ­ется «циркуляция элит» (circulation des elites).

800. Высший и низший классы в целом.

Самое простое, что можем сделать, – это разделить общество на две страты: высшую, в которую обычно входят управляющие, и низшую, где находятся управляемые. Этот факт, а также факт циркуляции индивидов между этими двумя стратами настолько очевидны, что во все времена они доступны даже малоопытному наблюдателю. Начиная с Платона, почувство­вавшего эту проблему и урегулировавшего ее искусственным образом, многие рассуждали о «новых людях», «парвеню», и существует огромное количество посвященных им литературных произведений. Постараемся придать более точную форму уже высказанным в общем виде соображениям. Мы упоминали [...] о различном распре­делении остатков в разных социаль­ных группах и в особенности в выс­шем и низшем классах. Такая социальная гетерогенность – факт, который очевиден даже при поверхностном наблюдении.

801. Изменения остатков I и II классов, происходящие в социальных стратах, очень важны для установления равновесия. С помощью про­стого наблюдения обнаружилось, что они происходят в особой форме, а именно в форме изменения чувств, называемых религиозными, в выс­шей страте было замечено, что в одни времена они ослабевали, а в дру­гие – росли и что волны соответствовали значительным социальным изменениям. Можно описать данный феномен более точным об­разом, отметив, что в высшей страте остатки II класса мало изменяются за один раз, до тех пор, пока через определенные промежутки времени они не увеличиваются благодаря массовому пополнению из низшей страты.

804. В высшей страте общества, элите, номинально присутствуют некие группы людей, порой не вполне определенные, называющие себя аристократиями. В некоторых случаях большая часть принадлежащих к этим аристократиям действительно обладает качествами, необходимыми для того, чтобы в ней оставаться; в других же, напротив, значи­тельное число входящих в аристократии лишены таких качеств. Они могут действовать с большей или меньшей эффективностью внутри правящей элиты или же могут быть исключены из нее.

806. Аристократии не вечны. Каковы бы ни были причины, неоспоримо то, что через какое-то время они исчезают. История – это кладбище аристо­кратий. Афинский демос являлся аристократией по отно­шению к остальному населению – метекам и рабам; он исчез, не ос­тавив потомков. Исчезли римские аристократии. Исчезли аристокра­тии варваров; где во Франции по­томки франкских завоевателей? Генеалогии английских лордов очень точны: чрезвычайно малое количество семей восходит к соратникам Вильгельма Завоевателя. В Германии значительная часть современной аристократии происходит от вассалов древних правителей. Население европейских государств значительно выросло за несколько веков на данной территории; совершенно очевид­но, что аристократии не росли в такой же пропорции.

807. Некоторые аристократии приходят в упадок не только в коли­чественном, но и в качественном отношении, поскольку в них ослабе­вает энергия и изменяется пропорции остатков, благодаря которым они завоевывали власть и удерживали ее. […] Правящий класс восста­навливается не только численно, но, что более важно, и качественно: благодаря семьям из низших классов, приносящим энергию и пропор­ции остатков, необходимые для удержания власти. Он восстанавлива­ется также и благодаря тому, что теряет своих наиболее деградировавших членов.

808. Если один из этих процессов прекратится или, что еще хуже, прекратятся оба, правящий класс придет к упадку, часто влекущему за собой упадок всей нации. Это мощная причина, нарушающая равнове­сие: накопление высших элементов в низших классах и, напротив, низших элементов в высших классах. Если бы человеческие аристократии были подобны отборным видам животных, которые в течение длительного времени воспроизводят себе подобных примерно с теми же признаками, история человечества была бы иной.

809. В результате циркуляции элит правящая элита находится в со­стоянии постоянной и медленной трансформации, движется подобно реке; сегодня она уже не та, что была вчера. Время от времени проис­ходят неожиданности и жестокие потрясения, подобные наводнениям; затем новая правящая элита вновь начинает постепенно меняться: река, вошедшая в свое русло, возобновляет обычный путь.

810. Революции происходят, поскольку с замедлением циркуляции элиты или по какой-либо другой причине в высших стратах общества накапливаются деградировавшие элементы, которые более не обладают остатками, необходимыми для удержания власти, которые избегают применения силы, в то время как в низших стратах возрастает число эле­ментов высшего качества, обладающих остатками, необходимыми для выполнения функций управления, и склонных к использованию силы.

811. Как правило, в революциях индивиды из низших страт возглав­ляются отдельными представителями высших страт, поскольку эти пос­ледние наделены интеллектуальными качествами, полезными для руко­водства борьбой, и в то же время лишены остатков, которые как раз и несут с собой индивиды из низших страт.

812. Насильственные изменения происходят внезапно, и, следова­тельно, результат не следует немедленно за причиной. В том случае, если правящий класс или нация в течение длительного времени удер­живали власть силой и разбогатели, они могут еще некоторое время просуществовать без помощи силы, купив мир у противников и оплатив его золотом или же принеся в жертву завоеванные до того честь и ува­жение, что, впрочем, также составляет определенный капитал. На пер­вых порах власть удерживается с помощью уступок, и возникает лож­ное представление, что это может продолжаться бесконечно. Так, Римская империя периода упадка достигла мира с варварами при помощи денег и почестей; подобным же образом Людовик XVI Французский, растратив в кратчайший срок унаследованные от предков любовь, ува­жение, почтение по отношению к монархии, смог стать, идя на все боль­шие уступки, королем революции; подобным же образом английская арис­тократия продлила свою власть во второй половине XIX в. вплоть до первых проявлений своего упадка, обозначенных, в частности, парламентским биллем начала XX в. [...]

Хайек, Фридрих фон (1899-1992) – австрийский экономист и политический философ, исследовавший феномен ХХ века – тоталитаризм, автор труда «Дорога к рабству» (1944 г.). Считал, что важной причиной, обусловливающей возникновение тоталитарного политического режима, является разрушение рыночной экономики, провозглашение такой организа­ции общественной жизни, которая основывается на едином плане.

Изучив фрагмент работы «Дорога к рабству», ответьте на следующие вопросы.

1. С какими мыслителями Ф. фон Хайек связывает генезис либерализма?

2. Какова суть подлинного индивидуализма, по Ф. фон Хайеку?

3. Как соотносятся политические доктрины социализма и либерализма?

4. В чем Ф. фон Хайек усматривает причины широкого распространения социалистической идеологии?

Ф. фон ХАЙЕК

Дорога к рабству¹

[...] На притяжении двадцати пяти лет, пока призрак тоталитаризма не превратился в реальную угрозу, мы неуклонно удалялись от фундаменталь­ных идей, на которых было построено здание европейской цивилизации. Путь развития, на который мы ступили с самыми радужны­ми надеждами, привел нас прямо к ужасам тоталитаризма. И это было жестоким ударом для целого поколения, представители которого до сих пор отказываются усматривать связь между двумя этими фактами. Но такой результат только подтверждает правоту основоположников фи­лософии либерализма, последо­вателями которых мы все еще склонны себя считать. Мы последовательно отказались от экономической сво­боды, без которой свобода личности и политическая в прошлом никогда не существовали. И хотя величайшие политические мыслители XIX в. – де Токвиль и лорд Эктон – совершенно недвусмысленно ут­верждали, что социализм означает рабство, мы медленно, но верно про­двигались в направлении к социализму. Теперь же, когда буквально у нас на глазах появились новые формы рабства, оказалось, что мы так прочно забыли эти предостережения, что не можем увидеть связи между этими двумя вещами.

Современные социалистические тенденции означают решительный разрыв не только с идеями, родившимися в недавнем прошлом, но и со всем процессом развития западной цивилизации. Это становится со­вершенно ясно, если рассматривать нынешнюю ситуацию в более мас­штабной исторической перспективе. Мы демонстрируем удивительную готовность расстаться не только со взглядами Кобдена и Брайта, Адама Смита и Юма или даже Локка и Мильтона, но и с фундаментальными ценностями нашей цивилизации, восходящими к античности и христи­анству. Вместе с либерализмом XVIII-XIX вв. мы отметаем принципы индивидуализма, унаследованные от Эразма Роттердамского и Монтеня, Цицерона и Тацита, Перикла и Фукидида.

Нацистский лидер, назвавший национал-социалистскую револю­цию контрренессансом, быть может, и сам не подозревал, в какой сте­пени он прав. Это был решительный шаг на пути разрушения цивилизации, создававшейся начиная с эпохи Возрождения и основанной, прежде всего, на принципах индивидуализма. Слово «индивидуализм» приобрело сегодня негативный оттенок и ассоциируется с эгоизмом и самовлюбленностью. Но, противопоставляя индивидуализм социализму и иным формам коллективиз­ма, мы говорим совсем о другом качестве, смысл которого будет проясняться на протяжении всей этой книги. Пока же достаточно будет сказать, что индивидуализм, уходящий корнями в христианство и античную философию, впервые получил пол­ное выражение в период Ренессанса и положил начало той целостности, которую мы называем теперь западной цивилизацией. Его основной чертой является уважение к личности как таковой, т.е. признание аб­солютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в сфере его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была, и убеждение в том, что каждый человек должен развивать присущие ему даро­вания. Я не хочу употреблять слово «свобода» для обозначения цен­ностей, господствую­щих в эту эпоху, значение его сегодня слишком размыто от частого и не всегда уместного употребления. «Терпи­мость» – вот, может быть, самое точное слово. Оно вполне передает смысл идеалов и ценностей, находив­шихся в течение этих столетий в зените и лишь недавно начавших клониться к закату, чтобы совсем ис­чезнуть с появлением тоталитарного государства.

Постепенная трансформация жестко организованной иерархической системы – преобразование ее в систему, позволяющую людям по крайней мере пытаться самим выстраивать свою жизнь и дающую им возможность выбирать из многообразия различных форм жизнедеятельности те, которые соответствуют их склонностям, – такая транс­формация тесно связана с развитием коммерции. Новое мировоззрение, зародившееся в торговых городах Северной Италии, распространялось затем по торговым путям на запад и на север через Францию и Юго-Западную Германию в Нидерланды и на Британские острова, прочно укореняясь всюду, где не было политической деспотии, способной его задушить. В Нидерландах и Британии оно расцвело пышным цветом и впервые смогло развиваться свободно в течение долгого вре­мени, становясь постепенно краеугольным камнем общественной и по­литической жизни этих стран. Именно отсюда в конце XVII-XVIII вв. оно начало распространяться вновь, уже в более развитых формах, на запад и на восток, в Новый Свет и в Центральную Европу, где опусто­шительные войны и политический гнет не дали в свое время развивать­ся росткам этой новой идеологии.

На протяжении всего этого периода новой истории Европы генеральным направлением развития было освобождение индивида от разного рода норм и установлений, сковывающих его повседневную жиз­недеятельность. И только когда этот процесс набрал достаточную силу, стало расти понимание того, что спонтанные и неконтролируемые уси­лия индивидов могут составить фундамент сложной системы экономи­ческой деятельности. Обоснование принципов экономической свободы следовало, таким образом, за развитием экономической деятельности, ставшей незапланированным и неожиданным побочным продуктом свободы политической. […]

Сама природа принципов либерализма не позволяет превратить его в догматическую систему. Здесь нет однозначных, раз навсегда уста­новленных норм и правил. Основополагающей принцип заключается в том, что, организуя ту или иную область жизнедеятельности, мы долж­ны максимально опираться на спонтанные силы общества и как можно меньше прибегать к принуждению. Принцип этот применим в бессчет­ном множестве ситуаций. Одно дело, например, целенаправленно со­здавать системы, предусматри­вающие механизм конкуренции, и совсем другое – принимать социальные институты такими, какие они есть. Наверное, ничто так не навредило либерализму, как настойчивость не­которых его приверженцев, твердолобо защищавших какие-нибудь эм­пирические правила, прежде всего «laissez faire». [...

Либерал относится к обществу, как садовник, которому надо знать как можно больше о жизни растения, за которым он ухаживает. [...]

Итак, социализм вытеснил либерализм и стал доктриной, которой придерживаются сегодня большинство прогрессивных деятелей. Но это произошло не потому, что были забыты предостережения великих либеральных мыслителей о последствиях коллективизма, а потому, что людей удалось убедить, что последствия будут прямо противоположны­ми. Парадокс заключается в том, что тот самый социализм, который всегда воспринимался как угроза свободе и открыто проявил себя в качестве реакционной силы, направленной против либерализма Фран­цузской революции, завоевал всеобщее признание как раз под флагом свободы. Теперь редко вспоминают, что вначале социализм был откро­венно авторитарным. Французские мыслители, заложившие основы современного социализма, ни минуты не сомневались, что их идеи можно воплотить только с помощью диктатуры. Социализм был для них попыткой «довести революцию до конца» путем сознательной реорга­низации общества на иерархической основе и насильственного уста­новления «духовной власти». Что же касается свободы, то основатели социализма высказывались о ней совершенно недвусмысленно. Корнем всех зол общества девятнадцатого столетия они считали свободу мысли. А предтеча нынешних адептов планирования Сен-Симон пред­сказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмот­ренных его теорией плановых советов, станут обходиться как со скотом.

Лишь под влиянием мощных демократических течений, предшест­вовавших революции 1848 г., социализм начал искать союза со свобо­долюбивыми силами. Но обновленному «демократическому социализ­му» понадобилось еще долгое время, чтобы развеять подозрения, вы­зываемые его прошлым. А кроме того, демократия, будучи по своей сути индивидуалисти­ческим институтом, находилась с социализмом в непри­миримом противоречии. Лучше всех сумел разглядеть это де Токвиль. «Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы, – говорил он в 1848 г., – социализм ее ограничивает. Демократия утверждает высочайшую ценность каждого человека, социализм превращает чело­века в простое средство, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Но по­смотрите, какая разница: если демократия стремится к paвенству в свободе, то социализм – к равенству в рабстве и принуждении». [...]

Обещание свободы стало, несомненно, одним из сильнейших орудий социалистической пропаганды, посеявшей в людях уверенность, что социализм принесет освобождение. Тем более жестокой будет траге­дия, если окажется, что обещанный нам Путь к Свободе есть в действительности Столбовая Дорога к Рабству. Именно обещание свободы не дает увидеть непримиримого противоречия между фундаментальны­ми принципами социализма и либерализма. Именно оно заставляет все большее число либералов переходить на стезю социализма и нередко позволяет социалистам присваивать себе само название старой партии свободы. В результате большая часть интеллигенции приняла социа­лизм, так как увидела в нем продолжение либеральной традиции.

Парсонс, Талкотт (1902-1979) – американский социолог-теоретик, создатель теории действия и системно-функциональной школы. В современной политической теории значительное распространение получила структурно-функциональная концепция власти, созданная Т. Парсонсом, Г. Алмондом и др. В своих трудах Парсонс уделял большое внимание проблеме социального порядка, основой которого считал приверженность общими ценностям.

Прочитав фрагмент работы «О понятии политическая власть», ответьте на следующие вопросы:

1. К характеристике какого экономического института прибегает автор для того, чтобы глубже понять специфику политической власти?

2. Как определяет политическую власть Т. Парсонс?

3. Что такое легитимация власти?

4. На мнения каких видных американских политологов ссылается автор, исследуя проблемы политической власти?

Т. ПАРСОНС

О понятии «политическая власть»¹

Власть понимается здесь как посредник, тождественный деньгам, циркулирующий внутри того, что мы называем политической системой, но выходящий далеко за рамки последней и проникающий в три функциональные подсистемы общества (как я их себе представляю) – эко­номическую подсистему, подсистему интеграции и подсистему поддержания культурных образцов. Прибегнув к очень краткому описанию свойств, присущих деньгам как экономическому инструменту подобного типа, мы сможем лучше понять специфику свойств власти.

Деньги, как утверждали классики экономической науки, одновременно представляют собой и средство обмена, и «ценностный эталон». Деньги – это символ в том смысле, что, измеряя и, следовательно, «выражая» экономическую ценность или полезность, сами они не обладают полезностью в изначальном потребительском значении слова. Деньги имеют не «потребительскую стоимость», а только «стоимость меновую», т.е. позволяют приобретать полезные вещи. Деньги служат, таким образом, для обмена предложениями о продаже или, наоборот, о покупке полезных вещей. Деньги становятся главным посредником только тогда, когда обмен не носит обязательного характера, подобно обмену дарами между некоторыми категориями родственников, или когда он не совершается на основе бартера, т.е. обмена равноценными вещами и услугами.

Восполняя нехватку прямой от себя пользы, деньги наделяют того, кто их получает, четырьмя важными степенями свободы в том, что касается участия в системе всеобщих обменов:

1. свободой тратить полученные деньги на приобретение какой-либо вещи или набора вещей из числа наличествующих на рынке и в пределах имеющихся средств;

2. свободой выбирать между многими вариантами желаемой вещи;

3. свободой выбирать время, наиболее подходящее для покупки;

4. свободой обдумывать условия покупки, которые в силу свободы выбора времени и варианта предложения человек может, смотря по об­стоятельствам, принять или отвергнуть. И напротив, в случае с бартером участник торга связан тем, что его партнер имеет или желает иметь в обмен на то, что он имел и уступит в данный момент.

Вместе с полу­чением четырех степеней свободы человек, конечно, подвергается риску, связанному с гипотетичностью предположения о том, что деньги будут приняты другими и что их ценность останется неизменной.

Первые деньги были посредником, стоявшим еще очень близко к товару, – самым известным примером этого являются драгоценные металлы, и многие до сих пор полагают, что стоимость денег «действительно» основывается на рыночной стоимости их металлической основы. На этой основе тем не менее в развитых финансовых системах была возведена сложная структура инструментов кредитования, в которой только ничтожная часть сделок действительно совершалась с исполь­зованием металлических денег – они превращаются в «резерв», приберегаемый на всякий случай, и используются главным образом для сведения международных балансов. Я подробнее остановлюсь на природе кредита в другой части статьи. Сейчас же достаточно сказать, что, как бы в некоторых случаях ни было важно наличие металлических резервов, все современные финансовые системы функциони­руют, опираясь преимущественно не на металл как реального посредника, а на деньги «без стоимости». Более того, принятие этих денег «без стоимости» основывается на определенном доверии, институционализи­рованном в финансовой системе. Если бы гарантия денежных обязательств покоилась только на их конвертируемости в металлическую монету, тогда в подав­ляющем большинстве случаев они бы обесценились по той простой причине, что общее количество металла может покрыть лишь малую долю денег.

И наконец, деньги «хороши», т.е. функционируют как посредник, только в недрах достаточно определенной сети рыночных отношений, которая действительно достигла сегодня мирового уровня, но поддер­жание которой требует специальных мер обеспечения взаимоконвертируемости национальных валют. Такая система есть область виртуальных обменов, в которой деньги могут быть потрачены, но не в недрах которой поддерживаются определенные условия, обеспечивающие системе защиту и управление со стороны как закона, так и ответственных властей, контролируемых законом.

Аналогичным образом понятие иституционализированной системы власти, прежде всего, выдвигает на первый план систему отношений, в рамках которой некоторые виды обещаний и обязательств, навязанных или взятых добровольно – например, в соответствии с договором, – рассмат­риваются как подлежащие исполнению, т.е. в нормативно установленных условиях уполномоченные деятели могут потребовать их выполнения. Кроме того, во всех установленных случаях отказа или попыток отказа от повиновения, посредством чего деятель пробует уклониться от своих обязательств, их «заставят уважать», угрожая ему реальным применением ситуационно-негативных санкций, выполняющих в одном случае функцию устрашения, в другом – наказания. Именно события в случае с деятелем, о котором идет речь, намеренно изменяют (или угрожают изменить) ситуацию ему во вред, каково бы ни было конкретное содержание этих изменений.

Власть, таким образом, является реализацией обобщенной способ­ности, состоящей в том, чтобы добиваться от членов коллектива выполнения их обязательств, легитимизированных значимостью последних для целей коллектива, и допускающей возможность принуждения строптивых посредством применения к ним негативных санкций, кем бы ни являлись действующие лица этой операции.

Читатель заметил, что для определения власти я употребил понятие «обобщение» и «легитимация». Добиться обладания полезным предметом, выменяв его на другой предмет, не означает совершить денежную сделку. Таким же образом из моего определения следует, что добиться удовлетворения своего желания, определено оно как обязательство объекта или нет, посредством простой угрозы со стороны превосходящей силы не составляет акта властвования. Я хорошо знаю, что большинство представителей политической науки выбрали бы другое определение и увидели бы здесь пример властвования […] но я намерен придерживаться собственного определения и изучать вытекающие из него следствия. Способность обеспечивать удовлетворение желания должна быть обобщенной, чтобы можно было назвать ее властью в том смысле, который я придаю этому термину, а не быть только функцией отдельного применения санкции, которую в состоянии наложить одно лицо, и, наконец, использованный посредник должен быть «символическим». На второе место среди свойств власти я поставил легитимацию. Это с необходимостью вытекает из моего понимания власти как «символической», которая, будучи обмененной на что-нибудь действительно значимое для эффективности сообщества, а именно на повиновение, не оставляет приобретателю выгоды, т.е. лицу, выполнившему обязательство, «никакой ощутимой ценности». Это значит, что ему не остается ничего другого, кроме совокупности антиципаций, и именно: при других условиях и в других случаях он может напомнить об определенных обязательствах со стороны иных сообществ. В системах власти легитимация является, таким образом, фактором, аналогичным доверию при взаимном согласии на принятие денежной единицы и ее стабильности в финансовых системах.

Оба критерия объединены тем, что если легитимность обладания и использования власти подвергается сомнению, то это ведет к использованию все более сильных средств, способствующих достижению повиновения. Эти средства должны быть все более и более эффективными «внутренне» и, следовательно, лучше приспособленными к особым ситуациям объектов исходя из их недостаточно общего характера. Кроме того, в той мере, в какой эти средства являются внутренне эф­фективными, легитимность постепенно становится все менее важным фактором их эффективности; в конце этого развития находится применение – вначале различных видов принуждения, затем силы как самого по сути своей эффективного из всех средств принуждения.

[…] Теперь мы в состоянии затронуть последнюю из тех важных проблем, которые было решено разобрать в рамках настоящей статьи и ко­торая состоит в том, чтобы выяснить, является ли власть задачей с нулевой суммой в том смысле, что в системе всякое приращение власти единицей А является действенной причиной утраты соответствующего количества власти другими единицами – Б, В, Г... Сравнение с деньгами, на котором мы настаивали с самого начала, могло бы помочь в поисках ответа, который при некоторых обстоятельствах будет явно ут­вердительным, но ни в коем случае не будет таковым при любых обсто­ятельствах.

Случай с деньгами ясен: при разработке бюджета, призванного рас­пределить имеющийся доход, всякое выделение средств по какой-то одной статье должно осуществляться за счет других статей. Вопрос в том, чтобы выяснить, действуют ли подобные ограничения в экономи­ке, понимаемой как глобальная система. В течение долгого времени многим экономистам так и казалось; и это был самый серьезный недо­статок прежней «количественной теории денег». Самой явной полити­ческой аналогией здесь является распределение власти в рамках обо­собленного сообщества. Вполне очевидно, что если А, который ранее занимал положение, сопряженное с реальной властью, перемещен рангом ниже и на его месте теперь находится Б, то А утрачивает власть, а Б ее получает, причем общая сумма власти в системе остается неиз­менной. Многие теоретики, в том числе Г. Лассуэлл и Ч. Райт Миллс, полагали, что это правило является одинаково справедливым для всей совокупности политических систем.

Самым очевидным и серьезным фактом, разбившим теорию нулевой суммы, было учреждение кредита коммерческими банками. Случай этот настолько важен в качестве демонстрационной модели, что требу­ет краткого разъяснения. Когда вкладчики вкладывают свои деньги в банк, они не только помещают их в надежное место, но и передают в распоряжение банка, который может дать их в долг. Поступая так, депозиторы ни в коей мере не теряют права собственности на свои деньги. Вклады возвращаются в полном размере по заявлению вкладчика, причем единственные общепринятые ограничения здесь определяются режимом работы банка. Банк все же использует часть вкладов для предоставления кредита под проценты, в силу чего он не только передает в распоряжение заемщика энную сумму денег, но и принимает в большинстве случаев обязательство требовать возврата займа только в полном соответствии с заключенным договором, который в целом оставляет за заемщиком свободу действий, ничем не нарушаемую в течение условленного срока, или обязывает его произвести обговоренные заранее выплаты ввиду амортизации займа. Другими словами, одни и те же деньги начинают выполнять «двойную функцию»: они рассмат­риваются как собственность и депозиторами, хранящими документы на вклады, и банкиром, получившим право одалживать эти деньги как «свои собственные».

Алмонд, Габриэль (1911) – видный американский политолог, исследовал проблемы политической системы и гражданской культуры. Совместно с С. Вербой провел сравнительный анализ типов политической культуры в США, Мексике, Италии, Западной Германии, Великобритании; итогом исследования стала работа «Гражданская культура. Политические установки и демократии пяти наций».

Изучив фрагмент данной работы, ответьте на следующие вопросы.

1. Что такое политическая культура нации?

2. Каковы виды политических ориентаций?

3. Какие компоненты политической системы различает Г. Алмонд?

4. Что такое политический и административный процессы?

Г. АЛМОНД

Гражданская культура. Политические установки и демократии пяти наций¹