Правительство 4-го сентября. — Коммуна. Третья республика.

Евреи правительства нацiональной защиты. — Строгость Пикаровъ. Продолженiе войны. — Баденецъ Спюллеръ и бельгiецъ Штенакерсъ. — Два еврейскiе властителя. — Гамбетта и Кремье. — Вмѣшательство третьяго еврея. — Еврейскiе шпiоны во время войны. — Евреи во время осады. — Вступленiе пруссаковъ въ Парижъ. — Биржа среди лагеря. — Парижскiй рабочiй. — Коммуна. — Симонъ Майеръ и колонна въ память Великой армiи. — Подобно дѣятелямъ реставрацiи, консерваторы Версальскаго собранiя чужды всякому чувству справедливости. — Безжалостное и несправедливое притѣсненiе. — Талисманъ, заключающiйся въ записочкахъ. — Нравы высшей демократiи. — Католики глупѣйшимъ образомъ дѣлаются орудiемъ ненависти участниковъ 4-го сентября. — Герцогъ де Брольи и его незнанiе д”ействительности. — Добыча, доставшаяся евреямъ во Францiи и Германiи. — Парижъ, опустошенный коммуною, снова заселяется евреями. — Поддѣльные эльзасцы. — Евреи берутъ въ свои руки управленiе республиканскимъ движенiемъ. — Письменное заявленiе парижскихъ коммерсантовъ. — Кастри и Сина. — Идеи графа Арнима. — Дерзость баронессы Ротшильдъ. — Затруднительное положенiе г. Деказа. — Возстановленiе монархiи. — Графъ Шамборъ не пожелалъ царствовать. — 16-е мая. — Недостатокъ энергiи у правительства. — Политическое завѣщанiе Фурту. — Ваддингтонъ — посланникъ евреевъ. — Берлинскiй конгрессъ. — Евреи в Румынiи. — Францiя изгоняется изъ Египта. — Царствованiе Гамбетты. — Евреи подготовляютъ новую войну противъ Германiи. — Великое предпрiятiе. — Отношенiе кн. Бисмарка къ Францiи. — Рустанъ выступаетъ на сцену. — Тунисская экспедицiя. — Наши бѣдные солдаты. — Тунисскiй земельный кредитъ и феска Мустафы. -Добродѣтель Флокэ. — Снова ищутъ предлога для ссоры съ Германiей. — Дѣло въ улицѣ св. Марка. — Опасное безумiе Дерулэда. — Седанскiй праздникъ. — Гамбетта исчезаетъ. — Архимимъ Ферри. — Тонкинъ. — Поиски золота. — Опять финансовыя общества. — Лангъ-Сонъ. — Договоръ съ желѣзными дорогами. — Сенегальская желѣзная дорога. — Безсилiе еврейской политики. — Талмудъ и Toѣou va boѣou.

____________________

[297]

Привительство 4-го сентября. — Коммуна. Третья республика.

4-е сентября, какъ и слѣдовало ожидать, поставило у власти французскихъ евреевъ: Гамбетту, Симона, Пикара, Маньена, къ которымъ, если вѣрить Бисмарку, слывущему обыкновенно за хорошо освѣдомленнаго, надо прибавить Жюля Фавра. Гендле, секретарь Жюля Фавра, былъ еврей. Камиль Сэ, главный секретарь министерства внутреннихъ дѣлъ, еврей.

Книга Буша: “Графъ Бисмаркъ и его свита во время войны съ Францiей”, ясно высказывается по этому поводу. 10-го февраля, говоря о Струсбергѣ, министръ выражается такъ: “почти всѣ члены или, по крайне мѣрѣ, многiе члены временнаго правительства — евреи: Симонъ, Кремье, Маньенъ и Пикаръ, котораго не считали евреемъ и по всей вѣроятности Гамбетта, судя по типу его лица; я даже подозрѣваю въ этомъ Жюля Фавра”.

Мы не знаемъ, до какой степени этотъ фактъ вѣренъ по отношенiю къ Жюлю Фавру, во всякомъ случаѣ онъ не имѣетъ ничего невѣроятного для Пикара. Одинъ Пикаръ фигурируетъ между депутатами отъ почетныхъ евреевъ въ 1806 г. Въ числѣ евреевъ, принятыхъ въ 1882 г. въ политехническую школу, “Израильскiе архивы” упоминаютъ Пикара Бернгейма, сына издателя анти-французскаго учебника Поля Бера. Извѣстно, какую роль игралъ въ Тунисскомъ дѣлѣ еврей Вейль Пикаръ.

Анри Рошфоръ неправъ, утверждая, что двоюродный братъ Эрнеста Пикара былъ обязанъ своимъ избавленiемъ отъ небольшой непрiятности расчету Наполеона III. Этотъ послѣднiй былъ гораздо выше подобныхъ мелочей, а случилось это, благодаря энергичному вмѣшательству Фульда и еврейства. (1) [298]

Положенiе было очень просто. Французская нацiя поперѣменно одерживала блестящiя побѣды и терпѣла ужасныя пораженiя; она пережила Толбiакъ, Бувинъ, Мариньянъ, Рокруа, Дененъ, Фонтенуа, Аустерлицъ, Iену, Сольферино и Креси, Азинкуръ, Пуатье, Павiю, Росбахъ, Ватерлоо; ей оставалось дѣлать то, что она всегда дѣлала при аналогичныхъ обстоятельствахъ, подписать миръ, залечить свои раны и сказать: “въ другой разъ я буду счастливѣе”.

Бисмаркъ, разсуждавшiй по всѣмъ правиламъ здраваго смысла, такъ и понималъ вещи, какъ онъ объявлялъ неоднократно, и между прочимъ, реймскому мэру г. Верле (2); онъ разсчитывалъ подписать миръ въ Реймсѣ, послѣ чего всѣ разошлись-бы по домамъ, -— одинъ съ длиннымъ носомъ, другiе — увѣнчанные лаврами, — какъ водится отъ начала мiра.

Двухъ миллiардовъ было слишкомъ недостаточно для евреевъ, тащившихъ за собою цѣлую толпу голодныхъ, которымъ была обѣщана добыча отъ Францiи.

Тогда произошло событiе, которое будетъ считаться самымъ страннымъ фактомъ XIX столѣтiя, можно даже сказать, всѣхъ вѣковъ. Одинъ господинъ, родители котораго остались итальянцами, а самъ онъ едва былъ французомъ, потому что избралъ французскую нацiональность въ послѣднюю минуту, въ полной увѣренности, что его недугъ избавитъ его отъ всякой службы, вдвойнѣ чужой, такъ какъ онъ былъ еврей, и во всякомъ случаѣ представлявшiй только тѣхъ 12000 избирателей, которые его назначили, явился и сказалъ:

“Моя честь до того щекотлива, а мое мужество такого рѣдкаго достоинства, что я не могу согласиться, чтобы заключили мiръ и моей личной властью хочу продолжать войну во чтобы то ни стало”.

У народовъ, стоящихъ на самой низшей ступени цивилизацiи, вродѣ Кафровъ и Бушменовъ, въ важныхъ случаяхъ бываетъ подобiе племенного совѣщанiя; у собравшагося племени спрашиваютъ: “согласны-ли вы взяться за луки, стрѣлы, томагауки?”

Длинноволосые короли совѣтовались со своими васслами, Карлъ Великiй совѣщался съ пэрами; при старомъ порядкѣ вещей въ критическихъ случаяхъ [299] созывались генеральные штаты. Идя по пути прогресса, какъ говорятъ, мы ухитрились отступить назадъ дальше Кафровъ. Въ теченiе пяти мѣсяцнвъ генуэзскiй пройдоха посылалъ людей, чтобы они себѣ ломали руки и ноги, между тѣмъ какъ онъ курилъ великолѣпныя сигары, — и никто не осмѣливался протестовать.

Правда, что Гамбетта сказалъ остроту, съ тѣмъ грубоватымъ, свойственнымъ евреямъ остроумiемъ, которое тѣмъ не менѣе мѣтко попадаетъ въ цѣль.

“Такъ какъ я васъ всѣхъ считаю за болвановъ, сказалъ онъ французскому народу, то изъ тридцати восьми миллiоновъ французскихъ гражданъ я выберу баденца въ секретари правительства нацiональной защиты.”

Равнымъ образомъ, ни одинъ французъ не былъ сочтенъ достойнымъ, даже для спасенiя своего отечества, хранить тайну тѣхъ телеграфическихъ сообщенiй, которыя имѣли такое значенiе въ то время; для этого избрали человѣка, родившагося въ Лисабонѣ; по словамъ Ваперо, его родители были бельгiйцы.

Если исторiя впослѣдствiи захочетъ отыскать слѣдъ одного ихъ тѣхъ, которые играли главную роль въ правительствѣ, ради риторической красы названномъ правительствомъ нацiональной защиты, ей стоитъ заглянуть въ каталогъ Соломона подъ рубрикой: “Иностранные скульпторы и граверы на медаляхъ и драгоцѣнныхъ камняхъ”, и она прочтетъ тамъ: Штенакеръ (Францискъ-Фридрихъ), род. въ Лиссабонѣ.

Дѣйствительно, въ теченiе этого перiода было два еврейскихъ властителя: Тайкунъ и Микадо. Одинъ изъ нихъ, Гамбетта, занимался финансовыми дѣлами израиля, дѣлалъ займы, устраивалъ сдѣлки, раздавалъ евреямъ мѣста, на которыхъ они, какъ Эскиросъ въ Марсели, могли быстро обогащаться; другой заботился объ общихъ интересахъ племени и о евреяхъ другихъ странъ.

При освобожденiи алжирскихъ евреевъ ясно обрисовался еврейскiй характеръ, неумолимо равнодушный ко всему, что не принадлежитъ къ еврейской семьѣ. Объ этомъ вопросѣ мы будемъ подробно говорить въ IV книгѣ.[300]

Но вотъ еще болѣе поразительное явленiе, указывающее на упадокъ французкаго духа. Ни одному изъ тѣхъ офицеровъ, которые должны были идти на смерть, чтобы доставить удовольствiе евреямъ, не пришло въ голову войти къ этому старому негодяю, схватить его за шиворотъ въ его легендарномъ халатѣ съ желтыми разводами, который онъ надѣвалъ, когда обращался съ рѣчью къ войскамъ съ высоты своего балкона, и сказать ему:

“Негодный старикъ, мы покинули общаго Отца всѣхъ правовѣрныхъ для того, чтобы исполнить нашъ долгъ во Францiи, мы пожертвовали всѣми нашими привязанностями и воспоминанiями, мы повинуемся всякимъ негодяямъ, которые слонялись во всѣмъ ресторанамъ и притонамъ, которые вышли изъ помойной ямы, разнымъ Спюллерамъ, преступникамъ-рецидивистамъ, вродѣ Бордона, подозрительнымъ полякамъ, вродѣ де Серра, а ты только о томъ и думаешь, чтобы лишить насъ того остатка силъ, который у насъ сохранился, заставляя насъ освобождать какихъ-то отвратительныхъ торговцевъ финиками и гаремными шариками!”

____________________

Когда Гамбетта и Кремье сдѣлали свое дѣло, тогда Жюль Симонъ явился въ Бордо и объявилъ, что пора поставить на сцену большую пьесу съ пятью миллiардами, для которой заемъ Моргана былъ простымъ поднятiемъ занавѣса.

Увѣряли, что никогда не станетъ извѣстно, о чемъ шла рѣчь во время этого свиданья въ Бордо; но судя по фактамъ, не трудно угадать, каковъ былъ предметъ разговора. Это способъ Тита Ливiя.

“Братъ, сказалъ вѣрно Жюль Симонъ, ужъ ты со со своими друзьями насытился, уступи мѣсто нѣмецкимъ евреямъ, которые нетерпѣливо ожидаютъ своей доли добычи; ты вернешься опять съ новой выдумкой; своимъ неукротимымъ мужествомъ ты чудесно олицетворялъ войну во чтобы то ни стало, а теперь, при твоихъ организаторскихъ способностяхъ и географическихъ познанiяхъ, будемъ олицетворять надежду на возмездiе”. [301]

Замѣтьте, что въ этихъ совѣщанiяхъ, гдѣ рѣшается судьба Францiи, — природный французъ, сынъ французовъ, пахавшихъ землю и создавшихъ отечество, ни подъ какимъ видомъ не принимаетъ участiя. Весь разговоръ происходитъ между двумя евреями иностранцами; одинъ изъ нихъ итальянецъ, происходитъ от нѣмцевъ, называвшихся Гамберле, другой швейцарецъ называется Швейцеръ, по первому имени, по метрическому-же свидѣтельству — Сюисъ, а литературнымъ именемъ — Симонъ. (3) Ни тотъ, ни другой не получали особыхъ полномочiй для того, чтобы управлять.

Воображенiе охотно рисуетъ себѣ, какъ истинные представители страны, которая платитъ налоги, сражается и умираетъ, ожидаютъ въ прихожей окончанiя этого израильскаго свиданiя.

— Три моихъ сына пали за родину, говоритъ старикъ, убѣленный сѣдинами, долженъ-ли я пожертвовать послѣднимъ? Я готовъ.

— Не надо-ли ухаживать за раненными или оспенными? спрашиваетъ сестра милосердiя; я жду вашихъ приказанiй, моля за васъ Бога.

— Покорно благодарю, говоритъ Ж. Симонъ, котораго изученiе философiи сдѣлало вѣжливымъ; молитва никогда зла не сдѣлаетъ.

— Бог! Что? Развѣ есть Богъ? — восклицаетъ Гамбетта и бросается къ двери тѣмъ плавнымъ и извилистымъ движенiемъ танцора, которое доставило ему первые успѣхи въ Бюлье. Теперь я удаляюсь, но я вернусь. А ты ханжа, берегись; я тебѣ задамъ конгрегацiй! не нужно ихъ больше. Есть iезуиты, доминиканцы, братья, которые подбирали умирающихъ подъ градомъ гранатъ, пока я себѣ обжигалъ голени на огнѣ; я велю ихъ всѣхъ выгнать изъ ихъ келiй; чтобы лучше показать мое презрѣнiе, чтобы лучше обезчестить армiю, я заставлю офицеровъ въ полной парадной формѣ выбрасывать за шиворотъ монаховъ и стариковъ... А затѣмъ мое почтенiе, честная компанiя! да здравствуетъ вино, да здравствуютъ веселыя женщины! теперь въ путь въ Санъ-Себастiанъ!..

Во всѣхъ видахъ еврей такимъ образомъ служилъ Бисмарку. Прусскiй шпiонъ въ Мецѣ былъ коммерсантъ по имени Мейеръ — еще одинъ! Будучи открытъ [302] французскими солдатами, которые все сломали въ его лавкѣ, онъ повѣсился. Германiя безъ труда нашла другаго, чтобы его замѣнить. “Замѣчено, — говоритъ газета “Nord” отъ 19 августа 1870 г., — что большинство прусскихъ шпiоновъ, схваченныхъ въ Эльзасѣ, были евреи. Никто не могъ-бы съ большимъ успѣхомъ заниматься этимъ низкимъ ремеслом, какъ дѣти того падшаго племени, которое имѣло несчастiе произвести Iуду, самый законченный типъ коварства и измѣны”. По словамъ “Journal de Rouen”, Ренье былъ не болѣе, “какъ прусскiй еврей, для случая прикрывшиiйся французскимъ именемъ”.

“Illustration” въ поразительныхъ краскахъ рисуетъ намъ нѣмецкаго еврея въ роли шпiона во время войны.

“Еврей, — говоритъ эта газета в № отъ 27 сентября 1873 г., — былъ бичемъ нашествiя. Пока длится битва, еврей остается въ сторонѣ; онъ боится ударовъ. Но какъ только непрiятель бѣжалъ, полѣ битвы свободно, является нѣмецкiй еврей.

“Тамъ онъ царитъ. Всѣ трупы принадлежатъ ему. Недаромъ солдаты мѣтко прозвали его ворономъ.

“Онъ приспокойно обираетъ мертвыхъ, переходитъ отъ группы къ группѣ. Видя, какъ онъ наклоняется, потомъ бѣжитъ растерянный, жадный, можно подумать, что это родственникъ ищетъ брата или друга. Онъ ищетъ только золота. Порой раздается стонъ, это раненный умоляетъ о помощи, но ворону не до того, чтобы заниматься подобными пустяками, вѣдь онъ долженъ исполнять свое назначенiе.

“Не забывайте этой стороны дѣла, эта достойная личность состоитъ государственнымъ чиновникомъ, — входитъ въ составъ нѣмецкой организацiи. Онъ не довольствуется тѣмъ, что воруетъ — эта личная сторона дѣла, — онъ еще шпiонъ.

Послѣ проиграннаго сраженiя воронъ снесетъ въ главную квартиру всѣ бумаги, найденныя у старшихъ офицеровъ.

“Какъ видите, его должность — не синекура; впрочемъ, труды его этимъ не ограничиваются; онъ долженъ идти впереди армiи, разузнавать о средствахъ каждой [303] деревни, наводить справки о положенiи и силахъ непрiятеля.

“Иногда еврея схватятъ и растрѣляютъ, но это очень рѣдко случается. Во первыхъ, по необъяснимой привязанности, которую онъ питаетъ къ своей печальной особѣ, онъ принимаетъ всевозможныя предосторожности и идетъ только навѣрняка. Затѣмъ если, несмотря на всѣ свои хитрости, онъ попадается въ ловушку, то отдѣлывается тѣмъ, что расширяетъ кругъ своихъ операцiй. Онъ измѣняетъ нѣмцамъ, какъ прежде шпiонилъ за французами; съ этихъ поръ онъ будетъ собирать свѣденiя для обѣихъ сторонъ, и его ремесло отъ этого станетъ еще выгоднѣе.

“Но торжество и мечта этой странной и отталкивающей личности — перемирiе; водворяется относительный миръ, такъ что можно не бояться ни веревки, ни пули; но война еще не прекратилась, что позволяетъ ему заниматься его честнымъ ремесломъ.

“И дѣйствительно, сколько выгодъ!

“Во первыхъ, реквизицiи, которыя выгодны, хотя и приходится уступать львиную долю, но можно наверстать свое на солдатѣ; солдатъ глупъ, онъ за одинъ флоринъ отдаетъ вещь, которая во сто разъ дороже стоитъ.

“Для изобрѣтательныхъ людей есть и другiе источники дохода.

“На западѣ Францiи, въ окрестностяхъ Мана, мы сами видѣли, какъ евреи, которыхъ нѣмецкая армiя тащила за собою, нанимали поденно прусскихъ солдатъ и отправлялись съ ними по деревнямъ. Евреи стучатъ въ дверь дома и вытаскиваютъ испачканную бумагу, на которой налѣплены болѣе или менѣе подлинныя марки. Легко угадать содержанiе этой бумаги, — оно передается однимъ словомъ: реквизицiя. Можетъ ли крестьянинъ противиться? Солдаты служатъ угрожающимъ доказательствомъ, и онъ отдаетъ свою скотину, которая идетъ на продажу...”

Но я вижу, что у моихъ читателей зарождается безпокойство. Еврейскiе финансисты обогащаются при помощи займа Моргана, англiйскiй еврей Мертонъ, который долженъ былъ кончить трагически, тоже получаетъ конфиденцiальное порученiе; еврей Эскиросъ [304] царитъ въ Марсельской префектурѣ, и вѣроятно, въ воспоминанiе о своей книгѣ “Безумныя дѣвственницы”, заставляетъ выдать себѣ, въ видѣ вознагражденiя за то, что онъ согласенъ уйти, крупную сумму изъ фонда исправительной полицiи; нѣмецкiе евреи грабятъ нашихъ мертвыхъ и берутъ выкупъ съ нашихъ крестьянъ; все къ лучшему; но что дѣлается въ это время съ мелкими евреями, оставшимися въ Парижѣ?

Успокойтесь, они прекрасно устроились. Промышленникамъ, которые даютъ заработокъ пяти-шести стамъ рабочимъ, отказываютъ въ работѣ, а даютъ ее всѣмъ дщерямъ израиля.

Очень поучительны въ этомъ отношенiи показанiя, сдѣланныя передъ управленiемъ торговъ для вооруженiя нацiональной гвардiи. Приведемъ всего нѣсколько строкъ изъ показанiя г. Бертъ.

“Невозможно было-бы исчислить, говоритъ г. Бертъ, всего того, что продѣлывалось во время осады. Долгое время я ежедневно продавалъ одному консьержу, улицы Гренье С.-Лазаръ, на 400-500 фр. товара, а онъ его несъ въ ратушу; онъ дополнялъ амуницiю и сдавалъ ее.

“Въ томъ-же домѣ жила дѣвица лѣтъ 18-19, очень красивая еврейка, торговавшая образами и священными предметами (4); она сумѣла заставить открыть себѣ двери ратуши и нашла средство поставлять ежедневно товару на 300-400 франковъ!

“А я никогда не могъ добиться ни одной поставки! Эта молодая дѣвушка проходила мимо меня въ ратушу, какъ-бы смѣясь надо мною. Она входила тотчасъ, а мнѣ приходилось ждать по цѣлымъ часамъ, между тѣмъ у меня дома было 300-400 рабочихъ!

“Я замѣтилъ, что евреи боролись съ поставщиками по крайней мѣрѣ численностью. Большинство поставокъ было отдано этимъ людямъ; они угодливѣе, терпѣливѣе насъ, умѣютъ дѣлать, что нужно, дѣлаютъ необходимое.

“Были евреи и еврейки, большiе интриганы, которые получали то, чего мы не могли добиться. Для этого надо было давать на водку, обѣды, завтраки и разныя другiя штуки, что мнѣ вовсе не было на руку”.

Когда перемирiе было подписано, евреи снова стали купцами, и имъ чуть не удалось воспрепятствовать [305] снабженiю Парижа провiантомъ; евреи расположились въ Версали, покупали за безцѣнокъ все, что появлялось на рынкѣ и продавали затѣмъ парижскимъ торговцамъ по чудовищнымъ цѣнамъ. Прежнiй “Gaulois” сдѣлалъ вѣрное описанiе этого страннаго люда, который тащился по слѣдамъ побѣдителя.

“По улицамъ, говоритъ онъ, двигаются солдаты всѣхъ родовъ оружiя, неповоротливыя и молчаливые. Шумливы одни только нѣмецкiе евреи, которые послѣдовали за армiей и занимаются своей мелкой торговлей съ упорствомъ и послѣдовательностью, характеризующими еврейское племя. Эти живописные образчики торговой Германiи выкиркивали на ломаномъ французскомъ языкѣ самымъ пронзительнымъ голосомъ свои товары; у нихъ повидимому было больше всего табаку, судя по ихъ непрерывнымъ крикамъ: “табакъ курительный и нюхательный, по два франка за фунтъ!” У одного изъ нихъ были особенно смѣшныя интонацiи, которыя намъ отчасти напомнили голосъ нашего собрата Вольфа”.

Бисмаркъ, при видѣ прибывшаго въ Версаль Жю Фавра, закричалъ: ату его! Евреи-космополиты, которые подали мысль къ войнѣ, поддерживали деньгами, вели и затягивали ее, должны были принять участiе въ трiумфѣ: они взошли въ Парижъ позади бѣлыхъ кирасиръ. Одинъ писатель, незнакомый мнѣ, но умѣющiй описывать, г. Рене де Лягранжъ, изобразилъ эту картину съ поразительной правдивостью въ очеркѣ, напечатанномъ въ одномъ изъ приложенiй къ “Фигаро” и являющемся, повторяю это будущимъ историкамъ, одною изъ рѣдкихъ правдивыхъ страницъ, написанныхъ о событiяхъ 1870-71 года.

“Прежде всего, говоритъ г. Рене де Лягранжъ, мы увидѣли не армiю, а штабъ, очевидно исполнявшiй роль развѣдчика. Этотъ авангардъ приближался мелкою рысью, бросая на право и на лѣво безпокойные взгляды на рѣдкiя шпалеры зрителей по обѣимъ сторонамъ. Всадники, составлявшiе конвой, я какъ сейчасъ вижу, были почти всѣ высокаго роста, крѣпкаго сложенiя и сидѣли на лошади, какъ природные наѣздники. Большая часть изъ нихъ носила блестящiй мундиръ кирасиръ. Головы всадниковъ были [306] покрыты касками съ изображенiемъ фантастическихъ животныхъ, сами они были одѣты въ латы, украшенныя металлическими выпуклыми гербами, и все это блестѣло подъ первыми лучами мартовскаго солнца.

“Лица этихъ аристократическихъ воиновъ гармонировали съ ихъ внушительнымъ вооруженiемъ. Общiй видъ былъ грандiозенъ. Ихъ рыжевато-бѣлокурые волосы, густые молодецки закрученные усы, свѣтлый и въ то-же время красный цвѣтъ лица, небесно-голубые глаза съ суровымъ блескомъ — поразительно напоминали портретъ тѣхъ-же самыхъ людей, написанный Тацитомъ: “oculi caerulei et truces, rutilae comae, magna corpora”.

“Надо быть справедливымъ и къ противникамъ, признаюсь, что ихъ лица отличались большою выразительностью.

“При видѣ этихъ всадниковъ великановъ, можно бы подумать, что это бургграфы съ береговъ Рейна, современники Барбароссы, какими мы ихъ видимъ высѣченными изъ камня на фасадѣ замка въ Гейдельбергѣ или на картинахъ Альберта Дюрера. Вся группа была олицетворенiемъ феодальной Германiи, желѣзнаго вѣка, царства силы, воинственныхъ среднихъ вѣковъ. Какъ хорошо ни былъ вооруженъ этотъ маленькiй конвой, среди котораго можно было различить Прусскаго короля и Бисмарка, все-же онъ двигался впередъ съ осторожностью, какъ мы уже сказали. Вступать въ Парижъ, эту революцiонную пучину, послѣ пятимѣсячной осады казалось не совсѣмъ безопаснымъ. Это значило вступать на вулканъ. Прежде, чѣмъ пустить армiю, штабъ испытывалъ почву, вѣроятно изъ боязни, чтобы подъ ногами у наступающаго войска не взорвало какой-нибудь мины, заряженной динамитомъ. На этотъ разъ обязанность уланъ исполняли король, принцы и генералы.

“За этою военною группою слѣдовала кучка людей, одѣтыхъ въ гражданское платье. Вторая группа еще любопытнѣе первой. Позади этихъ центавровъ, закованныхъ въ желѣзо и блистающихъ сталью, приближались, сидя торчкомъ на лошадяхъ, какiя-то странныя личности въ длинныхъ дорожныхъ ватныхъ плащахъ коричневаго цвѣта. Съ вытянутыми лицами, въ [307] золотыхъ очкахъ, съ длинными волосами, грязными, рыжими бородами, состоящими изъ отдѣльныхъ завитков, подвигались впередъ израильскiе банкиры. Исааки Лакедемы слѣдовавшiе за нѣмецкою армiею, какъ коршуны. По ихъ наряду легко можно было узнать ихъ профессiю.

“Очевидно, это были еврейскiе счетоводы или финансисты, которымъ было поручено получить наши миллiарды. За военнымъ штабомъ слѣдовалъ штабъ гетто. Нечего и говорить, что на ихъ растерянныхъ и гнусныхъ физiономiяхъ еще замѣтнѣе было выраженiе страха.

“Когда прослѣдовали оба кортежа, прошло довольно много времени, съ часъ по крайней мѣрѣ. На другой день мы узнали причину этого перерыва; штабъ остановился во дворцѣ на Елисейскихъ поляхъ для завтрака. Г. Эрнестъ Пикаръ былъ такъ любезенъ, что приготовилъ тамъ для своихъ прiятелей-враговъ встрѣчный завтракъ съ шампанскимъ.

“Когда этотъ республиканскiй завтракъ былъ съѣденъ и щедро залитъ виномъ, кортежъ снова пустился въ путь, поднялся по Елисейскимъ полямъ на встрѣчу армiи, которая должна была вступить черезъ нихъ. Снова передъ нами продефилировали центавры въ блестящихъ латахъ, въ сопровожденiи дѣтей израиля съ грязными бородами, но на этотъ разъ лица уже были не тѣ. Завтракъ произвелъ своей д”йствiе: генералы въ латахъ, съ лицами, раскраснѣвшимися отъ лучшихъ французскихъ винъ, съ блестящими глазами, замасленными усами, съ дерзкимъ видомъ, увѣренные, впрочемъ, что нечего бояться какого-нибудь нападенiя, что никакая мина не взорвется у нихъ подъ ногами, крупной рысью ѣхали по дорогѣ”. (6)

Я не разъ указывалъ въ моиихъ историческихъ трудахъ, какое колебанiе обыкновенно испытываемъ, когда нужно выбрать разсказъ, отличающiйся наибольшею правдивостью, и поэтому-то, повторяю, я безбоязненно рекомендую эту драгоцѣнную страницу будущимъ историкамъ.

Я самъ жилъ тогда въ авеню Монтень, и будучи принужденъ выйти, чтобы навѣстить близкаго больного, [308] я могъ провѣрить добросовѣстную точность этой картины.

По свидѣтельству сосѣдей, Пикаръ присутствовалъ при началѣ завтрака. Во всякомъ случаѣ онъ явился во дворецъ для наблюденiя, чтобы ни въ чемъ не было недостатка на завтракѣ побѣдителей.

Къ нѣмецкимъ евреямъ примѣшалось немало французскихъ евреевъ, которые уже занимались знаменитымъ займомъ, и эта биржа среди лагеря являла самый странный видъ; она была какъ-бы жалобнымъ и комическимъ эпилогомъ, мрачнымъ и въ то же время забавнымъ коментарiемъ къ этой еврейской войнѣ.

Еще разъ повторяю, все правдиво въ разсказѣ г. де Лагранжа, также и разсказъ про того рабочаго, который обезумѣвъ отъ патрiотическаго горя, вонзилъ ножъ въ грудь лошади одного генерала, былъ схваченъ, преданъ нѣмецкому военному суду и повѣшенъ, если не ошибаюсь, за зданiемъ министерства промышленности.

Эта поспѣшная казнь носила характеръ предзнаменованiя и имѣла значенiе предостереженiя.

Парижскiй рабочiй, каковъ онъ и теперь еще есть, стѣснялъ еврейское масонство. Это былъ странный типъ. Все перепутывалось у него въ головѣ; онъ любилъ Францiю, ненавидѣлъ то, что онъ называлъ, неизвѣстно почему, партiей священниковъ, но не допускалъ, какъ Поль Беръ, чтобы человѣкъ совершенно уподобился собакѣ; онъ безъ ужаса смотрѣлъ на распятiе, украшавшее его скромное жилище, и помнилъ, что когда-то клалъ его на постель, гдѣ умерло дорогое ему существо; въ Вербное воскресенье онъ привѣшивалъ къ нему освященную вѣтку, принесенную изъ церкви его ребенкомъ; около распятiя иногда висѣлъ почетный крестикъ Наполеоновскаго служаки.

Парижскiй рабочiй дѣйствительно былъ революцiонеромъ и шовинистомъ, онъ стрѣлялъ въ войска въ дни возстанiй, и его сердце билось, когда какой-нибудь полкъ проходилъ через предмѣстья. Начитавшись Евгенiя Сю, онъ былъ убѣжденъ, что iезуиты только и дѣлаютъ, что присваиваютъ себѣ чужiя наслѣдства, однако это не мѣшало ему дружески [309] привѣтствовать брата, который его обучалъ. Онъ съ силою возставалъ противъ предразсудковъ и суевѣрiй, но былъ-бы въ отчаянiи, если-бы его сынъ и дочь не приступили къ первому причастiю. Въ большиiе праздники онъ отпускалъ мать и ребенка однихъ въ церковь; потомъ вдругъ бросалъ инструменты, надѣвалъ праздничное платье, шелъ въ церковь и, спрятавшись за колонною, искалъ своего мальчугана или дѣвочки среди нарядной толпы, колыхавшейся при пѣнiи духовныхъ пѣсней, при блескѣ свѣчей; когда онъ находилъ любимое лицо, онъ отворачивался, чтобы вытереть слезу, встрѣчался лицомъ къ лицу съ товарищемъ, который плакалъ, какъ онъ, и говорилъ: “и ты тоже, дружице? Какъ хочешь, а вѣдь хватаетъ за живое”. (7)

Обладая искусными руками, будучи безспорно мастеромъ въ тѣхъ полу-артистическихъ, полу-промышленныхъ издѣлiяхъ, которыми Парижъ, и въ этомъ, какъ и во всемъ остальномъ вытѣсняемый иностранцами, такъ долго славился безраздѣельно, парижскiй рабочиiй, благодаря своему врожденному вкусу, замѣнявшему ему познанiя, рѣдко сидѣлъ без работы и жилъ сравнительно счастливо.

Этотъ типъ по своимъ качествамъ, своей живости и веселости былъ особенно ненавистенъ нѣмецкому еврею; его патрiотизмъ, окрѣпшiй во время осады, служилъ препятствiемъ къ захвату всего иностранцами; его честность, безкорыстiе, любовь ко всему прямому и благородному представляла опасность для будущей политико-финансовой диктатуры еврея Гамбетты. Коммуна послужила прекраснымъ случаемъ для того, чтобы убить, сколько возможно рабочихъ. Выданные вожаками, вродѣ Баррера, которые ихъ увлекли, а сами потомъ стали полномочными министрами, эти несчастные пали жертвою собственнаго мужества и усѣяли своими трупами улицы, алеи, скверы, сады и парки.

Вы ихъ вѣроятно видѣли во время второй осады, когда они съ убѣжденiемъ отправлялись на укрѣпленiя, пекли картофель подъ деревьями Тюильери и въ стройномъ порядкѣ дефилировали перед дворцомъ Ротшильда, причемъ имъ и въ голову не приходило войти въ него. Для низкаго нѣмецкаго еврейства, управлявшаго Парижемъ, отель г. де Ротшильда (съ особымъ [310] благовѣйнымъ ударенiемъ на о) былъ предметомъ поклоненiя, и ему не трудно было внушать уваженiе къ его жилищу всѣмъ этимъ вооруженнымъ массамъ. (8)

Надо-ли повторять, что арiецъ есть существо полное вѣры, съ задатками дисциплины, и что онъ хранитъ эти чувства даже во время революцiи; онъ рожденъ, чтобы быть безстрашнымъ и вѣрующимъ крестоносцемъ, солдатомъ старой гвардiи, неизвѣстною и привлекающею сочувствiе жертвою коммуны. Онъ поперемѣнно является то героемъ cѣanson de geste, недовольнымъ, котораго воспѣлъ Беранже, то чернымъ отъ пороха бойцомъ трехъ дней.

Поэтому у коммуны было два облика: одинъ неразумный, необдуманный, но мужественный, — французскiй обликъ; другой мелочный, жадный, воровской, низко-спекулятивный, — еврейскiй обликъ.

Французскiе федераты хорошо дрались и давали себя убивать.

Еврейскiе коммунары воровали, убивали и обливали керосиномъ, чтобы скрывать свои грабежи. Нѣкоторые негоцiанты изъ улицы Тюрбиго устраивали погромы, организованные какъ торговые операцiи, а затѣмъ удалились въ Нью-Iоркъ, наживъ 2-3 миллiона. Таковъ Натанъ, о которомъ говоритъ Максимъ Дюканъ, что евреи сдѣлали большое кровопусканiе, но на этотъ разъ убiйство и грабежъ осложнились пожаромъ.

Коммуна имѣла тоже двоякiй результатъ.

Во первыхъ, она обогатила, правда въ скромныхъ размѣрахъ, еврейскую шайку, которая, послѣ смѣны правительства нацiональной защиты, могла только опорожнять денежные ящики, маленькiя забытыя кассы и въ особенности грабить произведенiя искусствъ изъ дворцовъ, министерствъ и частныхъ домовъ христiанъ. (Коммуна ни разу не тронула еврейской собственности; ни одинъ изъ 150 домовъ Ротшильда не былъ сожженъ).

Во вторыхъ, особенно важнымъ результатомъ было то, что она заставила французовъ убить тридцать тысячъ французовъ-же. [311]

Въ обмѣнъ за свое высокое и пренебрежительное покровительство, нѣмцы потребовали отъ коммуны только одного.

Хотя они разрушили обаянiе нашего войска, все-же ихъ оскорбляла славная память нашихъ предковъ. Ихъ стѣсняла колонна, сдѣланная изъ пушекъ, отнятыхъ у нѣмцевъ и возвышавшаяся среди Парижа; несмотря на свою легкую побѣду надъ племянникомъ, они не могли простить тому императору, который виднѣлся, закутанный въ плащъ Августовъ.

Утромъ на лазурномъ, а вечеромъ на звѣздномъ небѣ.

Овладѣвъ Парижемъ, они не тронули этой колонны; они всюду пощадили памятники нашей славы и изображенiя нашихъ героевъ, гробницу Марсо, статуи Фабера, Клебера, Раппа. Есть вещи, которыхъ арiйцы сами не дѣлаютъ, а поручаютъ семитамъ, какъ-бы желая показать, что и эти могутъ быть полезны при случаѣ. (9)

Какъ трогательна сцена, произошедшая 16-го мая на Вандомской площади! Чувствовалось то неопредѣленное волненiе, которое охватываетъ собравшуюся толпу въ ожиданiи непредвидѣнныхъ обстоятельствъ. Въ кучкахъ поговаривали, что инвалиды придутъ и построятся у подножiя колонны, чтобы ее защищать; оставшiеся въ живыхъ участники великихъ битвъ, возлагавшiе ежегодно 5-го мая и 15-го августа вѣнки у подножiя колонны, надѣнутъ свои мундиры, “изношенные въ побѣдныхъ битвахъ” и поспѣшатъ...

Никто не показывается. Часъ пробилъ. Ждутъ сигнала. Кто его подастъ? Слава Богу, это не французъ, а еврей — Симонъ Мейеръ.

Послушайте Максима Дю Канъ. (10)

“Вдругъ на вершинѣ монумента появился человѣкъ, взмахнулъ трехцвѣтнымъ знаменемъ и бросилъ его въ пространство, чтобы ясно указать, что все, что было французкою республикою, первою имперiей, царствованiемъ Луи-Филиппа, второю республикой, второю имперiей, — исчезаетъ изъ исторiи и уступаетъ мѣсто новой эрѣ, символомъ которой служитъ кроваваго цвѣта тряпка, называемая краснымъ знаменемъ. [312]

Человѣкъ, имѣвшiй честь бросить на вѣтеръ францускiе нацiональные цвѣта, былъ достоинъ этой миссiи: онъ назывался Симонъ Майеръ. 18-го марта онъ благородно велъ себя на Монмартрѣ. Будучи капитаномъ въ 169 батальонѣ, которымъ командовалъ Гарсенъ, замѣщавшiй избраннаго начальника Бланки, сидѣвшаго въ тюрьмѣ или бѣжавшаго, этотъ Симонъ Майеръ героически способствовалъ убiйству генерала Леконта и Клемана Тома. Его прекрасный поступокъ получилъ наилучшую награду въ этотъ часъ, при яркомъ блескѣ солнца въ присутствiи внимательныхъ и очарованныхъ членовъ коммуны. Раздался звукъ трубы. Огромное молчанiе, какъ сказалъ-бы Густавъ Флоберъ, наполняло улицы. Всѣ безмолствовали и не отрывая глазъ смотрѣли на колонну, около которой натягивались канаты. Было около пяти часовъ вечера; отъ времени до времени слышались отдаленные пушечные выстрѣлы, которые казались похоронными залпами, раздававшимися съ невидимаго горизонта.

Одинъ человѣкъ продалъ Бога, принесшаго въ мiръ слова любви и милосердiя; онъ назывался Iудой и былъ еврей.

Одинъ человѣкъ продалъ женщину, довѣрившуюся ему; онъ назывался Симонъ Дейцъ и былъ еврей.

Одинъ человѣкъ, въ присутствiи пруссаковъ, подалъ сигналъ къ тому, чтобы опрокинуть на навозную кучу памятникъ нашей былой славы; онъ назывался Симонъ Майеръ и былъ еврей. (11)

Изъ возвышенной троицы: Бога, женщины, генiя, изъ тройной формы идеала: Божества, красоты, славы, еврей сдѣлалъ деньги...

Прежде чѣмъ предать Парижъ евреямъ высшаго полета, мелкое еврейство воспользовалось случаемъ утолить свою вѣковую злобу. Когда почтенный священникъ, убѣленный сѣдинами, спросилъ у Дакосты, какое преступленiе онъ совершилъ, что его арестуютъ, еврей отвѣтилъ ему типичнымъ словцомъ, въ которомъ аффектацiя парижскаго арго плохо скрываетъ ненависть, ведущую свое начало прямо изъ Iерусалима: “вотъ уже 1800 лѣтъ, какъ мы отъ васъ терпимъ”...

Гастонъ Дакоста особенно подстрекалъ противъ священниковъ Риго, жестокаго мальчишку, который [313] былъ чѣмъ-то вродѣ маленькаго Нерона, опьяненнаго властью, но который сдѣлалъ бы несравненно менѣе зла безъ приспѣшника, который его подстрекалъ. (12)

Когда они отправились въ канцелярiю Masasa, Гастонъ Дакоста, находившiйся около Риго, вѣроятно для того, чтобы не дать ему отступить, составилъ списокъ заложниковъ; на бумагахъ одного изъ нихъ онъ написалъ заранѣе: “приберегите эту каналью для казни”. (13)

Судя по имени Исидора де Франсуа, директора ла Рокетъ, предсѣдательствовавшаго при исполненiи казней, можно-бы подумать, какъ и утверждали, что онъ израильскаго происхожденiя. Онъ тоже думалъ и выражался какъ Дакоста. “Вотъ уже полторы тысячи лѣтъ, говорилъ онъ о священникахъ, какъ этии люди давятъ народъ; ихъ надо убить, ихъ шкура не годится даже на сапоги”.

Доискиваясь до происхожденiя большинства изъ тѣхъ, которые были замѣшаны въ этихъ ужасахъ, можно-бы сдѣлать и навѣрно сдѣлаютъ много интересныхъ открытiй съ точки зрѣнiя влiянiя типа и расы; но Францiя тогда была занята другимъ. Преданная Пруссiи нѣмецкими евреями, которыхъ она прiютила, благодаря Гамбеттѣ, пролившая потоки крови, обезчещенная въ своихъ славныхъ военныхъ воспоминанiяхъ Симономъ Майеромъ и разрушителями Вандомской колоны, она собиралась броситься въ объятiя другихъ Майеровъ и другихъ Симоновъ: она посылала въ палату Бамбергера, награждала орденомъ еврея Штерна, и падала ницъ отъ восхищенiя передъ Ротшильдами, которые должны были выжать изъ нея всѣ соки.

Ни одинъ человѣкъ изъ большинства не понималъ положенiя вещей.

У тѣхъ людей, которыхъ называли клерикалами, недоставало только одного: они не были христiанами. Подобно политическимъ дѣятелямъ реставрацiи, они не понимали того слова, которое мы не разъ приводили и которое надо безпрестанно повторять, ибо оно есть альфа и омега государственнаго человѣка: “Discite justitiam moniti — проученные событiями, познайте справедливость”. Къ справедливости постоянно возвращается великiй учитель политики, Боссюэтъ, [314] “единственный”, говоритъ Дуданъ на своемъ немного вычурномъ языкѣ, “который могъ-бы составить тронную рѣчь для Бога, если-бы Богъ потерпѣлъ представительное правительство”. “Когда я называю справедливость, пишетъ Боссюэтъ, я въ то-же время подразумѣваю священныя узы, связывающiя общество, необходимую узду для распущенности, единственное основанiе спокойствiя, правосудiе власти и благопрiятную поддержку для повинующихся. Когда царитъ справедливость, въ договорахъ соблюдается честность, въ сношенiяхъ безопасность и въ дѣлахъ ясность”. Въ другомъ мѣстѣ онъ указываетъ на необходимыя условiя соцiальнаго равновѣсiя одною фразою, которая въ своей краткости краснорѣчивѣе и точнѣе всѣхъ писанiй риторовъ:

“Справедливость и миръ — близкiе друзья. (14) Justitia et pax osculatae sunt.

Справедливость есть первая потребность народовъ; служа гарантiею интересовъ, она въ то-же время является удовлетворенiемъ врожденнаго стремленiя всѣхъ человѣческихъ душъ. Францiя вкладываетъ въ эту любовь свойственную ей страстность. Чего требуетъ эта нацiя, жаждущая идеала? Справедливости. Чего она ищетъ даже въ своихъ революцiяхъ? Мечты, тѣни, пародiи на ту справедливость, которая ей необходима, какъ воздухъ. Отчего французская королевская власть, столь слабая въ Иль де Франсѣ, бывшемъ ея родиною, такъ быстро и сильно развилась? Оттого, что первые Капетинги были прежде всего людьми прямыми и справедливыми. Образъ какого короля наиболѣе живучъ и популяренъ? Не того-ли, который предводительствуетъ смѣлыми набѣгами и бросается въ самый жаркiй бой? Нѣтъ, это образъ судьи, сидящаго подъ дубомъ. Воспоминанiе объ этихъ незатѣйливыхъ засѣданiяхъ суда, гдѣ всякiй безъ посредниковъ могъ заставить признать свое право власть имѣющихъ, запечатлѣлось въ душахъ сильнѣе, чѣмъ воспоминанiе о Тальебургскомъ мостѣ, защищенномъ однимъ человѣкомъ противъ цѣлой армiи.

Почему послѣ долгаго отсутствiя монархической власти, въ то время какъ лигитимистская партiя уже много лѣтъ былая блестящимъ штабомъ безъ солдатъ, страна свободно, по собственному почину призвала [315] представителей монархическаго принципа? Потому что монрахiя, всегда снисходительная къ слабымъ, умѣла при случаѣ быть строгою къ сильнымъ.

Для водворенiя справедливости страна въ своихъ интересахъ прибѣгла къ людямъ традицiи, къ избранникамъ родной земли, которыхъ присхожденiе, частная жизнь и характеръ были извѣстны всѣмъ и внушали довѣрiе въ смутное время даже тѣмъ, которые въ обыкновенное время предпочли-бы имъ гаеровъ и шарлатановъ.

Въ это время недоставало человѣка, одушлевленнаго благородною любовью къ справедливости, человѣка съ возвышеннымъ сердцемъ, великою душою, кроткаго къ заблудшимъ, страшнаго для развращенныхъ, хладнокровно продавшихъ свою страну, человѣка, который взялся-бы руководить монархическою партiею и прежде всего потребовалъ-бы кары для авантюриста, вродѣ Гамбетты, позволившаго себѣ заключать займы безъ согласiя страны, вродѣ Ферри и Жюля Фавра.

Католики не только не измѣнили требованiямъ справедливости, завѣщаннымъ имъ по отношенiю къ дѣятелямъ 4-го сентября, но и представили коммунѣ совершать свои притѣсненiя при условiяхъ дикаго беззаконiя.

Впрочемъ, вся эта фаза долѣе другихъ будетъ приковывать вниманiе мыслителей будущаго, которые будутъ имѣть случай изучать высшую французскую демократiю въ дѣйствiи, за дѣломъ, увидятъ, какова ея нравственность, ея истинныя чувства къ народу, ея понятiя о добрѣ и злѣ, объ отвѣтственности и равенствѣ.

Мы уже сказали, что французская монархiя мужественно и похристiански творила правосудiе; у нея были висѣлицы для финансистовъ, вродѣ Энгеррана де Мариньи и Самблансе, и прекрасные эшафоты, обтянутые чернымъ бархатомъ, для Немуровъ, С.-Полей, Бироновъ, Монморанси и Марильяковъ.

Реставрацiя, даже при всѣхъ своихъ слабостяхъ и дряблости не употребляла презрѣнныхъ репрессалiй: она карала не ничтожнаго солдата, а маршала, принца де ла Москова, генерала Мутона ла Бедуаеръ, находившагося въ родствѣ съ самыми знатными семействами Францiи. [316]

Республика была безжалостна къ смиреннымъ и дрожала передъ людьми, имѣвшими хоть какое-нибудь положенiе, принадлежавшими къ буржуазной знати, носившими мандаринскую почетную шапку, вписанными на какую-нибудь доску.

Всѣ разстрѣлянные при Сатори, за исключенiемъ Росселя, были бѣдняки, minus ѣabentes, люди безъ связей. Тьеръ помиловалъ Гастона Кремье, а генералъ Эспиванъ де ла Вильбуане велѣлъ его казнить, такъ сказать, по собственной иницiативѣ. Кремье долженъ былъ быть разстрѣлянъ вмѣстѣ съ какимъ-то пѣшимъ стрѣлкомъ. Понятно, что члены лѣвой и не подумали заботиться о бѣднягѣ: пушечное мясо туда и дорога, но вступились за интеллигентнаго, отвѣтственнаго человѣка, за адвоката! Генералъ Эспиванъ, стариннаго французскаго рода, не такъ понималъ демократiю; онъ наотрѣзъ объявилъ, что адвоката постигнетъ та-же участь, что и солдата. (15)

Исторiя коммуны, которая еще такъ мало извѣстна и обликъ которой совершенно измѣнится, какъ только будутъ обнародованы невѣроятные документы, находящiеся въ нѣкоторыхъ рукахъ, была торжествомъ частной переписки.

Всѣ участники переворота 4-го сентября, Жюль Симонъ, Жюль Фавръ, Пикаръ, даже Тьеръ были въ сношенiяхъ съ большинствомъ изъ вожаковъ коммуны и заботились только о томъ, чтобы избѣжать компрометирующихъ разоблаченiй. Однажды данныя инструкцiи были измѣнены, причемъ повелѣвалось сократить нѣкоторыя обвиненiя. Тѣмъ, которыхъ нельзя было оправдать, помогали бѣжать (16), и не проходило дня, чтобы не было перехвачено нѣсколько писемъ, тайно отправляемыхъ заключеннымъ, вродѣ писемъ Жюля Фавра къ Рошфору.

Плѣнники отдавали въ залогъ все, что при нихъ находилось, что совершенно понятно и предусмотрительные адвокаты, подражая добрѣйшему Жоли, на могилѣ котораго Гамбетта сказалъ такую прекрасную рѣчь, запасались малѣйшими клочками бумаги отъ заключенныхъ съ тѣмъ, чтобы потомъ воспользоваться этимъ противъ нихъ-же. (17) [317]

Нѣсколько страницъ, исписанныхъ черниломъ, были тогда лучшимъ талисманомъ противъ насильственной смерти. Ранкъ, который былъ не дуракъ, завладѣлъ шкатулкою Тьера, и Палленъ началъ свое политическое поприще съ того, что велъ переговоры о ея выдачѣ. Преданiе гласитъ, что шкатулка была возвращена, но совсѣмъ пустая; удивительно счастливая судьба этого Паллена, который, несмотря на полнѣйшее ничтожество: нашелъ средство сдѣлаться управляющимъ трехъ министерствъ сразу, указываетъ однако, что одна или двѣ бумаги таки-остались въ шкатулкѣ. По словамъ той-же легенды, остальныя помогли Ранку избавиться отъ прслѣдованiя послѣ паденiя коммуны; во всякомъ случаѣ уже тотъ фактъ плохо рекомендуетъ самостоятельность военнаго правосудiя, что человѣкъ, заслуживающiй быть осужденнымъ на смерть 13 октября 1873 г., до сихъ поръ преспокойно разгуливаетъ и даже засѣдаетъ въ палатѣ, и никто не осмѣливается его преслѣдовать. Одно изъ двухъ: или онъ виновенъ или нѣтъ; въ первомъ случаѣ было-бы логичнѣе преслѣдовать его немедленно, а во второмъ — справедливѣе не осуждать его.

Историкъ будущаго не забудетъ, конечно, дополнить эту картину чертами, которыя освѣтятъ нравы всѣхъ этихъ людей, кричавшихъ такъ много о развращенности тирановъ. Мы уже замѣтили, говоря о правительствѣ нацiональной защиты, что въ отношенiи гарантiй и правъ Францiя отстала отъ кафрскихъ племенъ, потому что ея дѣтьми, ея деньгами и судьбами распоряжались, не удостоивая даже испросить ея согласiя. Въ нравственномъ отношенiи образцомъ для высшей французской демократiи, частная жизнь которой обнаружилась только благодаря исключительнымъ обстоятельствамъ, является семья кроликовъ.

Этотъ выводокъ впрочемъ носитъ особый характеръ; это семейство кроликовъ въ камерѣ прокурора, въ кабинетѣ законодателя; кроличью нору изображаютъ зеленыя папки, служащiя свидѣтельницами любовныхъ приключенiй. Жюль Фавръ не довольствуется тѣмъ, что у него есть незаконныя дѣти, а еще ухитряется втиснуть ихъ въ нормальныя рамки, ради нихъ превратно толкуетъ законъ, совершаетъ подлоги, [318] велитъ разстрѣлять Мильера, донесшаго объ этихъ низостяхъ, въ теченiе трехъ мѣсяцевъ держитъ въ Версальскомъ домѣ заключенiя несчастнаго Лалюе, который зналъ слишкомъ много тайнъ, чтобы ему было позволено остаться въ живыхъ, и который дѣйствительно умеръ отъ дурного обращенiя въ другой тюрьмѣ (18).

Такимъ образомъ вся эта компанiя, друзья и враги, связана всевозможными исторiями двойныхъ сожительствъ, взаимныхъ супружескихъ измѣнъ, подложныхъ сыновей, законныхъ предосторожностей, принимаемыхъ для того, чтобы передать состоянiе, имя, иногда титулъ.

Чтобы довершить изображенiе душевнаго состоянiя республиканцевъ 1871 г. нужно всѣмъ этимъ постыднымъ сдѣлкамъ, торгашеству, безнаказанности сильныхъ людей, соприкасающихся съ буржуазiей, противопоставить самое ужасное презрѣнiе къ человѣческой жизни, которое когда-либо встрѣчалось.

Въ исторiи я прежде всего ищу не скандальныхъ, а знаменательныхъ подробностей, свѣдѣнiй, основанныхъ не на чувствѣ, а на разсужденiи. Я считаю, что для изученiя эпохи незначительные факты такъ-же интересны, какъ и важныя событiя. Дѣйствительно, въ великихъ дѣлахъ, битвахъ, необыкновенныхъ происшествiяхъ видна рука Божiя, а въ мелкихъ фактахъ обнаруживается человѣкъ. Такъ, напримѣръ, я смотрю, какъ на прекрасный документъ, на разговоръ барона Оливье де Ватвиля, бывшаго тогда генеральнымъ инспекторомъ тюремъ, съ Кальмономъ, младшимъ государственнымъ секретаремъ при министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, разговоръ, который онъ мнѣ позволилъ воспроизвести. Г. де Ватвиль хотѣлъ утвердить арестъ нѣкоего г. Б. де М., которму впослѣдствiи правительство пожаловало орденъ.

— Это одинъ изъ нашихъ агентовъ, выпустите его.

— Но, господинъ статсъ-секретарь, вѣдь онъ велѣлъ разстрѣлять 14 солдатъ нацiональной гвардiи, неподчинившихся коммунѣ.

— Это для того, чтобы лучше скрыть свою игру...

— Это очень утѣшительно для семеействъ пострадавшихъ жертвъ. [319]

Кто произнесъ это ужасное слово? Можетъ быть какой-нибудь Сулла, у котораго государственная польза оправдывает все? Или воинъ, привыкшiй жертвовать жизнью и для котораго жизнь другихъ имѣетъ такъ-же мало цѣны, какъ и его собственная? Нѣтъ, это бюрократъ, членъ лѣваго центра, либералъ, представитель современныхъ идей, членъ академiи нравственныхъ и политическихъ наукъ. Какой политикѣ и въ особенности какой нравственности обучаютъ въ этихъ мѣстахъ!

Вѣроятно никто никогда не узнаетъ сколько человѣческихъ жертвъ пало въ эти ужасные дни, какую кровавую жатву собрала смерть. Писатели, сторонники коммуны, допускающiе цыфру въ 30 тысячъ, скорѣе умаляютъ, чѣмъ преувеличиваютъ дѣйствительность. Люди по своимъ обязанностямъ близко видѣвшiе событiя, интимно признаютъ 35 тысячъ. Г. де Ватвиль, директоръ при министерствѣ народнаго просвѣщенiя, братъ того, о которомъ я только что говорилъ одинъ изъ первыхъ проникшiй въ Парижъ, опредѣляетъ въ 40 тысячъ число жертвъ со стороны войска и инсургентовъ.

До смѣшного малую цыфру, въ 6 1/2 тысячъ, приводимую Максимомъ Дю Канъ, можно объяснить только исключительными условiями, при которыхъ работаетъ этотъ писатель. Чтобы воздвигнуть памятникъ, который, несмотря на свои несовершенства, будетъ представлять значительный интересъ для будущаго, Максиму Дю Канъ постоянно приходилось обращаться къ оффицiальнымъ источникамъ, и онъ всюду встрѣтилъ самое любезное содѣйствiе, но лишь подъ условiемъ, что онъ будетъ умалчивать объ извѣстныхъ вещахъ и будетъ придерживаться извѣстнаго договора.

Еврейское масонство, которое хотѣло обезлюдить Парижъ, чтобы дать мѣсто иностранцамъ, и дѣятели 4-го сентября, желавшiе наказать своихъ возмутившихся избирателей и извлечь ихъ “изъ ихъ логовищъ”, возымѣли генiальную мысль, которая доказываетъ, что прогрессъ не пустое слово.

Иностранцы, руководившiе коммуною, заставили батальоны перемѣститься съ мѣста на мѣсто, сбили ихъ съ толку. Союзные батальоны бульвара Мальзербъ [320] дрались на площади Бастилiи; батальоны улицы Муффетаръ очутились на бульварѣ Мальзербъ. Эта мѣра способствовала пожарамъ, потому что люди, извѣстные въ своей улицѣ, пожалуй не рѣшились-бы поджечь дома своихъ сосѣдей; она сдѣлала репрессалiи болѣе жестокими. Потерпѣвъ пораженiе, солдаты коммуны не могли избѣжать пуль; въ своемъ кварталѣ они знали-бы всѣ выходы и нашли-бы средство спрятаться. Напротивъ всѣ двери закрылись передъ ними, и они сотнями падали на панели и мостовой.

Идея Версальскихъ республиканцевъ была тоже недурна. Генералы потребовали, чтобы впереди каждой колонны шли охранители общественнаго спокойствiя. Благодаря ихъ знакомству съ Парижемъ, городъ былъ-бы снова взятъ въ теченiе двухъ сутокъ, и не пришлось-бы, какъ и случилось, стоять цѣлый день передъ стѣною, которую можно было обойти въ нѣсколько минутъ. Пикаръ и Жюль Фавръ воспротивились этой мѣрѣ, и имъ удалось такимъ образомъ продлить борьбу, усилить отчаянiе и сдѣлать рѣзню болѣе варварскою.

Къ федератамъ, разстрѣляннымъ въ маленькой Рокетъ, въ казармѣ Лобо, въ паркѣ Монса, у воротъ Версаля, надо прибавить 1200 человѣкъ, которые по различнымъ причинамъ — ослушанiя, попытки къ бѣгству, были разстрѣляны не на площадкѣ, а въ лѣсахъ Сатори, гдѣ казнили еще 10 iюля. Къ этому числу надо прибавить тѣхъ, которыхъ похитила болѣзнь. Тюрьмы, особенно Шантье, были адомъ. Несчастные, охраняемые жандармами съ заряженными ружьями, не смѣли вставать для удовлетворенiя своихъ потребностей и сидѣли среди своихъ нечистотъ. При малѣйшемъ движенiи въ нихъ стрѣляли.

Консервативные депутаты позволили все сдѣлать, они не понимали словъ писанiя: justitiae Dei sunt rectae, и не выказывали ни милосердiя, ни необходимой строгости. Они дружески разговаривали съ людьми, которые захватили власть и насильно проникли въ aerarium, и были безжалостны къ несчастнымъ, которыхъ нужда заставила принять мѣстишко во время коммуны и вылавливать жалкiе гроши изъ сундуковъ, гдѣ дѣятели 4-го сентября, сперва всѣ бѣдные, а потомъ разбогатѣвшiе, и безъ того немного оставили. [321]

Къ несчастнымъ этого порядка они были безъ милосердiя, не находили достаточныхъ истязанiй, чтобы ихъ покарать, посылали ихъ за моря въ какихъ-то клѣткахъ и вѣроятно жалѣли, что не могутъ всѣхъ отправить на площадку въ Сатори.

Происходило-ли это оттого, что сердце у членовъ правой было жестоко, или умъ ограниченъ? Нѣтъ, у нихъ мозгъ былъ устроенъ особеннымъ образомъ, взглядъ у нихъ былъ такой, они были пропитаны самыми буржуазными предразсудками. Человѣкъ, занимавшiй положенiе въ свѣтѣ, вродѣ Жюля Фавра, могъ все себѣ позволить, велѣлъ убивать тысячи человѣческихъ существъ, и никто ему слова не говорилъ; мысль разстрѣлять старшину адвокатскаго сословiя, академика, показалась-бы имъ такимъ-же святотаствомъ, какъ прежнимъ королямъ мысль предать палачу кардинала.

Впрочемъ вожаки собранiя жаждали славы, но никогда не испытывали голода, по этому честолюбiе казалось имъ извинительнымъ въ самыхъ ужасныхъ своихъ проявленiяхъ, между тѣмъ какъ несчастный, взявшiй мѣсто изъ-за куска хлѣба, былъ въ ихъ глазахъ достоинъ всякой кары, потому что они его не понимали.

Понятiя о дѣйствительности — вотъ чего особенно недоставало у этихъ людей, которые отличались неоспоримой честностью, но были совершенно лишены практической опытности и, не получая просвѣтлѣнiя свыше и указанiй снизу, роковымъ образомъ должны были быть побѣждены тѣми людьми, которые прошли суровую жизненную школу и вышли изъ нея помятыми и порой оскверненными.

Возьмите самаго знатнаго изъ побѣжденныхъ, герцога де Брольи. Что онъ могъ знать о современномъ Парижѣ? Вѣроятно его нога никогда не была ни въ мастерской, ни въ кафе, ни въ публичномъ домѣ; онъ не разговаривалъ ни съ мастеровымъ, болтающимъ вздоръ, освободясь отъ работы, ни съ агитаторами перекрестковъ, которые пересоздаютъ общество за партiею домино, ни съ проститутками, которыя живутьъ и умираютъ среди разврата большихъ городовъ. Онъ выходилъ изъ своего дома, полнаго достойныхъ подражанiя [322] примѣров, славныхъ традицiй, возвышенныхъ чувствъ, для того, чтобы въ каретѣ отправиться въ другой домъ, въ салонѣ котораго онъ встрѣчалъ ту-же атмосферу; онъ никогда не выходилъ изъ среды, гдѣ говорятъ и дѣйствуютъ благородно, гдѣ самыя слабости маскируются безукоризенною внѣшностью, гдѣ страсти рѣдко бываютъ низки. Обращаясь къ самому себѣ, онъ не видѣлъ ничего, что бы унижало человѣческое достоинство; онъ былъ молодъ, работалъ такъ, какъ будто ему надо было пробить себѣ дорогу, въ своемъ великодушномъ оптимизмѣ упорно оставался вѣренъ нѣкоторымъ либеральнымъ идеямъ, былъ гордъ, конечно, но это была гордость литератора, похвальное честолюбiе человѣка, желающаго оказать услуги своей странѣ.

Очевидно, этотъ бывшiй предсѣдатель совѣта принималъ дѣятельное участiе въ движенiи вѣка, въ которомъ еврей всѣмъ руководилъ и руководитъ, — не видя еврея, не догадываясь о его роли, не подозрѣвая, сколько ненависти противъ стариннаго французскаго общества, противъ аристократiи, противъ Христа можетъ накопиться въ сердцѣ нѣмецкаго еврея, родители котораго были повѣшены между двумя собаками. Если еврей и появлялся предъ нимъ, то только подъ видомъ отшлифованнаго барона, весьма польщеннаго подобнымъ обществомъ и державшагося въ немъ почти прилично; онъ и не подозрѣвалъ, что тотъ, кто съ притворною вѣжливостью только что назвалъ его “мой милый герцогъ”, содержитъ на жалованьи оскорбителей, выкрикивающихъ по улицамъ: “требуйте банкроство Всеобщаго союза, самоубiйство Бонту, арестъ герцога де Брольи”.

Если бы вы спросили у бывшаго министра иностсранныхъ дѣлъ его мнѣнiе о еврейскомъ вопросѣ, то навѣрно встрѣтили-бы у него широкiя и терпимыя теорiи, которыя лордъ Маколей, бывшiй, подобно герцогу де Брольи, извѣстнымъ ораторомъ и тонкимъ писателемъ, развивалъ въ своемъ “Опытѣ о политической неспособности евреевъ”.

Обладая меньшимъ краснорѣчiемъ и заслугами, большинство членовъ правой жило, какъ и герцогъ де Брольи, въ сферѣ нереальной. Держу пари, что [323] виконтъ Отененъ д’Оссонвиль, напримѣръ, будучи депутатом, не зналъ и четверти того, что онъ узналъ, посѣщая меблированныя команты, притоны и общественные балы для своей прекрасной книги “Дѣтство въ Парижѣ”.

Первый, кто серiозно занялся рабочимъ вопросомъ съ точки зрѣнiя консерватора и христiанина, былъ военный. Почему? Потому что этотъ военный видѣлъ коммуну вблизи, потому что военное ремесло, заставляющее жить одновременно среди различныхъ классовъ общества, тотчасъ ставитъ человѣка, подобнаго графу де Менъ, лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью, разсѣиваетъ предразсудки воспитанiя и условности кассты, служитъ прекрасною школою наблюденiя для людей, способныхъ понимать и мыслить.

Какъ-бы то ни было, монархисты Версальскаго собранiя воспользовались своимъ положенiемъ только для того, чтобы взять на себя весь ужасъ безжаластнаго притѣсненiя, котораго въ глубинѣ души такъ сильно желали будущiе приверженцы Гамбетты.

Они со всего размаха били слабыхъ и смиренныхъ. Эти наивныя люди, у которыхъ не хватило мужества притянуть къ суду дѣятелей 4-го сентября, были особенно неумолимы къ захвату должностей.

Члены судебной комиссiи, Тальянъ, Корнъ и другiе, сослали въ новую Каледонiю старика, обвиняемаго въ захватѣ должности, который, кажется, занималъ во время коммуны должность младшаго надсмотрщика за лампами въ какомъ-то министерствѣ.

Однажды, когда они спорили объ этомъ случаѣ, Гамбетта, проходя мимо, услышалъ отрывки ихъ разговора и, по своей привычкѣ, крѣпко ударивъ по животу одного изъ членовъ комиссiи, воскликнулъ съ громкимъ смѣхомъ:

— Браво, господа! Если онъ захватилъ должность, пусть будетъ наказанъ. Будемъ безжалостны къ тѣмъ, которые захватываютъ общественныя должности!

Затѣмъ онъ удалился, бросивъ на нихъ презрительный взглядъ. [324]

__________________

И такъ 1872-73 года увидѣли полное торжество израиля. Съ одного конца Европы до другого раздавалось радостное осанна, сопровождаемое звономъ миллiоновъ. Евреи продѣлали, но въ огромныхъ размѣрахъ, то, что Ротшильдъ сдѣлалъ въ маломъ видѣ во время ликвидацiи 1815 г.; они нажили деньги, давая взаймы французамъ, и взяли у пруссаковъ то, что имъ уплатили французы. Изъ пяти миллiардовъ, по крайней мѣрѣ, четыре остались въ ихъ рукахъ.

Бисмаркъ ни въ чемъ не могъ отказать тѣмъ, которые снабдили его деньгами для войны; Тьеръ стоялъ на колѣняхъ передъ людьми, придавшими хоть внѣшнiй видъ финансового благосостоянiя странѣ, подавленной позоромъ пораженiя.

Царемъ минуты былъ Блейхредеръ, для котораго Францiя должна была впослѣдствiи предпринять Тунисскую экспедицiю.

Во второй части этого труда, “Еврейской Европѣ”, мы займемся Германiей, которая теперь насъ интересуетъ постольку, поскольку въ ней отразились спекуляцiи, главной ареной которыхъ была Францiя.

Замѣчательный очеркъ, напечатанный въ “Обозрѣнiи католическаго мiра” и подписанный Германомъ Кунцомъ, (19) дастъ намъ пока необходимый матерiалъ для портрета и роли даннаго лица.

“Г. Блейхредеръ, говоритъ Кунцъ, принималъ наибольшее участiе во всѣхъ финансовыхъ и ажiотажныхъ спекуляцiяхъ новой Францiи съ 1866 по 1870 г. Когда Парижъ долженъ былъ платить свой выкупъ, Бисмаркъ обратился къ просвѣщенному содѣйствiю Блейхредера. Онъ призвалъ его въ Версаль для провѣрки суммъ, уплоченныхъ его компаньономъ и близкимъ другомъ Ротшильдомъ, жена котораго разыграла такую пылкую патрiотку, что бѣдный германскiй посланникъ, графъ Гарри Арнимъ, долженъ былъ жаловаться весьма не дипломатично. За эту значительную услугу Блейхредеръ получилъ желѣзный крестъ и былъ награжденъ дворянскимъ достоинствомъ. Его состоянiе сдѣлалось огромно и почти не уступаетъ состоянiю Ротшильда. Получивъ дворянство, онъ былъ сдѣланъ первымъ австрiйскимъ генеральнымъ консуломъ. По этому случаю онъ далъ дипломатическому корпусу [325] обѣдъ на пятьдесятъ кувертовъ. Столъ, стоявшiй среди столовой, убранной первоклассными артистами, былъ покрытъ золотыми и серебрянными приборами, канделябрами и проч. богатой работы. Позади каждаго гостя стоялъ слуга въ ливреѣ дома Блейхредеровъ, сплошь покрытой золотымъ шитьемъ. Можно себѣ представить, какое дѣйствiе должно было произвести описанiе этого роскошнаго пира и драгоцѣнностей Блейхредера, оцѣненныхъ въ нѣсколько миллiоновъ, въ 1876 году, когда населенiе Берлина было въ безвыходномъ положенiи вслѣдствiе краха 1873 года”. (20)

Германiя скоро поняла смыслъ сцены ихъ второй части “Фауста”, о которой мы говорили выше. Обманутая настоящею фантасмагрiею, она думала, что подъ видомъ ассигнацiй, созданныхъ евреями, она обладаетъ чистымъ золотомъ и скоро убѣдилась, что это золото ускользаетъ у нея между пальцами. Черезъ три года у нея въ рукахъ остались только клочки бумаги, стоившiе не больше прошлогоднихъ листьевъ, а груды золота, которыми она ворочала, скрылись въ еврейскiе карманы.

“Потери, понесенныя нѣмецкимъ народомъ, говоритъ Кунцъ, въ этотъ перiодъ безумнаго ажiотажа, исчисляются статистиками отъ трехъ до пяти миллiардовъ. Около четырехъ сотъ тысячъ семействъ землевладѣльцевъ, промышленниковъ, мелкихъ капиталистовъ разорились въ это время, между тѣмъ какъ газеты заставляли ихъ упиваться славой и возбуждали ихъ противъ церкви, iезуитовъ и духовныхъ произведенiй”.

Взамѣнъ за украденные миллiоны нѣмецкiе евреи дѣйствительно организовали культуркампфъ, который принесъ имъ анти-семитическое движенiе, равно, какъ ихъ участiе въ изгнанiи бѣдныхъ монаховъ у насъ воздается имъ изгнанiемъ изъ ихъ дворцовъ.

Впрочем, ажiотажъ и преслѣдованiе и у насъ должны были идти рука объ руку. Предварительно евреи подготовили нашествiе, являющееся непримѣннымъ дополненiемъ и, въ сущности, единственнымъ осязаемымъ результатомъ всѣхъ революцiй во Францiи; они привлекли къ Парижу всѣхъ бродягъ, авантюристовъ, неудачниковъ-негоцiантовъ еврейскаго мiра и размѣстили [326] ихъ на пустыхъ мѣстахъ, оставленныхъ коммуною въ населенныхъ кварталахъ.

Въ iюнѣ, iюлѣ, августѣ, сентябрѣ 1871 года нѣкоторыя улицы казались обезлюдѣвшими. Чистокровный парижанинъ, проходя по улицамъ съ цѣлью наблюденiя, былъ очень удивленъ, встрѣчая повсюду странные, никогда невиданные типы, а на всѣхъ лавкахъ — имена Майеровъ, Симоновъ.

Благодаря легкости натурализацiи, поджогу, истребившему акты гражданской переписи и сговорчивости чиновниковъ, которыхъ посадили во всѣ нужныя мѣста, эти самозванцы быстро добились того, что ихъ признали. Имъ мѣшало только одно затрудненiе — проклятый нѣмецкiй выговоръ; тогда они заиграли въ эльзасскую дудочку, и добрякъ д’Оссонвиль, съ простодушiемъ, характеризующимъ нашу аристократiю, оказалъ имъ огромную помощь эльзасъ-лотаринскимъ обществомъ, которое, несмотря на свои похвальныя намѣренiя, причинило намъ неисчеслимое зло.

Чего-бы только не сдѣлали для эльзасскихъ евреевъ, выражавшихся столь патрiотично вмѣстѣ со своимъ соотечественникомъ раввиномъ Исаакомъ Блiохомъ, которому когда-то такъ сильно досталось отъ “Univers”, — что война съ Пруссiей была затѣяна по наущенiю папы, чтобы убить всѣхъ честныхъ людей, и что пруссаки, руководимые рукою Божiею къ счастью пришли, чтобы покарать виновныхъ и спасти невинныхъ.

Какъ трогателенъ и великъ дорогой и великодушный Эльзасъ, заплатившiй за всю Францiю! Чье сердце не дрогнетъ при мысли объ этой благородной провинцiи, отдѣленной отъ насъ войной. Слава ей, въ молчанiи и достоинствѣ склоняющейся надъ своими хмельниками, чтобы скрыть слезы, а затѣмъ подымающей голову, чтобы искать глазами родину.

Слава ей! Но позоръ тому театральному Эльзасу, который за деньги служитъ скоморохомъ, который вы можете видѣть всюду въ витринахъ и кафе-концертахъ, принимающимъ позы и распѣвающимъ романсы съ вѣчнымъ бантомъ въ волосахъ; позоръ тому плаксивому, интригующему и попрошайничающему Эльзасу, который безчеститъ самое великое несчастье, когда-либо видѣнное на землѣ! [327]

Первый уединяется и молится, второй выставляетъ напоказъ свой трауръ, живетъ на счетъ присоединенiя къ Германiи, какъ савояръ жилъ своимъ суркомъ, устраиваетъ спектакли съ благотворительною цѣлью и шумныя лоттереи-аллегри, на которыя нѣмцы, участвовавшiе въ комитетѣ, жертвуютъ въ видѣ главнаго выиграша зебра, чтобы напомнить, какъ они утверждаютъ со своимъ тяжеловѣснымъ остроумiемъ, съ какою быстротою французы убѣгали въ 1870 г.

Первый далъ Францiи Клебера, Келлермана и Раппа; второй олицетворяется въ шутовскомъ типѣ, который тамъ называется шмулеромъ, онъ далъ Кехлиновъ, Шварцовъ, Шейреръ, Кестнеровъ, Рислеровъ, онъ произвелъ женщинъ, на столько лишенныхъ чувства патрiотизма, что онѣ могли стать женами Флоке и Ферри, хотѣвшихъ уморить голодомъ осажденный Парижъ. (21)

Пришельцы не удовольствовались тѣмъ, что называли себя Эльзасцами, а стали еще Эльзасо-лотарингцами; у нихъ явилось два названiя, какъ бываетъ двѣ руки, чтобы больше брать.

Откуда-бы они не пришли: изъ Кельна, Гамбурга, Франкфурта, Вильны — эти проходимцы были ярыми патрiотами. Если-бы имъ не измѣнили офицеры-герои С.-Прива, Гравелотта, Базеля, они-бы вамъ показали дѣла! Францiя временъ Людовика святого, Генриха IV, Наполеона, Конде, Боссюэта, Фенелона погрязала въ невѣжествѣ: они этого болѣе не допустятъ; они не желаютъ, чтобы память ихъ предковъ была ихъ тираномъ. Если вы ихъ спросите, что дѣлалъ во Францiи ихъ прадѣдъ или дѣдъ, въ тѣ проклятыя времена, былъ-ли онъ купцомъ, ремесленникомъ, солдатомъ, въ какомъ городѣ онъ жилъ, они тотчасъ умолкаютъ, чувствуютъ себя угаданными и шепчутъ: “онъ былъ клерикаломъ”.

Впрочемъ, ихъ мнѣнiя скоро выдавали всю лживость чувствъ, которыя они выставляли на показъ съ такимъ трескомъ. Если-бы они дѣйствительно любили Францiю, то съ благоговѣнiемъ произносили-бы имя Людовика XIV, присоединившаго Эльзасъ къ королевству; ихъ великимъ человѣкомъ, напротивъ, былъ Гамбетта, который, затягивая войну, былъ единственню причиною потери двухъ провинцiй. [328]

Удивительная солидарность евреевъ, ихъ склонность къ интригамъ помогли новымъ пришельцамъ живо избавиться отъ всего, что въ мелкой торговлѣ и средней промышленности оставалось французскаго, что сохранило здравый смыслъ и вѣрное сужденiе о своихъ предкахъ. Они проникли во всѣ комитеты и скоро удалили все, что ихъ стѣсняло; они навербовали себѣ рабочихъ и прiучили ихъ рабски повиноваться приказу. Такимъ образомъ имъ удалось заставить избрать въ городѣ, считавшемся патрiотическимъ, баденцевъ, вродѣ Спюллера и франкфуртцевъ, вродѣ Левена.

Съ 1873 г. евреи открыто взяли на себя руководство республиканскимъ движенiемъ въ Парижѣ и принудили слѣдовать за собою большинство негоцiантовъ, которые ясно видѣли, что все идетъ къ погибели, но не смѣли противиться изъ боязни, чтобы израильскiе банки не отказали имъ въ кредитѣ. Въ адресѣ, поднесенномъ представителями парижской торговли Фере д’Ессону, съ цѣлью привѣтствовать его за то, что онъ высказался въ пользу республики, изъ 160 подписей 45 принадлежатъ евреямъ.

Мы здѣсь встрѣчаемъ всѣхъ тѣхъ, которые въ началѣ способствовали тому, чтобы придать республикѣ успокоительный видъ съ точки зрѣнiя интересовъ: Бокеровъ, Бруншвейговъ, Кагеновъ, Франкфурта и Эли, Годшо, Гирша, Геймана, Ланца, Лазара, Лiона, Оппенгейма, Реймса, братьевъ Симонъ и Гесдона, Шваба, Швоба, Трева, Вимпфена. Замѣтьте, сколько здѣсь именъ, указывающихъ на нѣмецкое происходенiе. Одно это должно-бы было возбудить подозрѣнiе въ парижскомъ населенiи и указать ему, гдѣ его настоящiе интересы.

По своему обыкновенiю евреи стали искать ложнаго мессiю и вскорѣ обрѣли его въ лицѣ Гамбетты. Въ главѣ, посвященной этой личности, мы изобразимъ толпу отпущенниковъ, образовавшуюся вокругъ него и тотъ особый мiръ, котораго онъ былъ ораторомъ или вѣрнѣе, послушнымъ орудiемъ.

Макъ Магонъ не очень ихъ стѣснялъ. Вѣрные своему непонятному пристрастiю къ полуиностранцамъ, консерваторы, вмѣсто того, чтобы обратиться къ какому-нибудь храброму генералу чисто французскаго [329] происхожденiя, напримѣръ, Канроберу или Дюкро, который-бы пожертвовалъ своею жизнiю и выигралъ сраженiе, возложили все свое упованiе на солдата пройдоху, который тоже “никогда не говорилъ и всегда лгалъ”.

Хотя типъ утратилъ въ немъ первоначальную чистоту, все таки Макъ Магонъ, внукъ Ирландца, можетъ считаться представителемъ кельтическаго племени у власти.

“Грекъ, писалъ Поль де С.-Викторъ, былъ генiальнымъ сыномъ арiйской семьи”. Можно сказать, что Кельтъ былъ выродкомъ изъ этой семьи.

У Кельтовъ были герои, пророки, поэты, но никогда не было политическихъ дѣятелей. Очень рѣдко, разъ въ столѣтiе, выходитъ изъ этого племени необыкновенное, чуть не легендарное лицо. Кельтомъ былъ Дюгекленъ, примирившiй Францiю съ побѣдой; изъ кельтскаго племени вышла Iоанна д’Аркъ, спасшая отечество; она, кажется, сама подозрѣвала, что была одного происхожденiя съ побѣдителемъ при Кошерелѣ. Когда она садится на лошадь, чтобы идти на освобожденiе Орлеана, то посылаетъ свое дѣвичье кольцо никому иному, какъ Жаннѣ де Лаваль, вдовѣ Дюгеклена. Кельтомъ-же былъ и Марсо, родившiйся въ Шартрѣ, въ самомъ сердцѣ друидическихъ владѣнiй, равно какъ и Ла Рошжакленъ, съ которымъ онъ встрѣтился въ самой свалкѣ близъ Мана. Въ ту минуту, какъ они бросились другъ на друга съ поднятыми саблями, солдаты разняли ихъ, какъ-бы угадывая, что это два брата хотятъ сразиться.

Быстрота самопожертвованiя, непосредственность, прекрасный восторженный порывъ, порождающiй вдругъ изъ среды этого племени вдохновенныя существа почти нечеловѣческой силы и величiя — всѣ эти драгоцѣнные дары уничтожаются полнымъ отсутствiемъ чувства мѣры и склонности къ порядку.

Предоставленные самимъ себѣ, кельты, въ смыслѣ соцiальной организацiи, никогда не могли пойти дальше клана.

Ирландiя умерла вслѣдствiе раздоровъ между семействами. Во время Вандейской войны Шареттъ, Стофле и принцъ де Тальмонъ все время проводили [330] въ томъ, что спорили и никогда не были въ состоянiи скомбинировать общее движенiе. Кельты способны совершить какой-нибудь исключительный подвигъ, но совершенно не въ состоянiи съ послѣдовательностью преслѣдовать какую-нибудь цѣль.

Макъ Магонъ на полѣ битвы обладалъ всѣми достоинствами своего племени, а у власти — всѣми его недостатками. Онъ былъ до невѣротiя забавенъ въ роли президента, далъ себя выбить изъ неприступнаго положенiя, никогда не могъ ничего понять и наконецъ постыдно сдался передъ нѣсколькими адвокатами, которые тряслись всякiй разъ, какъ онъ искалъ свой носовой платокъ, думая, что онъ схватится за шпагу. У него не было ни гибкости и политической ловкости грека подобно Тьеру, ни сознанiя своей власти, уваженiя къ слову и упорства въ поддержанiи своего права, какое было-бы у германца. Тьеръ называлъ его “безчестнымъ солдатомъ”, и онъ оправдалъ это сужденiе, покинувъ всѣхъ тѣхъ, которымъ далъ формальное обѣщанiе “идти до конца”.

До него Трошю, тоже кельтъ, поступилъ точно такимъ-же образомъ, даже не пытаясь защитить государыню, къ которой онъ обращался съ напыщенными изъявленiями, въ теченiе мѣсяцевъ нагромождая ложь на ложь, какъ ребенокъ, который радъ выгадать хоть часъ, и уклоняясь отъ отвѣтственности, которой онъ добивался изъ тщеславiя, при помощи уловокъ, достойныхъ дикаря. (22)

У Трошю, какъ и у Макъ Магона, двухъ людей, которые, къ несчастью, играли такую выдающуюся роль въ нашихъ дѣлахъ, вы встрѣчаете то же наивное двоедушiе. Когда графъ Шамборъ прiѣзжаетъ въ Версаль и останавливается у графа де Вансе, маршалъ отказывается его принять; посланному-же наслѣднаго принца отвѣчаетъ, что онъ легитимистъ; онъ всѣмъ измѣняетъ, всему препятствуетъ, благодаря какому-то личному, весьма смутному честолюбiю, въ которомъ онъ самъ себѣ боится признаться. Честолюбiе всегда таково у кельта; оно выдѣляется въ большомъ блескѣ и отчетливости, какъ предметы подъ южнымъ солнцемъ, а бываетъ неопредѣленно, какъ оссiановскiе пейзажи при лунномъ свѣтѣ.[331]

Евреи орудовали при маршалѣ черезъ посредство барона Сина и Кастри. Баронъ Сина, богатѣйшiй вѣнскiй еврей, принявшiй православiе, выдалъ одну изъ своихъ дочерей за Кастри, а другую за князя Ипсиланти, имѣвшаго довольно значительныя права на греческiй престолъ. Принявъ этого, впрочемъ совершенно разорившегося зятя, тесть представлялъ себѣ, какъ онъ будетъ сидѣть на ступеняхъ эллинскаго трона и устраивать для страны заемъ, размѣры куртажа котораго онъ самъ опредѣлитъ. Оттого-ли, что перспектива быть косвенно управляемымъ евреемъ, хотя-бы и крещеннымъ, не улыбалась грекамъ, оттого-ли, что они были довольны королемъ Георгомъ, но они не выказали особеннаго влеченiя признать права князя Ипсиланти, и баронъ умеръ, не осуществивъ своей мечты. Но семья унаслѣдовала его идею. Гамбеттѣ удалось увѣрить бароновъ Сина, что онъ вполнѣ готовъ подписать кандидатуру Ипсиланти на греческiй престолъ, а они, съ своей стороны, сдѣлали все возможное, чтобы не дать Макъ Магону, который ежегодно прiѣзжалъ къ нимъ охотиться, серiозно воспротивиться учрежденiю во Францiи еврейской республики.

Безчисленные переговоры по поводу Дульсиньо, странныя сношенiя съ Кохиносами и Трикуписами не имѣли другого основанiя.

Герцогъ Деказъ, принимавшiй участiе во многихъ финансовыхъ дѣлахъ, тоже находился подъ властью евреевъ. Мать герцогини Деказъ, г-жа Ловенталь, бывшая замужемъ за сыномъ еврейскаго банкира, была въ Вѣнѣ предана тѣломъ и душой барону Гиршу. (23) Было даже объявлено о помолвкѣ дочери герцога Деказа съ молодымъ Люсьеномъ Гиршемъ.

Великимъ несчастiемъ для Францiи было то, что въ ней не нашлось истинныхъ представителей родной земли, которые-бы стали во главѣ политическаго движенiя, что она попала в руки той особенной современной аристократiи, которая была жадна до денегъ, принимала большое участiе въ биржевыхъ спекулицiяхъ и вслѣдствiе этого ожидовѣла.

Единственный, стоявшiй выше этихъ интересовъ и обладавшiй неоспоримо нравственною силою, былъ [332] герцогъ де Брольи, котораго постоянно обманывалъ Леонъ Сэ.

Впрочемъ Францiи на минуту блеснула надежда; она нашла неожиданнаго помощника въ лицѣ пруссака, можетъ быть такъ-же удивительно приспособленнаго для политики, какъ князь Бисмаркъ, но менѣе мужественнаго, ослабленнаго и истощеннаго до мозга костей вѣчной страстью къ женщинамъ, weiblicѣes Wesen, о которомъ говоритъ Гете.

Позднѣе исторiя одраматизируетъ этотъ краткiй поединокъ между желѣзнымъ канцлеромъ и димпломатомъ, какъ она одраматизировала борьбу Сенъ-Марса и Ришелье; она придаетъ настоящiе размѣры этому эпизоду, который могъ имѣть значительныя послѣдствiя для судьбы мiра, а между тѣмъ онъ прошелъ незамѣченнымъ, благодаря еврейской прессѣ, которая и на этотъ разъ была на сторонѣ Бисмарка, да и вообще говоритъ о современныхъ событiяхъ ровно столько, сколько нужно, чтобы обмануть общественное мнѣнiе. Графъ Гарри Арнимъ не былъ простымъ фаворитомъ, какъ Сенъ-Марсъ, пытавшiйся изъ угожденiя своей партiи, свергунть министра, который былъ сильнѣе его; самъ князь Бисмаркъ считалъ его единственнымъ человѣкомъ, который-бы могъ замѣнить его, Бисмарка. Въ началѣ 1872 г. канцлеръ даже предложилъ императору назначить французскаго посланника его ad latus.

Графъ Арнимъ хотѣлъ большаго. Поддерживаемый большею частью нѣмецкой аристократiи и императрицею Августою, онъ мечталъ стать на мѣсто Бисмарка и продолжать его трудъ, но совершенно измѣнивъ образъ дѣйствiй.

Князь Бисмаркъ, какъ онъ самъ объявилъ съ обычной грубой откровенностью, поощрялъ во Францiи еврейскую республику для того, чтобы Францiя была обезсилена, презираема и обезчещена передъ лицомъ всей Европы, при этомъ онъ не заботился о томъ, какую опасность для мiра представляетъ очагъ заразы, которому онъ давалъ разростаться.

Графъ Арнимъ, напротивъ, хотѣлъ вылечить Францiю для того, чтобы Европа не заболѣла отъ этого сосѣдства. Имъ руководило правило Филиппа II: “лучше потушить пожаръ въ домѣ сосѣда, чѣмъ дожидаться [333] пока свой загорится”. Когда Францiя стала бы монархiей, съ графомъ-ли Шамборомъ или сыномъ Наполеона III во главѣ, онъ предложилъ-бы Бельгiю и Мецъ взамѣнъ Эльзаса, а Германiя заняла-бы Голландиiю и стала-бы морской державой. Англiя, которая, несмотря на завтраки принца Уэльскаго съ Гамбеттой, постоянно измѣняла намъ и у насъ подъ носомъ заняла Кипръ и Египетъ, была-бы надолго поставлена въ невозможность дѣйствовать. Европа вступила-бы въ новую эру мира и порядка, которая могла-бы длиться цѣлый вѣкъ.

Князь Бисмаркъ, дѣйстовавшiй сообща съ евреями, (24) сломилъ какъ соломинку графа Арнима и тотъ, отставленный отъ должности, лишенный всѣхъ своихъ титуловъ, умеръ въ Швейцарiи съ горя, что проигралъ такую прекрасную партiю. Всѣ замѣшанные въ этомъ движенiи, имѣвшемъ развѣтвленiя по всей Германiи, должны были бѣжать, чтобы избѣгнуть обрушившихся на нихъ строгихъ приговоровъ Бисмарка, потому что въ этой странѣ политическiе поступки отождествляются съ проступками противъ обчнаго права, и писатель порицающiй канцлера, подвергается той-же карѣ, что и воришка, укравшiй кошелекъ!

Впрочемъ графъ Арнимъ не встрѣтилъ во Францiи консерватора, который-бы его понялъ. Макъ Магонъ и герцогъ Деказъ позволили баронессѣ Ротшильдъ оскорбить во время офицiального прiема посланника великой державы, который преслѣдовалъ цѣль, служившую интересамъ Францiи.

Можно-бы было не повѣрить подобному нахальсту еврейки, дѣдъ которой еще не обрѣзывалъ золотые въ Judengasse во Франкфуртѣ, если-бы это не подтверждалось дипломатическими документами. (25)

Бѣдный посланникъ, который хорошо понимаетъ, что нанесенное ему оскорбленiе внушено изъ Берлина, и что здѣсь повинуются приказу Блейхредера, (26) пишетъ герцогу Деказъ.

“Мнѣ кажется, что германскiй посланникъ, приглашенный явиться въ самый офицiальный домъ во Францiи, долженъ-бы былъ разсчитывать на то, чтобы лица, одновременно съ нимъ пользующiеся гостепрiимствомъ главы государства, обязывались не выказывать [334] злопамятной враждебности и разсчитанной небрежности, чтобы дать ему понять, что миръ между Францiей и Германiей не возстановленъ”.

Мы съ вми немедленно отвѣтили-бы:

“М.Г., я въ отчаянiи, что была приглашена такая невоспитанная особа; если она будетъ имѣть несчастье еще хоть разъ явиться въ Елисейскiй дворецъ, я обѣщаю вамъ, что велю лакеямъ выгнать ее за дверь”.

Несчастный Деказъ вспомнилъ о своихъ акцiяхъ, которыя Ротшильдъ завтра-же понизитъ на биржѣ, и вымучилъ изъ себя слѣдующую, впрочемъ, довольно удачно составленную записку:

“Парижъ, 12 дек. 1873 г.

“Графъ, я получилъ ваше частное письмо отъ вчерашняго числа, какъ разъ передъ началомъ моей аудiенцiи. Я не допускаю и не понимаю, какъ могло произойти подобное неприличiе. Собственно говоря, это оскорбленiе нанесено маршалу болѣе, чѣмъ кому другому. Вслѣдствiе этого я поговорю съ нимъ объ этомъ инцидентѣ и получу его приказанiя.

“А пока прошу Ваше превосходительство принять мое сожалѣнiе по поводу этого недоразумѣнiя и искреннее выраженiе моего глубокаго уваженiя”.

А С.-Жерменское предместье и до сихъ поръ убѣждено, что баронесса Ротшильдъ, мужъ которой — банкиръ Бисмарка и компаньонъ Блейхредера, повиновалась чувству патрiотизма, припадку французскаго шовинизма, оскорбляя германскаго посланника. Когда разсказываютъ эту исторiю, у всѣхъ выступаютъ слезы на глазахъ: “добрая баронесса, шепчутъ женщины, какъ она насъ любитъ!”

Наоборотъ, тѣ самые люди, которые всю жизнь только и дѣлаютъ, что водятся съ прусскими евреями, приглашающими ихъ на свои праздники, шумно негодуютъ въ своемъ патрiотизмѣ, когда видятъ на похоронахъ нѣмецкое соцiалистское знамя рядомъ съ французскимъ.

Несмотря ни на что, Францiя, настоящая честная Францiя, патрiотическая, трудолюбивая, такъ сильно желала монархiи, такъ нуждалась въ ней, что чуть не произошло возстановленiе королевской власти. [335]

Собственно говоря, единственнымъ препятствiемъ былъ графъ Шамборъ. Да хранитъ меня Богъ выказать неуваженiе къ его благородной и чистой памяти! Я оплакивалъ смерть маленькаго императорскаго принца болѣе, чѣмъ большинство изъ тѣхъ, кого имперiя осыпала благодѣянiями. Я помню еще тѣ печальные часы, которые я провелъ въ своемъ садикѣ во время болѣзни графа Шамбора, передъ моими лилiями, которыя, съ каждымъ днемъ все болѣе склоняясь на своихъ стебляхъ, казались эмблемой этого существованiя, символомъ той десятивѣковой монархiи, въ которой Францiя такъ совершенно воплотилась.

Впрочемъ, исторiя имѣетъ свои права и скажетъ то, что мы говоримъ: “графъ Шамборъ не пожелалъ царствовать”. Въ прежнiе вѣка, въ утро коронованiя, архiепископъ Реймскiй стучалъ въ дверь комнаты, занимаемой королемъ въ зданiи капитула. — Король спитъ, отвѣчалъ оберъ-церемонiймейстеръ. — Разбудите его, говорилъ архiепископъ. Въ 1873 г. Францiя постучала въ дверь комнаты короля, но король не проснулся...

Если нѣкоторые писатели, какъ говоритъ Карлейль, разсматриваютъ исторiю, какъ коллекцiю скляночекъ, съ заранѣе надписанными этикетками, въ которыя втискиваютъ факты, за то другiе, и мы изъ ихъ числа, въ исторiи прежде всего ищутъ изученiя человѣка, видятъ живыя существа.

Какое увлекательное занятiе, не останавливаясь на условныхъ лицахъ, волей не волей навязываемыхъ общественному мнѣнiю каждою партiею, становиться на мѣсто дѣйствующихъ лицъ, стараться угадать, что они думали, что бы вы думали на ихъ мѣстѣ.

Шамбора можно обрисовать немногими словами, сказанными Гете о Гамлетѣ:

“Это душа, носящая въ себѣ великiй замыселъ, но неспособная его выполнить”.

Ни одинъ король не обладалъ болѣе возвышенною, великодушною и прямою натурою; но у него не доставало характера. Вы насквозь видите борьбу, происходящую въ его сердцѣ. Какъ только представляется случай, графъ Шамборъ ухитряется отыскать предлогъ, старается оттянуть время; завертывается въ свое знамя, (27) какъ мы закутываемся въ одѣяло, когда за нами [336] приходятъ зимой на зарѣ по непрiятному дѣлу. Какъ только онъ отступилъ, онъ самъ себя уговариваетъ, образумливаетъ.

Къ этому недостатку рѣшимости надо прибавить вполнѣ естественное вмѣшательство графини Шамборъ. Оставьте въ сторонѣ фразы, будьте просто человѣчны и представьте себѣ, что должна была испытывать эта преданная жена, когда видѣла, что мужъ ея былъ счастливъ вблизи нея, занимался благотворительностью, охотился, хорошо ѣлъ, — и говорила себѣ: “завтра все это счастье замѣнится адскими машинами, пистолетными выстрѣлами, мятежами”.

— “Я вернулась одинъ раз, часто говорила герцогиня Ангулемская, но не согласилась-бы вернуться вторично”.

Графиня Шамборъ воспитывалась съ герцогиней Ангулемской, которая ей безпрестанно описывала сцены, происходившiя въ Тамплѣ, низости республиканцевъ, почти никому неизвѣстныя, потому что исторiя едва осмѣлилась ихъ коснуться, и долгiя мученiя маленькаго Дофина, который всякое утро кричалъ отъ боли подъ ударами Симона; герцогиня спрятавшись за дверью, слышала его вопли. “Графиня, говорилъ мнѣ нѣкто, долго жившiй въ Фросдорфѣ, сохранила неизгладимое воспоминанiе объ этихъ разсказахъ. Парижская чернь внушала ей настоящiй ужасъ”.

Недостатки графа Шамбора казались болѣе серiозными еще благодаря современнымъ привычкамъ. Въ былое время претендентъ, находившiйся въ его положенiи, нашелъ-бы себѣ товарища, какой былъ, напримѣръ, у Генриха IV, который-бы за словомъ въ карманъ не лазилъ и откровенно высказывалъ-бы все своему королю. Наше время, изъ котораго изчезъ всякiй героизмъ, напротивъ пробавляется писаннымъ, журналистическимъ лиризмомъ; можно прославиться, не давая себѣ труда завоевать эту славу. Потомство будетъ изумлено, узнавъ, что графъ Шамборъ и маршалъ Макъ Магонъ, не сдѣлавшiе никогда ни одной дѣятельной попытки для спасенiя своей страны, были осыпаны большимъ количествомъ лестныхъ эпитетовъ, чѣмъ всѣ спасители народовъ вмѣстѣ взятые. [337]

Лживое, суетное поклоненiе преслѣдовало графа Шамбора до самой могилы, и многiе люди убѣждены, что только интриги Орлеановъ помѣшали возстановленiю монархiи.

Факты совершенно противорѣчатъ этому мнѣнiю, которое, впрочемъ, опровергается характеромъ графа Парижскаго.

Будучи безукоризненнымъ отцомъ семейства, хорошимъ христiаниномъ, неутомимымъ работникомъ, графъ Парижскiй не совсѣмъ соотвѣтствуетъ идеалу правителя, который себѣ создаетъ романическая страна, какъ наша, въ немъ нѣтъ ничего, чтобы дѣйствовало на воображенiе. Какъ жаль, что къ столькимъ солиднымъ качествамъ не присоединялось хоть немного огня, вдохновенiя.

Тотъ, на кого рожденiе возложило такiя великiя обязанности, мечталъ жить жизнью плантатора въ свободной Америкѣ. Странная вещь, въ началѣ 1870 г. планъ отъѣзда графа Парижскаго былъ окончательно рѣшенъ, и онъ разсчитывалъ въ началѣ iюля переселиться по ту сторону Атлантического океана.

Человѣкъ привязывается къ тѣмъ странамъ, за которыя сражался, а графъ Парижскiй, хладнокровное мужество котораго возбуждало удивленiе армiи во время войны за освобожденiе, прiобрѣлъ въ свое пребыванiе тамъ прискорбную наклонность къ учрежденiямъ, которыя совсѣмъ не годятся для Францiи. Объ немъ говорили, что это принцъ, у котораго недостаточно предразсудков; справедливѣе было-бы сказать, что это принцъ, обладающiй всѣми предразсудками современности.

Мы уже говорили, что Орлеаны всегда придавали деньгамъ чрезмѣрное значенiе, обладанiе ими было для нихъ какъ-бы дополненiемъ, продолженiемъ бытiя. Постоянное общенiе съ янками, у которыхъ бог-долларъ является предметомъ настоящаго поклоненiя, не измѣнило этихъ чувствъ. Въ глазахъ графа Парижскаго и его близкихъ богатство есть заслуга, и подъ влiянiемъ подобныхъ идей истинно христiанская семья дошла до того, что доставила странѣ зрѣлище, деморализующее французскiй домъ, живущiй въ дружескихъ отношенiяхъ съ домомъ Ротшильдовъ. [338]

Таковъ, кажется, безпристрастный портретъ Государя, безусловно честнаго человѣка, котораго Францiя, разочаровавшись въ своихъ мечтахъ, будетъ можетъ быть счастлива найти, чтобы возстановить хоть немного порядка въ странѣ, разоренной шайкой разбойниковъ. Поведенiе подобнаго человѣка относительно графа Шамбора могло быть только самымъ безукоризненнымъ. Онъ былъ очень счастливъ, какъ свидѣтельствуютъ всѣ его окружавшiе, что избавился отъ наслѣдства 1830 года и вступилъ на путь не только монархической традицiи, но и хорошаго поведенiя и приличiя, подобающаго порядочной семьѣ, со времени посѣщенiя 5 августа 1873 г. онъ считалъ себя не болѣе, какъ Дофиномъ.

30 октября 1873 г., послѣ обнародованiя знаменитаго письма, разрушившаго всѣ планы реставрацiи, Тальянъ отправился къ графу Парижскому и засталъ его окруженнымъ тремя герцогами: Брольи, Одифре-Паскье, и Деказомъ. — Онъ не желаетъ, говорилъ герцогъ Одифре-Паскье, а власть должна принадлежать вамъ, Ваша Свѣтлость.

— Это невозможно, прервалъ герцогъ Брольи, честь запрещаетъ Вамъ это. Намъ остается только выжидать.

Изо всѣхъ выдающихся лицъ правительства одинъ только герцогъ Одифре-Паскье, котораго Тьеръ сравнивалъ съ майскимъ жукомъ въ барабанѣ, заранѣе старался подорвать авторитетъ короля. Онъ сказалъ на банкетѣ, на которомъ присутствовало нѣсколько священниковъ изъ Нормандiи: “мы его свяжемъ, какъ колбасу, и ему невозможно будетъ двинуться”.

Это выраженiе было передано графу Шамбору и, вероятно, возбудило его недовѣрiе къ собранiю: въ сущности говоря, онъ только того и хотѣлъ, чтобы у него отбили охоту.

Что особенно поражаетъ въ графѣ Шамборѣ, что является по истинѣ патетическимъ, это антагонизмъ между вѣчно колеблющимся нерѣшительнымъ характеромъ и совѣстью, безпрестанно побуждающею его къ исполнененiю долга.

Послѣ письма отъ 27 октября, которое появилось только 30-го, потому что “Union” продержала его три [339] дня, не желая печатать, и рѣшилась только по полученiи повелительной телеграммы, считали все поконченнымъ. 17-го или 18-го ноября графъ Шамборъ прибылъ въ Версаль.

Какъ полонъ волненiя день 19-го ноября 1873 г., который, можетъ быть, рѣшилъ судьбу нашей страны! Монархистскiе депутаты, находившiеся рядомъ съ домомъ графа Вансе, гдѣ остановился король, знали, что графъ Шамборъ въ Версали, но не подозрѣвали, что онъ въ двухъ шагахъ отъ нихъ..... Они умоляли де Монти, де Блака, де ла Бульери указать имъ мѣсто, гдѣ находился августѣйшiй путешественникъ, они хватали ихъ за платье, чтобы заставить ихъ говорить.

Каково-же было положенiе дѣла? Сто депутатовъ были готовы выступить на Оружейную площадь, чтобы составить свиту короля; какъ только они вступили-бы въ собранiе съ крикомъ: да здравствуетъ король! полтораста другихъ присоединились-бы къ нимъ съ тѣмъ-же крикомъ. Королевская власть опять спокойно завладѣла-бы дворцомъ Людовика XIV и единогласно была-бы возстановлена представителями страны.

Король не встрѣтилъ-бы никакого затрудненiя. Ему стоило сказать слово, и Макъ-Магонъ явился-бы, чтобы выразить ему вѣрноподданическiя чувства и принять его приказанiя. Дюкро былъ ему преданъ, Шаретъ сталъ-бы на его сторону. Если герцогъ Брольи, находившiйся, какъ мы сказали, подъ влiянiемъ Леона Сэ, который уже угождалъ Гамбеттѣ — креатурѣ евреевъ, не способствовалъ реставрацiи, сколько-бы долженъ былъ, то съ другой стороны онъ не мѣшалъ роялистамъ въ ихъ приготовленiяхъ; у него, конечно, не хватило-бы ни силы воли, ни влacти, чтобы отправить законнаго короля за границу.

Прибавимъ, что три тысячи папскихъ зуавовъ, вполнѣ организованныхъ и могшихъ отправиться въ Версаль, не возбуждая подозрѣнiя, готовы были явиться, чтобы составить почетную стражу короля. Въ одномъ изъ реннскихъ арсеналовъ хранилось оружiе этихъ полковъ.

Но даже это было-бы излишне. Всѣ препятствiя были-бы низвергнуты порывомъ восторга, подобно широкому и непреодолимому потоку. Не забудьте, что [340] французская душа въ то время не походила на то, что она есть въ настоящее время. Цѣлая пропасть отдѣляетъ тогдашнюю Францiю отъ теперешней, униженной оппортюнизмомъ, умершей для всякой великой идеи, сгнившей до мозга костей, занятой грязными спекуляцiями, порногрфiей и скандалами. Знаменательныя событiя войны и коммуны пробудили патрiотизмъ во всѣхъ сердцахъ, очистили чувства; тогда еще верили, что отечество воспрянетъ.

Парижскiй народъ, питавшiй отвращенiе къ республиканцамъ, которые перерѣзали своихъ старыхъ друзей, очень охотно принималъ реставрацiю. Я сто разъ слышалъ, какъ мастеровые, отправляясь на работу или возвращаясь съ нея, философски говорили: “пусть приводятъ обратно своего Шамбора, лишь-бы насъ оставили въ покоѣ”.

Въ эту рѣшительную минуту у графа Шамбора не хватило мужества: вмѣсто того, чтобы дѣйствовать, какъ подобало королю и потребовать къ себѣ маршала Макъ-Магона, онъ попросилъ у него свиданья.

Еще съ этой стороны могъ-бы быть сдѣланъ рѣшительный шагъ, который-бы все спасъ. Если-бы маршалъ былъ изъ породы веселыхъ, откровенныхъ, сытыхъ военныхъ стараго времени, онъ-бы сразу понялъ, что графъ Шамборъ принадлежитъ къ числу тѣхъ людей, которыхъ надо бросить въ воду, чтобы заставить ихъ плыть. Онъ назначилъ-бы ему свиданье, пригласилъ-бы его позавтракать, заставилъ-бы его выпить бокалъ шампанскаго за Францiю, предупредилъ-бы два-три кавалерiйскихъ полка, офицеры которыхъ были ярые легитимисты, затѣмъ вдругъ показалъ-бы короля войскамъ. На этотъ разъ опять раздались-бы крики: да здравствуетъ король! Правый и лѣвый центръ могли-бы сколько угодно собираться въ коммиссiи и рыться въ бумагахъ въ теченiе часовъ; — они ничего не подѣлали-бы противъ совершившагося факта. У насъ-бы было нѣсколькими миллiардами меньше долгу, и Францiя, вмѣсто того, чтобы быть предметомъ сожалѣнiя для всѣхъ народовъ, снова стали-бы руководительницею Европы.

Маршалъ Макъ-Магонъ не былъ ни веселъ, ни откровененъ; онъ уже въ одиночествѣ лелѣялъ мечту [341] о пожизненномъ президентствѣ и отказался принять короля.

Въ той странѣ, которая прежде была страной смѣлыхъ начинанiй, безразсудныхъ поступковъ и чертовской храбрости, никто не двинулъ пальцемъ. Единственный, дѣйствительно cознававшiй свое назначенiе, герой, котораго ожидала Францiя, императорскiй наслѣдный принцъ, былъ слишкомъ молодъ и вѣроятно не разъ говорилъ самъ себѣ въ Англiи: “если-бы я былъ графъ Шамборъ”!

Начиная съ этого времени, въ монархистской партiи, употребляя выраженiе Сенъ-Симона, только и было, что “пустословiя, неудавшiяся предпрiятiя и соломенныя ружья”. Говорятъ на бумагѣ о возмущенiяхъ, сраженiяхъ, Вандеѣ; даютъ понять намеками, что существуетъ заговоръ, для того чтобы польстить абоненту передъ возобновленiемъ подписки (28). Дошло до того, что уморительный Артуръ Майеръ сталъ восклицать: “король идетъ! Монжуа Сенъ-Дени! Впередъ сыны храбрецовъ”. Бѣдный король и не думалъ приходить, онъ напротивъ удалялся. Впечатлѣнiе, произведенное его смертью, свидѣтельствуетъ еще разъ, какое мѣсто занимала въ мирѣ идея, представителемъ которой онъ былъ. Не придавая значенiя преувеличенiямъ бульварныхъ газетъ, потомство съ почтенiемъ отнесется къ его личности, пойметъ что у этого человѣка не хватило духу царствовать надъ народомъ, который убиваетъ государей, не сдѣлавшихъ ему ничего кромѣ добра, и преклоняется передъ трибунами, обкрадывающими и разоряющими его.

Для христiанскихъ народовъ нужны добрые паcтыри, какими такъ долго были Бурбоны; для народовъ обезумѣвшихъ и раздраженныхъ революцiонными идеями нужны мясники. Графъ Шамборъ не былъ изъ этой породы и продолжая обнадеживать своихъ сторонниковъ въ ихъ самыхъ отважныхъ предпрiятiяхъ, продолжая, вѣроятно, молиться за Францiю, онъ мало по малу отдалился отъ нея. Скажу даже, что онъ слишкомъ отрѣшился отъ нея, потому что прiятно было-бы встрѣтить въ его завѣщанiи хоть одно слово о столькихъ людяхъ, ратовавшихъ за его дѣло, благодарность писателямъ, вродѣ сотрудниковъ “Union”, хоть [342] небольшую сумму изъ 17 миллiоновъ, которые были завѣщаны въ пользу рабочихъ клубовъ.

Странное дѣло, этого принца, мать котораго была обезчещена Дейцемъ, лечили два доктора еврея, ибо Вульпiана призвали только въ послѣднюю минуту. Избралъ-ли онъ это искупленiе изъ желанiя принести себя въ жертву? Надо полагать, потому что иначе подобное предпочтенiе показалось-бы очень страннымъ.

Послѣ того, какъ упустили случай и сдѣлали лишь слабую попытку привести къ единственному возможному рѣшенiю, государственные люди, такъ неудачно руководившiе консервативной партiей, изъявили нѣкоторое желанiе противодѣйствовать событiямъ шестнадцатаго мая и ихъ старанiя увѣнчались-бы успѣхомъ, если-бы у нихъ была хоть какая нибудь энергiя. Увы! кому не извѣстно, при какихъ смѣшныхъ условiяхъ была начата борьба малодушными людьми, которые, впутавшись въ дѣло, сами не зная зачѣмъ, только о томъ и помышляли, чтобы выпутаться изъ него.

Изъ двухъ руководителей шестнадцатаго мая, наиболѣе склоннымъ пожертвовать своею жизнью былъ-бы конечно герцогъ Брольи, но его стѣснялн привычки, прiобрѣтенныя вслѣдствiе литературныхъ занятiй, та вѣчная нерѣшительность, которая дѣлаетъ людей извѣстной политической школы совершенно неспособными къ какому-бы то ни было мужественному рѣшенiю. Фурту, чистокровный Гасконецъ, повѣса и хвастунъ изъ комедiи, послужилъ моделью для Сюльписа Водрэ въ “Господинѣ министрѣ”, это былъ провинцiалъ, испорченный парижскою жизнью; онъ воспользовался своимъ пребыванiемъ въ министерстве только для того, чтобы накрасть, сколько возможно. Герцогъ Брольи былъ боязливъ, какъ членъ парламента, а тотъ трусливъ, какъ собака; первый боялся повредить своей доктринѣ, а второй дрожалъ за свою шкуру (29).

Всякiй разъ, какъ приходилось дѣйствовать, или какъ имъ предлагали дѣйствовать за нихъ, участники шестнадцатаго мая отступали. По этому поводу г. Оскаръ де Валле разсказывалъ мнѣ подробность, не лишенную интереса. Въ “Francais” было объявлено о его назначенiи генеральнымъ прокуроромъ парижскаго [343] суда. “Я готовъ принять, сказалъ онъ Брюне, но предупреждаю васъ, что первымъ моимъ актомъ, по вступленiи въ должность, будеть арестъ Гамбетты и его знаменитаго комитета” (30).

Правительство было далеко отъ этой мысли. Всѣ эти мнимые католики, бывшiе столь жестокими къ бѣднякамъ коммунарамъ, дрожали передъ крамольникомъ итальянцемъ.

Все-таки настоящiй виновникъ былъ маршалъ Макъ-Магонъ. Онъ самъ взялъ на себя иницiативу шестнадцатаго мая, въ чемъ вовсе не было необходимости въ данную минуту; онъ на всѣ лады повторялъ, что не отступитъ, отказался назначить военнымъ министромъ генерала Дюкро, который изъявлялъ готовность принять мѣры, какихъ требовали обстоятельства.

Въ этотъ печальный перiодъ нашей исторiи, генералъ Дюкро былъ единственнымъ, который все время былъ готовъ, въ случаѣ надобности, принести себя въ жертву для спасенiя страны. Въ началѣ 1873 г., когда все было такъ хорошо организовано для возвращенiя иператора, что Наполеонъ III, для того чтобы имѣть возможность садиться на лошадь, подвергся операцiи, отъ которой и умеръ, Дюкро былъ душою долженствовавшаго произойти переворота. Впослѣдствiи, онъ съ полнѣйшею готовностью предался въ распоряженiе графа Шамбора.

Въ декабрѣ 1877 года онъ не желалъ ничего лучшаго, какъ дѣйствовать, но заранѣе объявлялъ что когда порядокъ будетъ возстановленъ, онъ станетъ на сторону “перваго, который подвернется”. Это были его собственныя слова.

Можетъ быть наслѣдный принцъ нетерпѣливо ожидавшiй по ту сторону пролива, поспѣлъ-бы раньше графа Шамбора? Я думаю, что да. Во всякомъ случаѣ Францiя была-бы спасена; маршалъ не захотѣлъ этого; онъ повиновался чувству недостойной зависти къ товарищу по оружiю, отказываясь призвать генерала Дюкро къ управленiю военнымъ министерствомъ или передать свои полномочiя въ его руки, потому что самъ онъ не умѣлъ дѣйствовать (31).

Эти факты были мнѣ переданы довѣренными лицами, близкими дпузьями генерала, которымъ онъ не [344] разъ говорилъ въ то время, что беретъ на себя всю отвѣтственность; да впрочемъ это всѣмъ извѣстно.

— Вы сто разъ правы, говорилъ мнѣ одинъ изъ тѣхъ, которые принимали наиболѣе дѣятельное участiе въ тѣхъ событiяхъ, — самъ онъ отзывается о маршалѣ въ такихъ выраженiяхъ, которыхъ я не хочу воспроизводить, — но напрасно вы такъ откровенны, это повредитъ успѣху вашей книги въ извѣстныхъ кругахъ.

Вотъ до чего они дошли. Истина стѣсняетъ ихъ, какъ свѣтъ мѣшаетъ больнымъ, имъ нужна лампадка печально горящая въ тщательно завѣшенной комнатѣ.

Я же думаю, что если Францiя погибнеть, пусть знаютъ имя того, кто ее погубилъ, и воздадутъ должную почесть бѣдному генералу Дюкро, который покоится гдѣ-то въ отдаленномъ уголкѣ Нiевры. Дважды побѣжденный великiй патрiотъ, не захотѣлъ, чтобы шумъ брани, трубный звукъ и барабанный бой, сопровождавшiе всю его геройскую жизнь, раздавались надъ его гробомъ; онъ просто удалился и ожидаетъ на деревенскомъ кладбищѣ запоздалаго справедливаго приговора исторiи.

Фурту захотѣлъ увѣнчать достопамятнымъ поступкомъ противодѣйствiе консервативной партiи; прежде чѣмъ покинуть министерство, онъ сдѣлалъ кавалеромъ Почетнаго Легiона еврея Альберта Мильо, автора “Madame l’ Arcfiduc” и другихъ гривуазныхъ оперетокъ; это было его Брутово завѣщанiе и прощанье съ дѣлами представителя порядка и религiи.

Евреи были настоящими побѣдителями шестнадцатаго мая и вскорѣ имъ представился случай показать, что они настоящiе господа у насъ.

На берлинскомъ конгрессѣ Францiи въ первый разъ предстояло очутиться лицомъ къ лицу съ Европой, которая такъ спокойно позволила ее изувѣчить въ 1871 г.

Кто былъ уполномоченъ служить представителемъ этого воскресшаго мертвеца? Англичанинъ.....

Въ другомъ местѣ я набросалъ портреть Ваддингтона (32), космополита, входящаго въ категорiю всѣхъ натурализованныхъ, всѣхъ peregrini, circulatores, которыхъ мы встрѣтимъ на протяженiи этого труда. У него есть родственники всюду кромѣ Францiи; [345] у него много двоюродныхъ братьевъ въ Германiи, сестра его вышла замужъ за прусскаго дипломата Бунзена, одинъ изъ его дядей полковникъ англiйской службы, другой, Эвелино Ваддингтонъ, умеръ въ апрѣлѣ 1883 г. въ Перузѣ.

Никто въ странѣ не удивился выбору этого англичанина, равно какъ никого не удивилъ выборъ Спюллера въ генеральные секретари правительства нацiональной защиты. Въ то время умственный упадокъ былъ таковъ, что на подобныя чудовищныя вещи даже не обращали вниманiя.

Его манера держаться на конгрессѣ возбуждала лишь слабый протестъ.

Планъ, котораго слѣдовало придерживаться, былъ ясно начертанъ, и первый попавшiйся фрунцузъ, одаренный умомъ и патрiотизмомъ, слѣдовалъ-бы ему по инстинкту.

Россiя, по тайному антагонизму, существующему между нею и Германiей, является если неестественною нашей союзницей, то единственной нацiей, на которую мы можемъ разсчитывать. Царь Александръ оказалъ намъ значительную услугу въ 1875 г., воспротивившись вторичному нападенiю на насъ Германiи. Какое намъ дѣло было до условiй Санъ-Стефанскаго договора, благопрiятныхъ для Россiи.

А между тѣмъ представилось странное зрѣлище: министръ иностранныхъ дѣлъ, лишь номинально французскiй, съ жаромъ вступался за интересы Англiи, побуждалъ ее занять Кипръ и улыбался, когда она заранѣе объявляла о намѣренiи изгнать насъ изъ Египта и завладѣть имъ.

Для Францiи Ваддингтонъ требовалъ только одного........ эмансипацiи румынскихъ евреевъ.

Объ Румынiи, какъ и о Германiи мы будемъ говорить въ слѣдующей книгѣ, “Еврейская Европа”, а теперь беремъ изъ вопроса лишь то, что касается Францiи.

Каковы-бы ни были измышленiя еврейской прессы, всякому хоть немного извѣстно положенiе этой несчастной страны.

Храбрые, талантливые, гостепрiимные румыны, происходящiе отъ прежнихъ поселенцевъ временъ Траяна, [346] охотно напоминаютъ, что самое названiе ихъ свидѣтельствуетъ о близкомъ родствѣ съ сынами древняго Рима.

Дѣйствительно, только при Аврелiанѣ Римъ былъ принужденъ уступить Дакiю варварамъ и замѣнить нагорную Дакiю прибрежною, по ту сторону Дуная: Dacia ripensis.

“Мы не скажемъ такъ-же легко какъ императоръ, краснорѣчиво пишетъ по этому поводу Викторъ Дюрюи, послѣдняго “прости” мужественному румынскому населенiю Траяновой Дакiи. Достойное своего происхожденiя и того, кто даровалъ ему первые города, оно играло въ Карпатахъ роль Пелага и его товарищей въ Астурiи, выдерживало съ высоты неприступной крѣпости всѣ нападенiя, отвоевывало шагъ за шагомъ землю, которую теряло на югѣ или на западѣ и создавало послѣ шестнадцативѣковой борьбы новую Италiю, Tzarea roumanesca, народы которой латинскаго происхожденiя, привѣтствуютъ свое вступленie въ ряды свободныхъ нацiй”.

Итальянскiй типъ прiобрѣлъ у румынъ особую восточную привлекательность, въ то-же время мужественную и поэтичную; они любятъ пѣть по вечерамъ, при блескѣ звѣздъ, тѣ оригинальныя мелодiи, странный ритмъ которыхъ долго сохраняется очарованнымъ слухомъ; однимъ cловомъ, румыны какъ и французы, были-бы совершенно счастливы, если-бы не существовало евреевъ.

Еврей не является тамъ мѣстною болѣзнью, болѣе или менѣе обширнымъ и зловоннымъ болотомъ, — это неизсякаемый потокъ, который невозможно остановить. Главное вмѣстилище симитизма, Галицiя и пограничныя русскiя владенiя, непрестанно низвергаютъ туда свои вонючiя орды.

Много разъ уже описывали этихъ евреевъ съ пейсами, въ засаленныхъ лапсердакахъ; всюду на своемъ пути сѣющихъ заразу и представляющихъ постоянную опасность для общественнаго здравiя.

Евреи съ ожесточенiемъ набросились на эту страну, гдѣ, по ихъ словамъ, долженъ родиться Мессiя изъ семьи Изрольска, и сдѣлали изъ нея то, что желали-бы сдѣлать съ Францiей; они ее пожираютъ, грызутъ, [347] сосутъ, истощаютъ. Захвативъ торговлю спиртными напитками, они мало по малу подбираютъ къ своимъ рукамъ всѣ деньги, всѣ произведенiя, всю частную собственность страны.

Стоитъ крестьянину зайти въ кабакъ и онъ погибъ, колеса машины все захватываютъ: усадьбу, поле, скотъ, одежду, обручальное кольцо. Несчастнаго подпаиваютъ, и онъ въ пьяномъ видѣ подписываетъ договоръ на очень тяжелыхъ условiяхъ, который ему представляютъ только тогда, когда онъ болѣе не въ состоянiи платить. Еврей налагаетъ запрещенiе на имущество бѣдняка, и оно переходитъ за безцѣнокъ какому-нибудь сообщнику.

“Вся торговля”, говоритъ Эрнестъ Дежарденъ (33), членъ иститута, какъ Ваддингтонъ, и по природѣ вообще несклонный къ преувеличенiю, “въ ихъ рукахъ: молоко, мясо, фрукты, особенно водка, которую они подмѣшиваютъ купоросомъ, обманывая румынъ и отравляя городъ и деревню.

“Этотъ народъ, говоритъ тотъ-же писатель въ другомъ мѣстѣ, не хочетъ ни служить, ни учиться, ни обрабатывать землю, ни платить; онъ не исправляетъ никакихъ должностей, не приноситъ ни какихъ жертвъ, не подчиняется даже полицейскимъ законамъ, предписанiямъ гигiены и своими восемью стами тысячъ рукъ не берется ни за плугъ, ни за лопату, ни за ружье, а хватаетъ деньги (34)”.

Вотъ кого Ваддингтонъ даль въ клiенты Францiи, вѣковой покровительнице всѣхъ угнетаемыхъ; вотъ за кого онъ вступился, къ великому изумленiю Бисмарка, который хохоталъ до упаду, на тѣхъ засѣданiяхъ, на которыхъ нашъ министръ возбуждалъ этотъ вопросъ.

Какъ много трогательнаго было въ горести этого народа, осужденнаго Европою, послѣ Берлинскаго трактата, на погибель отъ рукъ евреевъ.

Повторяемъ, вѣдь дѣло шло о томъ, чтобы допустить не только извѣстное количество евреевъ, а всѣхъ, какимъ заблагоразсудится устроиться въ странѣ въ ущербъ владѣльцамъ земли. По ученiю Ваддингтона, всякiй еврей былъ румынскимъ гражданиномъ. [348]

Братiано, старый революцiонеръ, во время своего изгнанiя ставшiй во Францiи другомъ всѣхъ выдвинувшихся республиканцевъ, сказалъ въ палатѣ представителей слѣдующiя трогательныя слова: “Господа, въ теченiе моей политической жизни мнѣ приходилось переносить много несчастiй и превратностей, но никогда я не былъ такъ несчастенъ, какъ въ Берлинѣ”.

Между тѣмъ еврейство ликовало, и Кремье, въ засѣданiи израильского Союза восклицалъ въ хвалебномъ тонѣ.

“Моя вѣра крѣпнетъ въ виду нашего прекраснаго положенiя. Ахъ, позвольте мнѣ приписать все это возвышенному, благородному и чистому поведенiю въ Берлинѣ нашего министра иностранныхъ дѣлъ, нашего Ваддингтона”. (Взрывы рукоплесканiй привѣтствуютъ эти слова).

Слово нашъ какъ будто указываетъ, что Ваддингтонъ еврейскаго происхожденiя, а можетъ быть Кремье хотѣлъ сказать, что министръ иностранныхъ дѣлъ принадлежалъ имъ потому, что они его подкупили?

Былъ-ли Ваддингтонъ еврей или подкупленъ евреями, во всякомъ случаѣ, онъ ничего не пожалѣлъ, чтобы защитить свое племя или заработать свои деньги. Онъ съ чисто еврейскою алчностью настаивалъ на томъ пунктѣ Берлинскаго трактата, который былъ смертнымъ приговоромъ Румынiи. Благодаря ему Францiя, великодушная Францiя, сыиграла недостойную роль жандарма, который крѣпко держитъ за руки слабую нацiю, чтобы дать возможность еврею насильно влить купоросъ въ глотку уже умирающей.

Со всею энергiею и живой надеждою истиннаго патрiота, Братiано предпринялъ черезъ всю Европу путешествiе, подобное тому, какое совершилъ Тьеръ, умоляя за побѣжденную Францiю.

Австрiя, Россiя, Турцiя лично признали независимость Румынiи. Въ Англiи и Италiи Братiано увидѣлъ, что министры подкуплены евреями и встрѣтилъ непреодолимое противодѣйствiе. Впрочемъ, совесть проснулась передъ фактами, которые онъ разсказывалъ, и ему отвѣтили: “державы, подписавшiя берлинcкiй трактатъ, солидарны. Пусть Францiя изъявитъ готовность признать независимость Румынiи, не требуя немедленнаго [349] исполненiя главной статьи, касающейся израильтянъ, и мы сдѣлаемъ то-же самое”.

Ваддингтонъ противился и отвѣчалъ только: “если не будутъ дарованы права гражданства евреямъ, содержащимъ публичные дома, кабаки съ отравленной водкой, растовщическiя конторы, — то не будетъ французскаго посланника въ Румынiи”.

Напрасно ему говорили: “но чѣмъ-же этотъ вопросъ, который касается исключительно внутренней полицiи страны, можетъ интересовать Францiю? Тутъ даже не задѣта свобода вѣроисповѣданiй, потому что признано, что Румынiя чуть-ли не самая вѣротерпимая страна”.

Ваддингтонъ — ни съ мѣста, и члены лѣвой, почти всѣ замѣшанные въ финансовыхъ спекуляцiяхъ и жившiе на еврейское жалованье, понятно находили это поведенiе прекраснымъ.

Не болѣе посчастливилось и другому посланнику Румынiи, Катарджи. Вотъ дословно, по донесенiю израильскихъ газетъ, циничный отвѣтъ, данный ему Гамбеттою: “совѣтую вашему правительству покориться; Францiя не признаетъ независимости вашей страны, пока вы не признаете гражданскихъ правъ всѣхъ евреевъ безъ различiя. Кремье на этомъ настаиваетъ. Ваддингтонъ взялъ на себя иницiативу по этому вопросу на берлинскомъ конгрессѣ; честь Францiи будетъ задѣта, если онъ будетъ обойденъ. Я самъ далъ слово Кремье поддержать его, по этому я могу только еще разъ предложить вамъ исполнить ваши обязательства”.

Повторяемъ, что дѣло нисколько не касалось вопроса о свободѣ вѣроисловѣданiя.

Эрнестъ Дежарденъ еще пишетъ по этому поводу въ своей брошюрѣ “Евреи въ Молдавiи”: “я утверждаю, что религiозныя побужденiя не играютъ никакой роли въ мѣрахъ, принятыхъ правительствомъ, и во враждебности, выказываемой евреямъ населенiемъ. Равнодушiе православныхъ грековъ къ своей религiи и безразличiе священниковъ оплачиваемыхъ государствомъ, устраняютъ малѣйшее подозрѣнiе въ религiозномъ преслѣдованiи. Тутъ ненавидятъ чуждый народъ, который высасываетъ соки изъ страны, образуя государство въ государствѣ, какъ протестанты во Францiи до эдиктовъ Ришелье”. [350]

Но у насъ поэтому предмету есть еще болѣе вѣское доказательство, заимствованное у Ад. Франка, пользующагося въ израильскомъ мiрѣ заслуженнымъ уваженiемъ.

Въ своемъ отвѣтѣ Ксавье Ру, который спрашиваетъ его, каковы, по его мнѣнiю, причины анти-семитическаго движенiя, принимающаго широкiе размѣры въ Европѣ, профессоръ въ College de France объявляетъ, что въ Румынiи, какъ и въ г. Россiи, религiозныя вѣрованiя не имѣютъ никакого отношенiя къ мѣрамъ, принимамымъ противъ евреевъ (35).

Ученый авторъ каббалы былъ-бы, въ такомъ случаѣ, очень любезнымъ, если-бы доказалъ намъ, во имя какого принципа мы вмѣшиваемся во внутреннiя дѣла народа, который, на свою бѣду, такъ слабъ, что не можетъ просить насъ не соваться, куда насъ не просятъ.

Впрочемъ Румынiя на половину избѣжала опасности. У одного республиканскаго депутата хватило мужества поднять вопросъ, котораго всѣ избѣгали съ величайшимъ старанiемъ.

“Вотъ уже полтора года, говоритъ Луи Легранъ въ засѣданiи 15-го декабря 1879 года, какъ Берлинскiй трактатъ провозгласилъ независимость Румынскаго государства. Австрiя, Россiя, Турцiя — три державы, наиболѣе заинтересованныя въ соблюденiи Берлинскаго трактата, немедленно признали независимость этой маленькой народности. Италiя недавно послѣдовала ихъ примѣру. Я требую, чтобы Францiя сдѣлала тоже и завязала съ Румынiей правильныя дипломатическiя сношенiя”.

Ваддингтонъ, понятно, уклонился сказать истину и объяснить побудительныя причины, заставившiя его дѣйствовать: онъ боялся обнародованiя нѣкоторыхъ документовъ, которые не сдѣлали-бы ему чести, и ограничился обсужденiемъ натурализацiи поголовно и по опредѣленнымъ категорiямъ, что во все его не касалось и во что французскому правительству, собственно говоря, не было никакой причины вмѣшиваться.

Боясь разоблаченiй, онъ наконецъ уступилъ. Кромѣ того евреи чувствовали, что румыны доведены до крайности; имъ небезъизвѣстно было, что съ этой [351] стороны подготовлялись сцены, въ сравненiи съ которыми расправы въ Болгарiи были только цвѣточками.

Порѣшили послать, въ качествѣ французскаго члена дунайской комиссiи, чиновника, еврейское происхожденiе котораго не удивило-бы меня, и который, во всякомъ случаѣ, явился какъ-бы представителемъ французскаго еврейства въ этой области. Выбрали нѣкоего Баррера, осужденнаго коммунара, ставшаго гамбеттистомъ. Если судить о немъ по той быстротѣ, съ которою онъ убѣгалъ во время коммуны, какъ только начиналась борьба на улицахъ, то мнѣ кажется, что его единовѣрцы напрасно разсчитывали-бы на него во время большаго кровопролитiя. Впрочемъ, благодарное еврейство отправило его въ Египетъ, и мы скоро встрѣтимся съ нимъ тамъ (36).

Еврейство не проявило себя неблагодарнымъ и къ Ваддингтону. Въ 1863 г. израильскiй Союзъ оказался настолько влiятеленъ, что извлекъ прежняго министра изъ презрительнаго забвенiя въ которое онъ впалъ, и отправилъ его въ Россiю въ качествѣ посла.

Назначенiе Ваддингтона въ Лондонъ достойно завершило все это посмѣшище. Говорили, что бывшiй воспитанникъ Кэмбриджа поселился тамъ безъ возврата и даже надѣется быть сдѣланъ пэромъ. Но намъ и тутъ не посчастливилось: онъ продолжаетъ служить Англiи на нашей спинѣ. Онъ побудилъ французское правительство выразить неодобренiе и лишить командованiя храбраго адмирала Пьера, который умеръ съ горя. Но вѣнцомъ его дѣятельности былъ проэктъ согласiя Францiи, на лондонской конференцiи, касательно улаженiя египетскаго вопроса. Францiя не только признавала оккупацiю Англiею Египта, гдѣ наше влiянiе было долго преобладающимъ, куда ушло столько французскихъ капиталовъ, она не только соглашалась на сокращенiе долга, гарантированнаго всѣми державами, но еще допускала заемъ, превосходившiй всѣ другiе и предназначенный Англiею на покрытiе убытковъ, которые она одна причинила!

Къ счастью, нѣмцы и русскiе заступились за наши интересы лучше, чѣмъ наши собственные министры, и конференцiя окончилась неудачею. Ваддингтонъ былъ неутѣшенъ.[352]

Что касается до поведенiя Баррера, то оно было еще страннѣе. Извѣстно, съ какимъ интересомъ вся Европа слѣдила за происшествiями въ Египтѣ въ сентябрѣ 1884 г., когда считали неминуемымъ прекращенiе погашенiя долга. Чтобы служить своей странѣ, лордъ Нортбрукъ, какъ истый англичанинъ, покинулъ свой роскошный образъ жизни, свою охоту и прекрасную резиденцiю Форгэмъ въ Гэмпширѣ. Барреръ, жалкiй коммунаръ, ставшiй французскимъ посланникомъ въ Егиитѣ, не удостоилъ отправиться къ мѣсту своей службы: “я стрѣлялъ во французское знамя въ 1871 г. въ присутствiи пруссаковъ, неужели воображаютъ, что въ 1884 г. я стану его защищать въ Каирѣ въ присутствiи англичанъ?” Такъ вѣроятно разсуждалъ этотъ оппортунистскiй дипломатъ.

Французскiй комиссаръ Лешевалье, тоже воспользовался этою минутою, чтобы взять отпускъ и отдыхъ.

Впрочемъ, мы всюду встрѣчаемъ Ваддингтоновъ и Барреровъ. Въ англiйскомъ журналѣ “Statist”, за августъ 1884 г., одинъ дипломатъ изобразилъ смѣшную и въ то-же время грустную для всѣхъ настоящихъ французовъ картину нашей внѣшней политики, ввѣряемой авантюристамъ всей Европы. Мало по малу отдѣлались отъ всѣхъ даровитыхъ людей и вручили наши интересы евреямъ всѣхъ странъ; когда, какой-нибудь дипломатъ случайно заключалъ выгодный договоръ, ему выражали неодобренiе, потому что онъ невыговорилъ особыхъ выгодъ для евреевъ.

“Въ 1880 г., говоритъ англiйскiй журналъ, Францiя занимаетъ въ Африкѣ воинственное положенiе. Гамбетта, боясь оскорбить общественное мнѣннiе въ Италiи, посылаетъ въ Римъ и Тунисъ природнаго дипломата, свѣдущаго и искуснаго въ дѣлахъ. Баронъ Биллингъ успокоиваетъ недовольство итальянцевъ и привозитъ назадъ превосходный трактатъ. Ему выражаютъ неодобренiе, потому что пройдохамъ изъ опортунистовъ оттуда нечѣмъ поживиться. Происходитъ занятiе Туниса, и бея заставляютъ принять трактатъ Бардо. Кому поручаютъ его составить? Бреару, бригадному генералу, котораго никто не знаетъ, и Рустану, мелкому коммерческому агенту.[353]

“Въ Китаѣ, тонкiй и искусный дипломатъ, Буре заключаетъ такой-же выгодный трактатъ, какъ и конвенцiя, вывезенная изъ Туниса Биллингомъ. Оппортунистская партiя спешитъ и его осудить; и Францiя пускается въ шутовскiе переговоры, которые ведутся флотскими врачами, командирами разсылочныхъ судовъ, прусскими таможенными чиновниками. Дальше ужъ некуда идти. Будемъ надѣяться, что въ скоромъ времени Курсель или Сенъ-Валье будутъ командовать кирасирами.

“За два года до смерти, Гамбетта, ощущая потребность набить карманы окружавшихъ его eвpeeвъ нѣмецкаго и иного происхожденiя, задумалъ устроить конверсiю итальянскаго дома. Вмѣсто того, чтобы отправить въ Римь съ этой миссiей генеральнаго инспектора финансовъ, онъ вздумалъ послать туда прихлебателя г-жи Арно, изъ Арьежа, испанскаго еврея Рюица

“Извѣстно, какой прiемъ быль оказанъ этой жалкой личности совѣтомъ, съ маркизомъ Маффей во главѣ. — Будучи въ апогеѣ своей славы, Гамбетта пожелалъ получить аудiенцiю у Бисмарка. Онъ посылаетъ развѣдчикомь одного алжирскаго депутата, бывшаго коммиссiонера при марсельской таможнѣ, за которымъ вскорѣ слѣдуетъ другой депутатъ, плохой живописецъ, устроитель лотерей и торговецъ гитарами. Еврейскiй банкиръ Блейхредеръ принимаетъ участiе въ этихъ забавныхъ переговорахъ, которые, не смотря на всѣ его старанiя, оканчиваются полной неудачей”.

За границей интересы евреевъ представлялъ Ваддингтонъ, а внутри страны — Леонъ Сэ. Леонъ Сэ, котораго, съ основанiемъ или нѣтъ, называютъ братомъ Альфонса Ротшильда, есть креатура еврейскаго царя; онъ гордится тѣмъ, что носитъ его ливрею, каждое утро, какъ вѣрный прикащикъ, является къ нему за приказанiями, дѣлаетъ все только для него, черезъ него и при его посредствѣ. Навязавъ его республикѣ, Ротшильды испытывали удовлетворенiе нетолько отъ сознанiя, что они владыки финансоваго рынка, но и оттого, что одинъ изъ ихъ приспѣшниковъ принималъ участiе въ управленiи Францiею, которою имъ не угодно самимъ управлять. [354]

Дѣйствительно, настоящимъ владыкою еврейства во Францiи, на котораго израиль и масонство возлогали надежды, былъ Гамбетта.

Въ обмѣнъ за власть евреи требовали у Гамбетты четырехъ вещей:

Во 1-хъ, возможности ворочать дѣлами.

Во 2-хъ, религiознаго преслѣдованiя, изгнанiя изъ школъ изображенiй Христа, которыя ихъ оскорбляли, закрытiя тѣхъ школъ, изъ которыхъ вышло столько доблестныхъ людей, и въ которыхъ учили дѣтей, какъ стать добрыми христiанами и настоящими французами.

Въ З-хъ, закона всеобщей безопасности, который позволилъ-бы, въ удобную минуту, завѣршить дѣло коммуны и изгнать изъ родной земли какъ можно больше французовъ подъ предлогомъ, что они рецидивисты, бродяги, содержатели публичныхъ домовъ, и на ихъ мѣсто посадить всѣхъ евреевъ изъ Россiи, Германiи, Румынiи, которымъ вздумается переселиться.

Въ 4-хъ, они требовали войны.

Что касается до дѣлъ, то Гамбетта затѣялъ ихъ сколько угодно. Онъ устроилъ Бонское дѣло въ Гвельмѣ, дѣло съ фальшивой конверсiей при помощи Леона Сэ, настоялъ на выкупѣ правительствомъ желѣзныхъ дорогъ, имѣвшихъ мѣстное значенiе, что оказалось столь плодотворнымъ.

Это просто было повторенiемъ того, что произошло въ Германiи. Центру удалось помѣшать выкупу всѣхъ линiй за счетъ имперiи, но князь Бисмаркъ устроилъ за счетъ Пруссiи выкупъ нѣсколькихъ линiй, и евреи заработали на операцiи въ 1200 миллiоновъ — пятьсотъ миллiоновъ чистой прибыли. Они дѣйствовали, какъ позднѣе должны были дѣйствовать во Францiи; предупрежденные заранѣе, они заставили упасть акцiи, забрали ихъ въ свои руки и затѣмъ заставили выплатить себѣ по выпускной цѣнѣ. Надо сознаться, что прусcкiй парламентъ оказался честнѣе нашихъ депутатовъ, которые, не скрываясь, принимали участiе въ этихъ грязныхъ операцiяхъ. Когда Майбахъ предложилъ выкупить акцiи, по цѣнѣ 23, линiи Рейнъ-Наге, ходившiя по номинальной цѣнѣ 8, въ собранiи поднялся такой шумъ, что онъ долженъ былъ отказаться отъ своего проэкта.[355]

Во Францiи республиканцы просто сказали-бы министру общественныхъ работъ: “сколько придется прибыли на каждаго?”.

Извѣстно, какимъ образомъ Гамбетта воздвигъ преслѣдованiе при помощи Констановъ и Казо.

Что-же касается до закона объ изгнанiй французовъ, то Гамбетта поручилъ Рейнаху его подготовить, а Вальдеку Руссо — внести въ собранiе.

Все это евреямъ было нипочемъ.

Извѣстно, что они любятъ говорить притчами, иносказанiями, которыя посвященные понимаютъ съ полуслова. За нѣсколько мѣсяцевъ до войны 1870 г., стоило вамъ заговорить съ лицами мало мальски замѣшанными въ подготовлявшемся движенiи, какъ разговоръ заходилъ объ измѣненiи теченiя Нила. Измѣнить теченiе Нила — значило заставить перейти влiянiе Францiи къ Германiи. Начиная съ 1872 г. только и было рѣчи, что о большомъ дѣлѣ. Богачи говорили объ этомъ въ оперѣ и въ клубѣ. Самые нуждающiеся изъ евреевъ давали понять, что наступаютъ времена, когда и у нихъ будутъ замки, отели и охоты.

Большое дѣло, дѣйствительно такое большое, что никакое историческое событiе не надѣлало-бы такого шума.

Миллiарды, которые несчастные французы безъ cчету вносили для военнаго бюджета были разграблены; всѣ усилiя были употреблены для того, чтобы посѣять раздоръ и ненависть въ сердцахъ, армiю искуснымъ образомъ довели до полнаго разстройства, ничего не было готово, и это сдѣлалось очевидно, когда пришлось посылать полкъ въ Тунисъ, и Фаръ долженъ былъ набирать народъ въ Бривѣ, лошадей въ Перпиньянѣ и сѣдла въ Версали (37).

Сопоставьте это разстройство со страшной организацiей Германiи, и вы угадаете результатъ. Едва хватило-бы времени сдѣлать маленькiй заемъ, а врагъ уже наступалъ, хваталъ насъ за горло, между тѣмъ какъ какой-то герцогъ Фриголе или Тибоденъ пытался пустить въ ходъ огромную машину мобилизацiи, которая была-бы подъ силу развѣ Наполеону.

Это было разоренiе или долгъ въ 10 миллiардовъ. [356]

Какъ ихъ уилатить? На то былъ еврей. Онъ взялся, за счетъ Германiи, дать взаймы часть суммы, но такъ какъ уплата, понятно, не могла окончится въ одинъ день, то онъ взялъ-бы на себя, въ нѣкоторомъ родѣ, управленiе страною, взамѣнъ побѣдителя; онъ-бы осуществилъ свою мечту, хоть на минуту овладѣть этою обѣтованною землею, которая такъ долго изгоняла его пзъ своихъ предѣловъ, закрѣпостить Францiю. Будучи необходимъ Германiи, какъ сборщикъ, онъ-бы пользовался властью, чуть-ли не равной королевской, и пожалуй выхлопоталъ-бы Ротшильту титулъ вице-короля. Тогда всѣ евреи великiе и малые, стали-бы приходить и садиться у нашего очага уже не тысячами, а сотнями тысячъ.

Такимъ образомъ осуществилась-бы улыбающаяся перспектива, которую Александръ Вейль, очень, впрочемъ, любезный человѣкъ, развивалъ однажды предо мною.

Французы разсѣялись-бы по всему свѣту, какъ евреи послѣ разрушенiя храма или поляки послѣ пораженiя Костюшки.

Масса осталась-бы на мѣстѣ, работая изъ-подъ палки, а еврей охотился-бы и слушалъ оперы Мейербера и оперетки съ участiемъ Жюдикъ.

Никогда столь гигантская спекуляцiя не зарождалась въ человѣческомъ мозгу, и Гамбетѣ не удалось ее осуществить.

Кто спасъ Францiю, руководимую шайкой интригановъ и эксплуататоровъ, ставшую жертвою всевозможныхъ обмановъ и мистификацiй? Просто тотъ жизненный инстинктъ, который столько разъ уже спасалъ ее. Она допускала самыя смѣлыя рѣчи и поступки, говорила людямъ, управлявшимъ ею: “грабьте, воруйте, спекулируйте, какъ угодно”, но малѣйшему намеку на войну она противопоставляла упорную, глухую, непоколебимую силу инерцiи. Это чувство самосохраненiя въ странѣ не было слѣдствiемъ высшихъ соображенiй: оно было чисто животное. Подобно животному, чувствовавшему близость бойни, Францiя упорно отказывалась идти впередъ, и ничѣмъ нельзя было на нее подѣйствовать. [357]

Напрасно Гамбетта, подстроилъ забавную манифестацiю по поводу Дульсиньо, какъ будто Францiи, у которой отняли Страсбургъ, была какая-нибудь польза отнимать городъ у храбрыхъ черногорцевъ и отдавать его грекамъ. Напрасно онъ подстрекалъ Грецiю къ войнѣ и далъ ей залогъ нашего согласiя поддержать ее, устроивъ достойную смѣха миссiю Томассена. Напрасно онъ произносилъ воинственныя рѣчн въ Шербургѣ, — никто не двинулся cъ мѣста.

Ни Францiя, ни Германiя не сыграли въ руку еврейской креатурѣ.

Здѣсь слѣдуетъ остановиться на отношенiи Бисмарка къ Францiи. Мы можемъ отнынѣ судить о немъ такъ, какъ о немъ будетъ судить потомство, которое, кажется, особенно занимаетъ канцлера.

Въ 1875 г. желѣзный канцлеръ, кажется, думалъ двинуться на насъ. Былъ-ли онъ неправъ со своей точки зрѣнiя? Мы уже сказали, что тогда произошла попытка обновленiя, ужасный урокъ, повидимому, принесъ свои плоды. У новаго поколенiя, безъ различiя партiй, былъ замѣтенъ подъемъ духа, рвенiе, самоотвѣрженiе. Молодые офицеры, вновь обрѣтшiе вѣру, старые священники, которые собирали вокругъ себя солдатъ и говорили имъ объ ихъ обязанностяхъ къ Богу и къ отечеству, возвратъ къ безсмертнымъ воспоминанiямъ христiанской Францiи, все это не на шутку тревожило иноземныхъ сосѣдей и какъ будто предвѣщало, что великая нацiя снова станетъ сама собою.

Но какъ только прошла опасность, какъ только торжество Гамбетты и евреевъ повѣргло Францiю въ состоянiе соцiальнаго разложенiя, князь Бисмаркъ пересталъ намъ угрожать и, повидимому, не захотѣлъ пользоваться легко дающимися преимуществами.

Что происходило въ этой душѣ? Бисмаркъ дѣйствовалъ, какъ тѣ политики высшаго порядка, которые заботятся не о немедленномъ результатѣ, а о мнѣнiи потомства, о роли, которую они будутъ играть въ лѣтописяхъ человѣчества.

Обладая даромъ великихъ людей мысленно жить въ будущихъ вѣкахъ, канцлеръ представилъ себѣ, вѣроятно, какiя чувства будутъ одушевлять людей, [358] призванныхъ судить величайшую историческую тяжбу, если Францiя падетъ, какъ нацiя; онъ угадалъ, что цѣлая литература создастся на слѣдующую тему: чистосердечная, рыцарская, великодушная Францiя, раздавленная хитрымъ, лукавымъ нѣмецкимъ дипломатомъ, — и не захотѣлъ, чтобы на его память пала тѣнь отъ тѣхъ поступковъ, которые омрачаютъ даже успѣхъ.

Достовѣрно только, что его поведенiе было очень опредѣленно. Никто не станетъ утвѣрждать, что германскiй государственный дѣятель обманывалъ Францiю, онъ всегда говорилъ ей правду. Во время процесса Арнима онъ обнародовалъ письма, въ которыхъ объявлялъ, что республика есть образъ правленiя, наиболѣе выгодный для Германiи. Въ другой разъ онъ высказалъ, что единственная сила, еще сохранившаяся во Францiи — это ея религiозныя вѣрованiя. Въ 1883 г., во время обнародованiя тройственнаго союза между Германiей, Австрiей и Италiей, нѣмецкiе оффицiозы откровенно заявляли, “что республика, дѣлая Францiю неспособною къ преобразованiю, является наилучшею гарантiею европейскаго мiрa”.

Германiя въ мельчайшiя подробности вноситъ эту грубую, рѣзкую, но правдивую откровенность. Заявляя въ презрительномъ тонѣ объ отвращенiи, которое испытываютъ нѣмецкiе офицеры при сношенiяхъ съ Тибоденомъ, измѣнившимъ своему слову, “Grenzboten”, оффицiальное обозрѣнiе канцеляра, откровенно говоритъ:

“ Германiи остается только желать, чтобы генералъ Тибоденъ, какъ можно дольше сохранилъ портфель военнаго министра.

“Какъ сохраненiе республики во Францiи является наилучшею гарантiею европейскаго мира, такъ, равно, человѣкъ, съ прошлымъ генерала Тибодена, долженъ оказывать на французскую армiю растлѣвающее дѣйствiе, ибо въ ней, вслѣдствiе политическихъ разногласiй, между офицерами связь поддерживается лишь въ силу идеи долга и чести”.

Повторяемъ, Францiю не обманывали, она могла сама спастись (38). Она могла поставить во главѣ управленiя, вмѣсто тѣхъ безчестныхъ негодяевъ, которые [359] ее позорили и грабили, честнѣйшаго изъ людей и благороднѣйшаго изъ королей, но она сама не захотѣла; она тоже потребовала Варраву.

Въ виду непрестанныхъ вызововъ Гамбетты, которые легко можно было принять, такъ что война сдѣлалась-бы неизбѣжной, владѣлецъ Варцина, подъ столѣтними буками котораго онъ часто искалъ спокойствiя, необходимаго для размышленiй, вѣроятно, долго взвѣшивалъ пять-шесть возможныхъ гипотезъ.

Францiя могла пробудиться, какъ во времена Iоанны д’Аркъ, воспрянуть въ минуту послѣдняго издыханiя, отбросить измѣнниковъ, заставившихъ ее такъ низко пасть, призвать на помощь короля и выиграть рѣшающую битву.

Европа могла воспротивиться окончательному разрушенiю и потребовать, чтобы была Францiя. Какъ-бы эта нацiя ни была подавлена, но все-же прозрѣвъ, узнавъ виновниковъ своихъ несчастiй, руководясь одною вѣрою и одною мыслью, она стала-бы опаснѣе, чѣмъ теперешняя огромная масса, которая доступна всякому проходимцу, безпрестанно мѣняетъ мнѣнiя, управляется какими-то низкими спекулянтами, у которой нѣтъ связи, тѣсно сплачивающей гражданъ въ одно цѣлое, гдѣ государственныя тайны суть достоянiе всѣхъ паяцовъ биржи, палаты и улицы.

Францiя посаженная на цѣпь евреями для того, чтобы уплачивать выкупъ, представляла другого рода опасность, и Бисмаркъ, который послѣ культуркампфа все-таки пришелъ къ тому, что менѣе унизительно отправиться въ Каноссу, чѣмъ въ Iерусалимъ, вовсе не желалъ давать такой огромной власти этому зловредному и хищному племени.

Вѣроятно, всѣ эти причины повлiяли на рѣшенiе Бисмарка. Большое предпрiятiе не перешло изъ области сновъ въ область дѣйствительности.

За неимѣнiемъ большого предпрiятiя Гамбетта устроилъ маленькое: Тунисскую войну.

Вы часто видѣли, въ описанiяхъ путешествiй, изображенiя африканскихъ евреекъ, лежащихъ развалясь на подушкахъ въ отдаленныхъ комнатахъ ихъ жилища, скрестивъ на толстомъ животѣ руки, покрытыя украшенiями. Bъ тридцать лѣтъ ихъ уже тяготитъ [360] толщина, онѣ лоснятся отъ жира и единственная ихъ страсть — подвѣшивать какъ можно больше цехиновъ къ тяжелому ожерелью, окружающему ихъ жирную шею.

Съ такою-то еврейскою, Элiасъ Муссали, Рустанъ рѣшилъ, что необходимо послать на убой извѣстное количество нашихъ бѣдныхъ солдатиковъ, которые хотѣли одного: жить, выслужить срокъ и отправиться на родину, чтобы тамъ, во время жатвы или сбора винограда, снова затянуть веселыя пѣсни, укачивавшiя ихъ въ дѣтствѣ.

Разсказывать-ли о всѣхъ этихъ безстыдствахъ? Они были разоблачены въ присутствiи присяжныхъ во время процесса, затѣяннаго съ “Jntransigeant”. Тунисскiй Марнефъ, получившiй командорскiй крестъ Почетнаго Легiона за снисходительность къ любовнику своей жены, наглая ложь Ферри, утверждавшаго, что дѣло шло лишь объ усмиренiи Крумировъ, которые никогда не существовали, миллiоны, истраченные во время распущенiя палатъ, лихоимство, притѣсненiя, всевозможныя подлости..... вы все это знаете.

Было обнародовано условiе, которое Леонъ Рено цинично предложилъ бею отъ имени нѣсколькихъ французскихъ евреевъ.

Бей честно отвѣтилъ: “во всемъ намѣстничествѣ у насъ наберетея не болѣе ста миллiоновъ золотомъ и серебромъ, а вы мнѣ предлагаете выпустить акцiи на 500 или 600 миллiоновъ: или вы обокрадете моихъ подданныхъ, давъ имъ бумажки вмѣсто ихъ золота, или обокрадете французовъ, противъ которыхъ я ничего не имѣю”.

— Хорошо! если ты такъ на это смотришь, возразилъ Рено, мы тебѣ объявимъ войну.

— Я знаю, что Францiя великая держава, она иногда заводитъ войну изъ-за пустяковъ, но никогда — изъ-за грязныхъ спекуляцiй. Это значило-бы подражать евреямъ моей столицы, которые ссорятся изъ-за нѣсколькихъ пiастровъ.

— Вотъ въ этомъ-то ты и ошибаешься. Евреи, которыхъ такъ презираютъ у тебя, — у насъ владыки, и если ты не хочешь обогатить ихъ насчетъ твоего народа, то будешь меня помнить. [361]

Все это было говорено, доказано, выведено на свѣжую воду, несмотря на предосторожность еврея Вейль Пикара, который выкупилъ судебное дѣло Боккоса.

— Если двѣнадцать французскихъ присяжныхъ поклянутся, что они cчитаютъ эти факты истинными, я первый потребую, чтобы Рустанъ сѣлъ на скамью подсудмыхъ.

Такъ говорилъ, въ припадкѣ добродѣтели, генеральный прокуроръ Дофенъ.

— Всѣ эти факты истинны, мы въ томъ клянемся честью, отвѣчали присяжные.

Но Дофенъ ничего не потребовалъ.

Рустанъ еще разъ вернулся въ Тунисъ, чтобы присутствовать на банкетѣ, данномъ Всемiрнымъ израильскимъ союзомъ, а затѣмъ былъ отправленъ посланникомъ въ Вашингтонъ, гдѣ, получая двойное содержанiе, онъ преспокойно глотаетъ оскорбленiя, которыми янки неизменно осыпаютъ его при встрѣчѣ на улицѣ.

Вы думаете, что послѣ шума, надѣланнаго этимъ процессомъ, скандалы прекратятся хоть на время? Вы не знаете республиканцевъ. Камбонъ продолжаетъ дѣянiя Рустана. Его предшественникъ получалъ на водку, а онъ, повидимому предпочитаетъ воду; вмѣстѣ съ компанiей Тунисскихъ водъ онъ загребъ огромные барыши, и велѣлъ схватить арабскихъ совѣтниковъ, которые хотѣли воспротивиться этому лихоимству.

Исторiя владѣнiй Мустафы — одна изъ самыхъ веселыхъ главъ финансовой лѣтописи. Прiѣхавъ сюда, бѣдный Мустафа, который былъ такъ рѣзвъ въ Бордо, попалъ въ парижскiй омутъ, какъ старая кляча въ болото съ пiявками. Когда его средства истощились, онъ былъ радъ, что нашелъ трансатлантическiй банкъ, который предложилъ ему миллiонъ, и онъ благословилъ Аллаха, пославшаго ему такихъ обязательныхъ людей. Нѣсколько мѣсяцевъ его оставили въ покоѣ, но затѣмъ потребовали уплаты.

— Найдите намъ, по крайней мѣрѣ, кого-нибудь, кто гарантировалъ-бы вашъ долгъ.

Несчастный приходилъ въ отчаянiе, вдругъ являются Вольтерра и Альфредъ Накэ и разсказываютъ [362] ему о какомъ-то филантропическомъ обществѣ, которое собирается выпустить акцiи владѣнiй въ Тунисѣ, которыхъ у него въ настоящее время еще нѣтъ, но которыя оно можетъ прiобрѣсти впослѣдствiи. Мустафа разсказалъ свои горести этимъ двумъ добрымъ евреямъ и они ему сказали: ..мы тѣ, кого Вы ищете, а Вы тотъ, кто намъ нуженъ. Уступите намъ ваши земли, а мы отвѣчаемъ за вашъ миллiонъ”.

Положительно, подумалъ Мустафа, Парижъ необыкновенный городъ, тутъ все найдешь. Онъ съ радостью принялъ сдѣланное ему предложенiе поручиться за его вексель, что было тѣмъ легче его новымъ друзьямъ, что угрожавшiе ему преслѣдованiемъ и предлагавшiе спасти его — были одни и тѣ-же, принадлежали къ одной и той-же финансовой группѣ.

Тѣмъ не менѣе испытанiя Мустафы еще не кончились. Благодаря своимъ евреямъ, онъ долженъ былъ пройти черезѣ всѣ мытарства. Пока въ немъ нуждались, онъ проходилъ черезъ прихожiя среди почтительно кланявшихся швейцаровъ, садился на почетномъ мѣстѣ за совѣщательнымъ столомъ, и его величали:

Его Превосходительство, генералъ Мустафа бенъ Измаилъ. Немного позднѣе къ нему обращались кротко:

“Что скажетъ объ этомъ генералъ Мустафа?” Подъ конецъ онъ сдѣлался опять, какъ и во дни своей молодости, простымъ банабакомъ, его заставляли дожидаться подолгу вмѣстѣ съ писцами, и призывали его съ порога запросто: “эй, Мустафа”. Его феска, то торжествующая, то жалобно опущенная и приниженная, какъ и ея хозяинъ, повѣствовала обо всѣхъ его превратностяхъ.

Дѣйствительно, положенiе было несовсѣмъ опредѣленно. Пятидесятимиллiонныя владѣнiя, подаренныя Садокомъ своему любимцу въ минуту сердечнаго излiянiя, когда самъ не знаешь что дѣлаешь, были габбу, т. е. неприкосповенныя. Часть ихъ принадлежала училищу Садики, а другая составляла частную собственность семьи бея.

Эти препятствiя не могли остановить евреевъ, жаждавшихъ обдѣлать гешефтъ. Бывшiй чиновникъ правительства 4-го сентября, у котораго Камбонъ былъ секретаремъ, взялся, понятно за приличное вознагражденiе, [363] склонить этого послѣдняго въ пользу притязанiй Мустафы. Камбонъ oбъявилъ, чтобъ ему непремѣнно прислали французского политическаго дѣятеля, обладающаго большимъ влiянiемъ и сговорчивой совѣстью, чтобы помочь ему произвѣсти давленiе на бея.

Флоке былъ отъ природы предназначенъ для этой цѣли, и отправился въ Тунисъ защищать этоть дрянной процессъ, уже разъ проигранный Мустафою передъ судомъ Шараа, единственнымъ компетентнымъ въ подобнаго рода дѣлахъ (39).

У Камбона были всѣ карты на рукахъ, онъ сказалъ бею: “ты видишь, самъ президентъ палаты заинтересованъ этимъ дѣломъ; если ты не уступишь, тебѣ будетъ худо, тебя свергнутъ съ престола. Тебѣ остается только одно: взять въ посредники честнаго человѣка, чуждаго этому дѣлу, чистаго и безкорыстнаго республиканца.... добродѣтельнаго Накэ (40)”.

Все шло хорощо. 24 марта 1885 Тунисское земельное общество было окончательно учреждено, сообразно уставу, врученному на храненiе нотарiусу Дюпюи; въ числѣ своихъ основателей, изъ коихъ почти всѣ были евреи, оно насчитывало: Жери, Тора, Соттеръ де Борегаръ, Блоха, Вольтерра, Рея, Леви, Сезана и Мустафу бенъ Измаила.

Вскорѣ появилась новая черная точка. Дѣятель 4-го сентября нашелъ, что Камбонъ взялъ себѣ слишкомъ много, а ему ничего не оставилъ, и онъ подробно сталъ излагать въ “Figaro” все эти грязныя спекуляцiи. Тогда въ теченiе нѣкотораго времени длился самый забавный дуэтъ, какой только можно себѣ представить, между “Figaro” и “Lanterne”. “Lanterпе” стойко защищалъ неподкупность Флоке и объявлялъ, что чиновникъ, подобный Камбону, пускавшiйся въ такiя спекуляцiи, былъ самымъ презрѣннымъ взяточникомъ. “Figaro”, не защищая Камбона, утверждалъ съ нѣкоторымъ основанiемъ, что Флокэ было стыдно вступаться за Мустафу, который такъ долго былъ deliciae domini, и безчестить такимъ образомъ нетолько себя самого, — что было неважно, — но и французскую палату, коей онъ состоялъ вице-президентомъ, а позднѣе сталъ президентомъ. (41). [364]

Оба были правы, одинъ по отношенiю къ Камбону, другой къ Флокэ. Конечно, подъ прелогомъ цивилизацiи часто жестоко обирали народы, слывшiе за варваровъ, но никогда пройдохи съ большею алчностью не набрасывались на страну, никогда политическiе дѣятели съ большимъ нахальствомъ не выставляли на видъ свою развращенность, никогда не случалось столь возмутительныхъ фактовъ какъ тѣ, о которыхъ пресса сообщала подъ особой рубрикой: “Запахи Туниса”

О чемъ слѣдовало-бы писать, такъ это о стрададанiяхъ, вынесенныхъ нашими солдатами для того, чтобы дать евреямъ возможность предаваться ихъ спекуляцiямъ.

Для описанiя этой экспедицiи не хватало писателя-живописца, какимъ былъ Фромантенъ, который-бы разсказалъ о невыразимыхъ страданiяхъ этой войны, затѣянной для того, чтобы доставить деньги биржевикамъ.

У кого не сжимались кулаки, слушая разсказы офицеровъ о переходахъ колоннами подъ раскаленнымъ небомъ, — кругомъ ни деревца, ни источника, а въ двухъ шагахъ пустыня! На верблюдахъ перевозятъ необходимую воду, которая иногда запаздываетъ на 3-4 версты и доходитъ согрѣтою и испорченною (42). Вдругъ какой нибудь человѣкъ начинаетъ произносить безсвязныя слова, смѣяться во все горло — онъ сошелъ съ ума! Другой сразу падаетъ неподвижно, къ нему спѣшатъ — онъ умеръ..... Наскоро устраиваютъ гробъ изъ ящика отъ сухарей и зарываютъ несчастнаго въ пескѣ, который въ эту-же ночь разроютъ шакалы. Иногда капитанъ прочтетъ De profundis, вотъ и все.... Масонство запретило Фарру прикомандировывать священниковъ къ войску.

Вcякiй одинокiй солдатъ погибъ; если онъ попадетъ въ плѣнъ, то его отдаютъ, какъ игрушку, женщинамъ племени, которыя заставляютъ его умирать медленною смертью, втыкая ему въ тѣло раскаленныя до красна иглы. Одинъ изъ моихъ родственниковъ, вернувшiйся изъ экспедицiи умирающимъ, разсказывалъ мнѣ, какое ужасное впечатлѣнiе производилъ одинъ унтеръ-офицеръ отряда, который сталъ неузнаваемъ.

Несчастный, съ вырванными глазами, отрѣзанными ушами [365] и страшно изуродованнымъ тѣломъ, напрасно старался начертать на бумагѣ свое имя карандашомъ, который ему вложили въ руку! Что за картина для мстительнаго пера великаго писателя!

Генералъ Ламберъ, изъ евреевъ, нарочно разгуливалъ въ Тунисѣ въ своемъ генеральскомъ мундирѣ, чтобы показать, что именно евреи, столь презираемые на востокѣ, управляютъ и приказываютъ во Францiи. Это была настоящая еврейская война на той землѣ, которая видѣла Людовика святого умирающимъ на пеплѣ со скрещенными руками, подобно его Божественному учителю, война, на которой убивали французовъ изъ-за еврейства, отнимая у нихъ даже надежду на будущую жизнь.

Въ концѣ концовъ, научные документы, можетъ быть, краснорѣчивѣе описанiй самаго талантливаго писателя.

Кто не читалъ отчета о госпиталяхъ доктора Леребулле, преданнаго правительству, близко стоящаго къ газетѣ “Temps?” Ни кроватей, ни врачей, ни коекъ. Умираюшiе бьются на соломѣ въ бреду тифозной горячки, какъ въ преждевременномъ чистилищѣ. Въ зловонной комнатѣ, гдѣ витаютъ генiи смерти, раздаются возгласы, стоны, хрипѣнiе. Этотъ задыхается и съ пересохшимъ горломъ безпрестанно кричитъ: пить! Тотъ уже не чувствуетъ жажды, онъ пьетъ въ воображенiи чистую воду родного ручья; чтобы лучше насладиться ею, онъ склоняется среди тростниковъ и травы; и таково представленiе даже въ разстроенномъ мозгу, что ему чудится будто онъ подымается на холмъ по пути въ деревню, садится рядомъ со старухой матерью, ѣстъ гречневыя лепешки и каштаны; онъ открываеть ротъ чтобы улыбнуться землячкѣ..... и безъ страданiй испускаетъ послѣднiй вздохъ. Посмотрите, голова выражаетъ спокойcтвiе, бѣдный солдатикъ какъ будто уснулъ, а похолодѣвшая рука еще держитъ маленькiй образокъ Богородицы, данный ему передъ отъѣздомъ монахомъ, который научилъ его азбукѣ. Негодяй въ галунахъ, который, чтобы угодить лѣвой, упразднилъ нашихъ военныхъ священниковъ, несовсѣмъ успѣлъ въ своемъ намѣренiи: еще одинъ французъ умеръ христiаниномъ. [366]

Неправда-ли, эта зловонная атмосфера начинаетъ васъ тяготить? Отправьтесь въ Мантеньи, принадлежащiй Камондо, и въ Борегаръ, принадлежащiй Гиршу. Журчащiя волны, “неумолкающiя ни днемъ, ни ночью”, свѣжiя чащи, густая тѣнь, чудеса искусства всѣхъ вѣковъ скрашиваютъ существованiе. Дѣйствительно, жизнь прекрасна; акцiи, купленныя по 125, стоять 500, со времени трактата Бардо, и Францiя беретъ на себя долгъ.

Гамбетта сказалъ хорошее словцо: “собственно говоря, произнесъ онъ съ жестомъ невыразимаго презрѣнiя, сколько умерло человѣкъ? 1500 французовъ самое большое”...

На этотъ разъ у него не хватило духу. Если-бы онъ назвалъ настоящую цыфру, евреи вознесли-бы его въ трiумфѣ (43).

Эпилогъ былъ мнѣ разсказанъ однимъ изъ моихъ друзей, которому случилось быть, 19-го ноября 1882 г., на дорогѣ, ведущей оть станцiи Грецъ къ замку Сентъ-Уанъ Мантеньи, принадлежащему левантинцу Камондо. “Въ омнибусѣ, запряженномъ великолепными лошадьми и перевозившемъ приглашенныхъ съ вокзала въ замокъ, разсказываетъ “Figaro” въ № отъ 20 ноября, находились: Гамбетта, Арно де л’Арьежъ, Леонъ, Рено, Антонинъ Пру, Дюге де ла Фоконнери, Пиньятель, Альфасса”.

Но “Figarо” не передаетъ только одного, — припадка веселости, охватившаго всѣхъ этихъ господъ, при видѣ нѣсколькихъ солдатъ въ отпуску, собиравшихся сѣсть въ поѣздъ.

Въ Тунисъ! въ Тунисъ! воскликнули веселые собесѣдникн, которымъ видъ этихъ бѣдныхъ малыхъ, уныло шагавшихъ съ узелкомъ за плечами, напомнилъ, какiе барыши они загребли.

По словамъ моего друга, эта шумная веселость подъ хмурымъ осеннимъ небомъ производила удручающее впечатлѣнiе.

Уступимъ теперь слово “Figaro”, который всегда хорошо освѣдомленъ.

“Картина праздника: 700 штукъ дичи, изъ коихъ 450 фазановъ. [367]

А еще говорятъ, что во Францiи нѣтъ больше дичи!”

Одно изъ стихотворенiй Кловиса Гюга, “Дни борьбы”, прекрасно рисуетъ тогдашнихъ дѣятелей.

При помощи Лиги Патрiотовъ Гамбетта сдѣлалъ послѣднѣе усилiе, чтобы довести свое прiемное отечество до войны, конечнымъ результатомъ котораго было бы его исчезновенiе съ карты Европы.

Предпринимая этотъ трудъ, мы, главнымъ образомъ, имѣли въ виду научить нашихъ соотечественниковъ упражнять свое мышленiе, сближать идеи, однимъ словомъ разсуждать, какъ до нихъ разсуждали ихъ отцы. Черезъ кого? для кого? вотъ тѣ вопросы, которые слѣдуетъ себѣ задавать передъ каждымъ выдающимся фактомъ.

Разберемъ-же теперь инцидентъ въ улицѣ Св. Марка и посмотримъ какова была его причина? Нѣмецкое гимнастическое общество устраиваеть прощальный праздникъ. Въ честь кого? Мы узнаемъ о томъ изъ слѣдующаго циркуляра, разосланнаго послѣ сцены, происшедшей въ первый вечеръ.

Нѣмцкое гимнастическое общество въ Парижѣ.

М. Г., вслѣдствiе непредвидѣннаго обстоятельства мы, къ сожалѣнiю, не можемъ располагать сегодня вечеромъ помѣщенiемъ собранiя.

Прощальный праздникъ въ честь г.г. Ж. Гра и А. Когена состоится въ будущiй вторникъ, 30-го августа, и мы разсчитываемъ на многочисленное собранiе.

Примите и проч.

Второй секретарь Евгенiй Вольфъ.

Очевидно рѣчь идетъ о двухъ евреяхъ, которыхъ хочетъ привѣтствовать это общество, имѣющее предсѣдателемъ еврея, доктора Майера, а секретаремъ тоже еврея, Евгенiя Вольфа, вѣроятно родственника того Вольфа, чье агентство прислало въ 1870 г. знаменитый разсказъ объ оскорбленiи Бенедетти.

Но одинъ экземпляръ этого циркуляра затерялся; по странной случайности его приносять одному члену Лиги Патрiотовъ, мужество котораго немедлено воспламеняется, и вотъ предлогъ для вызова. Ну, а этотъ чувствительный патрiотъ, вѣроятно французъ стариннаго происхожденiя, свято хранящiй воспоминанiе о славѣ старой Францiи? По странному стеченiю обстоятельствъ, [368] этотъ ревностный патрiотъ носитъ нѣмецкое имя Майера, совѣршенно какъ председатель нѣмецкаго общества.

Кто затѣмъ возгорается негодованiемъ? Лоранъ, въ газетѣ еврея Вейль Пикара, наперстника еврея Гамбетты.

И такъ все рѣшительно происходитъ между евреями, и жизнь сотенъ тысячъ уроженцевъ Берри, Бретани, Пуату, Бургони ставится на карту нѣсколькими израильтянами въ какой-то лавкѣ неподалеку отъ биржи. Рѣшено, что первый Майеръ будетъ обидчикомъ, а второй обиженнымъ и воспрянетъ при имени своей родины — Францiи.

Но чтобы штука удалась, надо найти убѣжденнаго дурня; подвертывается Деруледъ. Я убѣжденъ, что онъ совѣршенно неспособенъ брать вознагражденiе за роль агитатора, которую играетъ. Это просто современный типъ, человѣкъ, жаждущiй рекламы (44), имѣющiй потребность всегда быть на сценѣ. Его шумный патрiотизмъ составляетъ для него какъ-бы родъ профессiи; весь Парижъ привыкъ его видѣть въ этой роли и онъ не можетъ отъ нея отдѣлаться. Онъ патрiотъ въ городѣ, въ деревнѣ, утромъ, вечеромъ, въ Варьете и въ Буффѣ на представленiи “Маскоты” и “Новобрачной”. Въ Салонѣ, рядомъ со старыми солдатами, насчитывающими двадцать походовъ и десять ранъ, выставляется его портретъ, работы Невиля, со свернутою шинелью черезъ плечо и всевозможными инструментами, патронами, подзорной трубой и револьверомъ въ кожаныхъ футлярахъ.

Вѣрилъ-ли онъ дѣйствительно, что Гамбетта въ сраженiи при Манѣ пошелъ въ атаку одинъ, крича бѣглецамъ: “обернитесь, по крайней мѣрѣ, чтобы видѣть, какъ умираетъ вашъ генералъ”! Былъ-ли онъ убѣжденъ, что, подобно Iоанну Доброму при Пуатье, глава правительства нацiональной защиты сражался въ теченiе двухъ часовъ на грудѣ труповъ одинокiй, высокомѣрный, обезумѣвшiй отъ страданiя и мужества.

“Cохранивъ лишь обломокъ шпаги”.

Право не знаю; дѣло въ томъ, что онъ говоритъ объ этомъ разглагольствующемъ Вителли, какъ никогда не говорили ни о Брутѣ при Филиппахъ, ни о Францискѣ I при Павiи. [369]

Конечно, если-бы можно было часа на два запереть этого опаснаго, тщеславнаго человѣка, чтобы онъ могъ одуматься въ уединенiн, которое также тяжело для подобныхъ натуръ, какъ гробовое молчанiе, онъ-бы самъ испугался опасности, которой онъ подвѣргалъ свою родину, онъ-бы послушалъ того, кто сказалъ-бы ему: “подумайте, вы французъ, христiанинъ, и для того, чтобы доставить выгодное дѣло евреямъ, вы пошлете на смерть тысячи существъ, у которыхъ есть жены, матери, дѣти. Вы знаете, что ничто не готово, что взяточники, воры, заседающiе въ палатѣ, раскрали миллiарды, которые мы внесли для преобразованiя армiи. Лезанъ, сторонникъ вашей партiи, доказалъ вамъ, что наличный составъ нашихъ войскъ просто смѣшонъ; вы видѣли Фарра въ дѣйствiи, даже въ такомъ дѣлѣ, въ которомъ было заинтересовано не еврейство; сидите смирно и не связывайте вашего имени съ гибелью вашего отечества”.

Къ несчастью Деруледъ, вѣрно, не встрѣтилъ никого, кто-бы говорилъ съ нимъ въ такомъ тонѣ, когда онъ предпринималъ кампанiю въ улицѣ св. Марка.

Эта глупая, смѣшная выходка могла-бы имѣть опасныя послѣдствiя, если-бы Германiя, по причинамъ, уже изложеннымъ нами, не была намѣрена сохранить мiръ, и если-бы Парижъ, не зная навѣрно, но инстинктомъ угадывая истину и спекуляцiи, скрывавшiяся подъ всѣмъ этимъ, не сохранилъ полнаго равнодушiя (45).

Тамъ былъ какой-то капитанъ ландвера, философское хладнокровiе котораго было изумительно. Представьте себѣ офицера Наполеона I послѣ 1806 г., котораго-бы потревожили въ его кафе. Тотчасъ посыпались-бы брань и вызовы, а этотъ бравый капитанъ, который, вѣроятно, не менѣе храбръ, чѣмъ Деруледъ, спокойно отправился пить свою кружку пива въ другое мѣсто.

Германiя выказала нетолько здравый смыслъ, но и умъ, что у нея довольно рѣдко. Держа въ своихъ рукахъ муниципалитеты, переполненные зарейнскими евреями, которые себя выдавали за эльзасцевъ, она устроила, черезъ нѣсколько дней послѣ демонстрацiи Деруледа, большой банкетъ, чтобы отпраздновать годовщину Cедана.[370]

Вы видите контрастъ? Въ сентябрѣ 1870 г. трупы французовъ покрывали поле битвы; мрачные и угрюмые плѣнники направлялись къ островамъ Мезы, гдѣ они пробыли два дня безъ ѣды; полки нѣмецкой конной гвардiи дефилировали среди привѣтствiй и криковъ vivat, подымая на воздухъ наши знамена..... Двѣнадцать лѣтъ спустя, въ тотъ-же день и часъ, республиканцы пили шампанское въ зданiи биржи, чтобы ознаменовать этотъ счастливый день.

На площади тотъ капитанъ ландвера, которому Деруледъ помѣшалъ выпить кружку пива безъ всякой основательной причины, посмѣивался въ свою белокурую бороду тѣмъ особеннымъ свойственнымъ нѣмцамъ смѣхомъ, который иногда слегка подергивается печалью .

Предположите, что Деруледъ, вмѣсто того чтобы рисоваться и хвастаться своимъ патрiотизмомъ, дѣйствительно носилъ-бы въ сердцѣ патрiотическiя чувства, глубокую и искреннюю любовь къ своей родинѣ, — какой прекрасный случай представлялся ему образумить, престыдить участниковъ банкета. Представьте себѣ горячаго, убѣжденнаго оратора, который отправился-бы къ рабочимъ, буржуа, старымъ солдатамъ и сказалъ-бы имъ: “допустите-ли вы, чтобы подобную годовщину справляли пирушкой, и выбирали день, въ который Францiя потерпѣла такое жестокое пораженiе, для того чтобы напиваться”?

Эти люди поняли-бы. Они бросились-бы на гулякъ, опрокинулип-бы приборы, Флокэ отправился-бы совѣршать свое пищеваренiе въ уличномъ стокѣ; не поздоровилось-бы и Винкману (вотъ тоже, къ слову сказать, французская фамилiя!), который изгналъ сестеръ милосердiя.

Деруледъ не нашелъ ничего возмутительнаго въ этомъ Седанскомъ праздникѣ, и по этому поводу не раздались звуки:

“прекрасной, неутѣшной лиры, звучащей подъ его руками”.

Какъ-бы то ни было, Францiя счастливо отдѣлалась. Впрочемъ и еврейство дѣйствовало cъ меньшимъ единствомъ, чѣмъ обыкновенно: это, можетъ быть, и спасло нашу страну. Пока Майеръ нѣмецкаго [371] гимнастическаго общества наносилъ или не наносилъ оскорбленiя, это такъ и осталось неразслѣдованнымъ, пока Майеръ Лиги Патрiотовъ негодовалъ, а третiй Майеръ въ “Gaulois” неопределенно говорилъ о чести французскаго знамени, къ которому онъ не позволитъ прикоснутся, на сцену выступилъ четвертый Майеръ, въ “Lаnternе”.

Можетъ онъ опоздалъ? Можетъ Гамбетта уже раздалъ всѣ подряды на бумажныя подметки и одѣяла, подбитыя вѣтромъ, предназначавшiяся для нашихъ несчастныхъ солдатъ въ будущую войну? Не знаю; какъ-бы то ни было, но онъ выставилъ на видъ то, до невозможности смѣшное положенiе, въ которое себя поставилъ Деруледъ.

Вотъ этому то именно Майеру и не посчастливилось, потому что онъ выказалъ честность. Поэтъ отправился къ нему и далъ ему пощечину, а такъ какъ евреи чувствуютъ отвращенiе къ оружiю, то и пришлось нести эту пощечину на судъ, который приговорилъ Деруледа къ двадцатипяти-франковому штрафу; эта сумма показалась ничтожною тѣмъ, кто слышалъ пощечину и, напротивъ, возмутительно высокою тѣмъ, кто зналъ личность, получившую ее.

Счастье никогда одно не приходитъ. Францiя избѣгнувшая войны, которая-бы была ея гибелью, въ не продолжительномъ времени окончательно избавилась отъ попытокъ подобнаго рода. Перстъ Божiй коснулся Гамбетты и въ послѣднiй день 1882 г. онъ погибъ, какъ и ему подобные, жертвою драмы, которая осталась тайной. Quomodo cecidit potens?.....

На похоронах знатныхъ римлянъ позади траунаго шествiя шелъ рабъ, одѣтый какъ покойный, долженствовавшiй подражать его движенiямъ, манерамъ походкѣ. Это былъ архимимъ, печальный и въ то-же время комическiй актеръ, нѣчто вродѣ привидѣнiя, разгуливающаго среди карнавала или масляничной маски, пляшущей на кладбищѣ.

Ферри былъ архимимомъ Гамбетты: онъ былъ его вторымъ я, но съ тою разницею, которая существуетъ между господиномъ и слугою; такимъ путемъ онъ понравился республиканскому союзу и почти успокоилъ [372] страну. Болѣе франмасонъ, чѣмъ еврей, въ противоположность Гамбеттѣ, который былъ болѣе еврей, чѣмъ масонъ, онъ былъ предопредѣленнымъ исполнителемъ всѣхъ подлостей внутри страны, но его низость никогда не возвысилась-бы до такихъ дѣлъ, какъ организацiя еврейской войны; у него на то не хватило-бы силъ и его трусливый видъ успокоивалъ тѣхъ, кого пугала развязность негодяя. Конечно, онъ свирѣпъ со слабыми и неумолимъ ко всему благородному и великодушному, но въ сущности, онъ скорѣе человѣкъ грязи, чѣмъ крови, и Францiя до того дошла, что считаеть это за благо.

Начиная съ этой минуты, подобно Рейну, который доходитъ до моря чуть-ли не ручейкомъ, исторiя Францiи становится исторiею всевозможныхъ Ферри, а исторiя Ферри есть не болѣе, какъ исторiя франко-египетскаго банка.

Главное руководство взялъ на себя Шарль Ферри, онъ-же далъ имя фирмѣ. Прежде, чѣмъ поступить къ Вателю, онъ былъ коммиссiонеромъ по продажѣ цвѣтовъ и перьевъ и съ ранней юности выказывалъ склонность къ торговлѣ. Нѣкогда ему поручали продавать на набережныхъ книги, присылаемыя его брату, что не составляетъ преступленiе, но и не указываетъ на особенно блестящее состоянiе.

Такъ, напримѣръ, я купилъ, въ память остроумнаго автора, “Письма прохожаго” и “На охотѣ”, тоненькую книжку, изящно изданную Жуо, съ слѣдующимъ посвященiемъ:

“Моимъ милымъ друзьямъ Жюлю и Шарлю

Ферри отъ Артура де Буассье”.

Теперь Ш. Ферри владѣетъ 20-ти миллiоннымъ состоянiемъ. Въ сентябрѣ 1894 г. онъ прiобрѣлъ на распродажѣ имущества тунисскаго генерала Бенъ-Айада, недвижимость, находящуюся въ улицѣ С.-Жоржъ подъ № 43, и заплатилъ 540,000 фр.

Газеты собщаютъ объ этомъ фактѣ, а Ш. Ферри имѣетъ нахальство отрицать покупку и увѣрять почести, что онъ никогда не прiобрѣталъ дома въ Парижѣ; ему спокойно подаютъ извлеченiе изъ объявленiй огь 10 сентября 1884 г., въ которомъ значится, что эта недвижимость осталась за нимъ.[373]

Только и всего. Никому въ голову не приходитъ спросить вчерашняго 6ѣдняка о происхожденiи его богатства, и нужно было громко выраженное негодованiе избирателей округа Вогезовъ, чтобы Ш. Ферри взялъ назадъ свою кандидатуру на послѣднихъ выборахъ и временно отказался отъ общественной жизни.

Вмѣстѣ съ Маркомъ Леви-Кремье Ш. Ферри устраиваетъ всѣ большiя операцiи франко-египетскаго банка.

Этотъ Леви-Кремье, очень уважаемый среди израиля, потому что онъ грабилъ гоевъ, былъ настоящимъ министромъ финансовъ оппортюнизма. Въ его рукахъ были всѣ государственныя тайны, онъ заранѣе зналъ всѣ событiя и въ теченiе нѣсколькихъ лѣтъ нажилъ огромные барыши. Cговорясь съ Шальмель-Лакуромъ, онъ въ “Republique francaise” ратоваль за пониженiе тунисскихъ облигацiй. Вмѣстѣ съ Лебоди, за которымъ стояли Ротшильды, онъ былъ организаторомъ ц подготовителемъ краха, которому правительство способствовало всѣми силами. Онъ-же съ Тираромъ и Дюге де ла Фоконнери велъ переговоры о конверсiи. Cвою дѣятельность онъ началъ въ Марсели, торгуя полотнами, затѣмъ сталъ играть на биржѣ въ Парижѣ и прогорѣлъ. Умирая, въ январѣ 1886 г., онъ оставилъ 15 миллiоновъ, нѣсколько помѣстiй въ разныхъ департаментахъ. “Gaulois” посвятилъ этому биржевому пирату статью, переполненную похвалами, который всю жизнь сѣялъ вокругъ себя печаль и разоренiе (46).

Что касается до франко-египетскаго банка, то это одно изъ тѣхъ огромныхъ еврейскихъ сооруженiй, которое слѣдовало-бы разобрать и изучить по частямъ, чтобы отдать себѣ отчетъ въ экономическомъ положенiи не только Францiи, но и всего мiра.

Тэнъ въ послѣднемъ томѣ “Происхожденiя современной Францiи”, который долженъ содержать много статистическихъ и финансовыхъ таблицъ, повидимому, собирается заняться этими вопросами, но врядъ-ли онъ справится. Прудонъ, авторъ “Руководства для спекуляцiй на биржѣ”, навѣрно больше смыслилъ въ этомъ дѣлѣ.

Франко-египетскiй банкъ, почти исключительно состоящiй изъ евреевъ и имѣющiй директоромъ, очень [374] любезнаго съ виду, еврея, Эдгарда Мея, занимается обыкновенными дѣлами, какъ и Дидо-Боттенъ, (и гдѣ Эдмондъ Абу нажилъ часть своего состоянiя), — пивоваренными и дрожжевыми заводами, константинопольскими водопроводами и т. п.; онъ находитъ, что мы еще недостаточно потеряли на Мексикѣ и горячо покровительствуетъ Мексиканскому нацiональному банку, занимается банковскими операцiями и имѣетъ контору на о. Маврикiя, гдѣ его агентъ занимается переводомъ векселей на главную контору въ Парижѣ и зарабатываетъ 33% барыша; онъ тоже береть на себя взыманiе платежей въ Египтѣ. Этотъ банкъ придерживается системы англiйскихъ и левантинскихъ евреевъ, которымъ удалось почти окончательно разорить несчастныхъ феллаховъ, заставляя ихъ всѣми средствами занимать небольшими суммами, но они не могутъ отдать въ срокъ и ихъ земля отнимается. (47) Это все та-же старая война, которая лишаетъ бѣдняка его клочка земли и доводитъ его до рабства, но здѣсь война ведется на разстоянiи евреемъ, который дорогъ Ренану, который умираетъ отъ болѣзни спинного мозга въ великолѣпно отдѣланномъ отелѣ въ Елисейскихъ поляхъ.

Но всѣ эти операцiи — второстепенны. Главное занятiе франко-египетскаго банка составляютъ ажiотажъ и биржевыя продѣлки, предпринимаемыя сообща съ членами правительства.

Тонкинская экспедицiя была операцiей подобнаго рода.

Тутъ очевидно нельзя было выдвинуть впередъ никакого патрiотическаго или возвышеннаго побужденiя. Колонiальная политика, имеющая смыслъ для госудрствъ, обремененныхъ излишкомъ населенiя, была-бы безсмысленна для Францiи, гдѣ число рожденiй меньше, чѣмъ въ другихъ государствахъ, и которая принуждена теперь призывать иноземныхъ работниковъ (48). Чудесный Алжиръ, который такъ близко отъ насъ и ждетъ, чтобы его обрабатывали, но куда никто не хочетъ ѣхать, ясно доказываетъ намъ безполезность для насъ отдаленныхъ владѣнiй.

Испанцы, итальянцы, мальтiйцы составляютъ тамъ населенiе, значительно превосходящее французское. Въ Оранской провинцiи 83,000 испанцевъ и 58,000 [375] французовъ (49). У насъ достигаютъ до 920 миллiоновъ торговые обороты съ Южной Америкой, о которой мы никогда не думали, и лишь всего 306 мил. съ Алжиромъ, стоившимъ намъ столько людей и столько денегъ.

Наибольшая сумма, на которую было ввезено товаровъ изъ Францiи въ наши владѣнiя въ Океанiи, достигала лишь 618,567 фр.! Въ Кохинхинѣ только всего и есть французовъ, что чиновники, которыхъ мы должны содержать. Едва-ли мы посылаемъ во всѣ наши колонiи, вмѣстѣ взятыя, произведенiй на 47 миллiоновъ въ годъ.

Эти грубыя истины бросаются въ глаза всякому, и самый ограниченный умъ ихъ понимаеть. Жители Тонкина, самый бѣдный народъ Азiи, живущiй исключительно рисомъ, который онъ сѣетъ, за шестьсотъ лѣтъ не купятъ у насъ и на миллiонъ товара.

Вице-адмиралъ Дюперре, бывшiй губернаторъ Кохинхины, говорилъ передъ комиссiей: “пусть мнѣ назовутъ хоть одного француза, который, занимаясь промышленностью, заработалъ-бы въ Тонкинѣ достаточно денегъ, чтобы уплатить за свой обратный проѣздъ во Францiю”.

Альсидъ Блетонъ, на которого министромъ колонiй была возложена коммерческая миссiя въ Tонкинѣ и отчетъ котораго былъ обнародованъ, не нашелъ ровно ничего, что-бы можно было ввозить или вывозить изъ этой страны. Единственно, чѣмъ можно-бы, по его мнѣнiю, заработать немного денегъ, это построить бараки для европейскихъ чиновннковъ и устроить прачешныя. Въ то время, какъ Германiя угрожаетъ намъ у порога, было-бы по меньшей мѣрѣ странно посылать на смерть нашихъ лучшихъ солдатъ, что-бы имѣть возможность стирать бѣлье аннамитовъ и тонкинцевъ.

И тѣмъ не менѣе мы отправились въ Тонкинъ, чтобы обдѣлать дѣло.

Конечно, судя по внѣшности, можно-бы и ошибиться. Даже послѣ Лангъ-Cона Тондю восклицалъ въ корридорахъ: “я никогда не унижу французскаго знамени! Нацiональная честь прежде всего! Хотя-бы пришлось пожертвовать 50 тысячами человѣкъ, я не покину Тонкана!” Всѣ говорили: “это чрезмѣрно, но все равно, каковъ молодецъ этотъ Тондю”!..[376]

Дiецъ-Моненъ и Бозерiанъ говорили то-же самое въ сенатѣ и почтенные сенаторы, пораженные удивленiемъ, восклицали: “ай да молодцы, имъ все нипочемъ”!

Вдругъ Андрiе принесъ въ тонкинскую комиссiю документъ, который выставилъ Тондю и его друзей въ совсѣмъ иномъ свѣтѣ. Вотъ текстъ этой бумаги: