Лекция №2 Учение о коррупции. Точки зрения, концепции, теории

До определенных пределов коррупция может функционировать и развиваться без клептократии, клептократия без коррупции - никогда.

Взаимосвязь клептократии и коррупции – и особенно африканская специфика их взаимодействия - относится к числу тех явлений социальной действительности, которые в значительной мере описаны на эмпирическом уровне, но сравнительно слабо исследованы в теоретическом отношении. Ряд отечественных и зарубежных исследователей признают, что этот феномен коррупции (не говоря уже о клептократии) не имеет пока общепринятого определения и остается абстрактной и умозрительной категорией [см . 898, с. 108; 1109, 24-30.11.1997, №  47,  с. 7].

В этом смысле существенную научную ценность может представить анализ немногочисленных концептуальных работ, развертывающих понятия «клептократии» и «коррупции» и раскрывающих сущность некоторых смежных категорий. Следует подчеркнуть, что многие исследователи, предлагая свои дефиниции коррупции вообще, как правило, имеют в виду некие субстанции, объединяющие черты экономической и политической коррупции [452, с. 67]. Значительно реже в научной литературе категория коррупции подразделяется на «политическую» и «административную» [см. 182], либо обозначает только экономическую или только политическую коррупцию в их «чистом виде».

Краткие определения коррупции - в отличие от  развернутых, - как правило, вполне сопоставимы и содержат «универсальный» набор субстанциональных критериев объекта. Что касается различий во взглядах на системообразующие элементы клептократии, то  они, вероятно, сложились в силу разнообразия подходов к анализу причин появления и распространения гранд-коррупции в социально-политическом пространстве. Не позднее середины ХХ в. в обществоведении был окончательно преодолен вульгарно-семантический подход к исследованию коррупции, грозивший ограничить анализ объекта рассмотрением различных сторон процесса дачи-получения взяток не законопослушными должностными лицами. (Как известно, латинское слово corruptio в действительности обозначает достаточно широкий спектр негативных явлений общественной жизни. Прежде всего: 1) совращение, подкуп; 2) порчу, упадок; 3) извращенность, превратность; 4) расстройство, расшатанность, плохое состояние [4, с. 266].) Изучение коррупции и ее социальных агентов во второй половине XX в. переместилось в сферу дисциплинарно-отраслевых подходов, применение которых принесло - с точки зрения теории клептократии - позитивный, но в целом ограниченный исследовательский эффект.

Политологический анализ развития коррупции  в различных странах мира первоначально отличался псевдопозитивистской основой. По справедливому замечанию Т. Нэса, А. Прайса и Ч. Вебера [898], политология имела тенденцию сводить исследования к описанию отдельных анекдотических случаев коррупции (наподобие того, как еще в начале ХХ века Эптон Синклер описывал деятельность предприятий по упаковке мяса [1028], а Джон Гардинер на рубеже 1960-1970-х годов оценивал состояние организационной преступности в американском городе [728]). Такой подход, отмечают американские авторы, в перспективе мог оказаться полезным для разработки концепции, но не слишком содействовал системному анализу объекта. В равной мере описательный анализ доминировал в исследовании различных видов административной коррупции и воздействия на общество коррупционного поведения. Не случайно С. Вернер утверждал, что сугубо описательный подход к изучению административной коррупции тормозит развитие методологии и проведение компаративных исследований [1075, с. 146-154].

Следы гипертрофированного «позитивизма» в исследовании коррупции и клептократии не трудно обнаружить и в некоторых политологических работах конца ХХ в.  В то же время в современной политологии начинают преобладать работы, в которых рассматривается широкий круг фундаментальных вопросов развития коррупции, включая проблемы классификации ее форм и функций, типологии патримониалистских систем и способов «торговли влиянием», деятельности механизмов легитимизации экономической, политической и государственной власти [см., например, 1021; 974; 827; 667]. Особое место в ряду анализируемых тем, пожалуй, занимает проблема финансирования партий [868] и роли денег в политике вообще [975].

В рамках политологического подхода преобладает акцент на властно-управленческом аспекте функционирования и развития объекта. В частности, О. Обасанджо отмечал, что «коррупцию можно определить просто как повсеместно распространенный феномен злоупотребления общественной властью в целях извлечения личной выгоды» [141, с. 57]. М. Мушеше полагает, что коррупция - это ни что иное, как дурное управление (осуществляемое сознательно или несознательно) нынешними и будущими ресурсами (человеческими, материальными, финансовыми, пространственными, временными и др.) и отказ от персональной, социальной и моральной ответственности [891, с. 133].С точки зрения Бейли, коррупция - это общий термин, обозначающий неправильное использование власти и покрывающий взяточничество как реализованную личную выгоду, которая не обязательно должна носить денежную форму. Т. Нэс, А. Прайс и Ч. Вебер определяют «коррупционное действие как любое незаконное использование общественной власти или полномочий в целях получения личной выгоды» [898, с. 108]. Отметим, что данная дефиниция не покрывает понятие «казенного пирога» (т.е. мероприятий, проводимых правительством для повышения популярности. - Л. Г.) и другие формы экономически неэффективных, но политически привлекательных действий, поскольку они используют законные средства («сделки») влияния на поведение правительства [1073, с. 642-664].

Близкую позицию занимают исследователи, подчеркивающие «должностной» момент становления коррупции.  М. Левин и Г. Сатаров, например, усматривают «корень коррупции» в наличии «места» - положения, из которого можно извлечь прибыль [362, с. 1]. По мнению Макмиттана, госслужащий коррумпирован в том случае, если он принимает деньги или нечто, что может быть выражено в деньгах в качестве оплаты за действие, которое он или она делает или выполняет в рамках своих законных обязанностей, но исходя из неправильных мотивов. Нигерийский социолог Феми Одекунле, опубликовавший в 1995 г. в лагосском еженедельнике «ТСМ» статью «Страна мошенников», писал, что  коррупция в Нигерии - это «немногочисленные, но преднамеренные и в основном уголовно наказуемые действия административного персонала, который использует служебное положение и профессиональный статут для обеспечения личной и социально-политической выгоды». К числу авторов так или иначе подчеркивавших «статусную» теорию возникновения и распространения коррупции можно отнести Б. Вудалла, Р. Клитгаарда [804], Ш.-Дж. Вея [1076], Д. Делла Порту и А. Вануччи [681], А. Полински и С. Шавелла [972].

Еще Т. Джефферсон, будущий президент США, полагал, что наиболее предрасположены к коррупции те общественные классы, которые оказались лишенными собственности [366, с. 119]. Многие специалисты, применяющие социологические методы анализа, ставят во главу угла именно социально-имущественный фактор развития коррупции [665]. Л. Севаньяна, в частности, подчеркивает, что «коррупция представляет собой «использование общественного имущества в личных целях. Это не обязательно означает, что данное имущество должно быть материальным, а выгода будет получена только одним лицом. Подобная практика может в равной мере включать оказание покровительства таким группам людей, как коллеги по политической партии, родственники и соседи» [1024, с. 102-103].

Бесспорно, важную роль в исследовании коррупции играют и различные направления правого подхода [685; 584; 588; 555], который во многом определяет трактовку рассматриваемого объекта в законодательных актах различных стран. В современной научной литературе существует так называемый «социально-судебный» подход к проблемам взяточничества, объединяющий некоторые элементы правового и социологического методов анализа [904; 777]. Еще большее развитие в изучении коррупции получил морально-правовой подход. Один из его сторонников Р. Одинга рассматривает коррупцию «как поведение, нарушающее законы и социальные стандарты общества и являющиеся каналом использования общественной роли или ресурсов в целях личной выгоды» [922, с. 122]. Сходное мнение высказывает В. Сабаегерека: «...В целом коррупция - это деятельность за пределами норм, установленных обществом, включая злоупотребление властью, управлением и должностными обязанностями» [1003, с. 125]. Со значительными оговорками в данную группу определений можно включить дефиницию С. П. Глинкиной, которая рассматривает коррупцию как намеренное несоблюдение «принципа независимости сторон с целью получения за счет такого поведения каких-либо преимуществ для себя или других лиц, с которыми установлены личные отношения» [248, с. 75].

Другие ответвление правого подхода связано с анализом кодексов поведения и этическими проблемами в сфере государственного и делового администрирования. Этический аспект в развитии коррупции рассматривается в ряде публикаций «Трансперенси Интернэшнл» [181], Комитета по вопросам государственного управления (см.: Managing Government Ethics. PUMA Policy Brief, Paris. OECD, February, 1997, http://www.oecd.org/puma/gvrnance/ethics/index.htm), а также М. Клинарда (взяточничество в среде руководителей крупнейших американских корпораций [651]), Д. Томпсона (неэффективность традиционных кодексов поведения [1055]), В. Берга («подарки» и иные незаконные способы заключения сделок [616]) и других авторов [814].

Нередко исследование причин возникновения коррупции подвергалось чрезмерной психологизации и ограничивалось анализом таких мотивов поведения индивида, как эгоизм, жадность, желание быстро обогатиться, невозможность противостоять искушению в условиях распространения низких этических стандартов [590, с. 115; 898, с. 109]. В этой связи уместно вспомнить о результатах работы  Комиссии Кнэппа (изучала правонарушения среди полицейских Нью-Йорка), которая делила коррумпированных офицеров на «травоядных» и «плотоядных», причем критерием подобного разграничения служила степень их «персональной жадности» [см. 805]. Дж. Гардинер и Д. Олсон полагали, что неспособность сопротивляться соблазнам и индивидуальные ценностные ориентации - это два обстоятельства, порождающие коррупцию [1053, с. 274-281], а А. Рогов и Г. Лассвелл считали, что коррупция в среде политических боссов в США возникает в силу их отношения к политике либо как «выигрышу», либо как к «игре» [996, с. 45-54; 898]. Более того, по мнению У. Крейдера, политическая коррупция приобретает новые формы, которые связаны не с денежными и иными материальными факторами, а с игрой заинтересованных лиц  на честолюбии и тщеславии политиков, стремящихся к обожанию, благодарному «реву толпы» и т. п. знакам почитания [1099, 1979, № 10, с. 16].         Криминологический анализ коррупции позволил А. И. Гурову сделать интересный, хотя и далеко не бесспорный вывод о генетической взаимосвязи подпольного хозяйства и коррупции. В частности, он предположил, что советская система породила теневую экономику, та, в свою очередь, продуцировала  организационную преступность, а последняя вызвала к жизни коррупцию [1104, 23.05.1990, с. 12]. Близкую позицию занимает Т. Умбеталиева, отмечающая, что «на политическом уровне теневая экономика порождает коррупцию, слияние госаппарата с криминалитетом» [1112а, с. 21].

Экономический анализ клептократии не получил к концу ХХ в. практически никакого развития. Вместе с тем в 1980-е и особенно 1990-е годы сформировался целый пласт научной литературы, посвященный экономике коррупции. Самым мощным направлением в этой области стали, пожалуй, эконометрические исследования, проводившиеся Дж. Ламбсдорффом  [813], П. Мауро [661], А. Брунетти [634], А. Адесом и Р. Ди Теллой [560], сотрудниками Всемирного Банка и МВФ [720]. В рамках политической экономии и экономикс исследовались фундаментальные проблемы взаимосвязи коррупции, экономики и политики [699; 666; 1000; 603]; политические, бюрократические и экономические «рынки» [1001]; воздействие коррупции и теневой экономики на темпы экономического роста [784]; роль коррупции в разрушении «человеческого капитала» и усилении имущественного неравенства [744]; влияние коррупции на общественные процессы, происходящие в странах  с переходной экономикой [810].  Экономический анализ коррупции нередко осуществлялся в форме изучения конкретных ситуаций, например, коррупции в таможенных органах (исследование Дж. Кротти) или на предприятиях нефтяной промышленности Великобритании и Норвегии [669].

Отдельные (но порой весьма важные) вопросы существования коррупции анализировались в рамках исторического [977] и «информационного» [1050] и даже географического подходов. Так, Дж. Перри пытался установить связь между спецификой коррупционого развития страны и особенностями ее географического положения [968]. Следует подчеркнуть, что данный способ исследования коррупции лишь отчасти связан с ее страновым анализом (широко применявшимся в 1960-1990-х годах [см., например: 662; 649; 48]), который, во-первых, создает необходимые предпосылки для компаративного изучения объекта [962; 658; 682;660], а, во-вторых, имеет междисциплинарную и часто системную основу.

Еще на рубеже 1950-1960-х годов нигерийский исследователь Е. Удо, рассматривая тенденцию к распространению взяточничества, подчеркивал: «Эта проблема требует междисциплинарного подхода, другими словами, мы должны призвать для её решения специалистов по различным общественным наукам» [1064, с. 32]. В последней четверти ХХ в. междисциплинарный подход с достаточно высокой степенью результативности применялся в трудах С. Алатаса [574], Р. Теобальда [1054], работе, вышедшей под редакцией Б. Ридера [663], и некоторых других исследованиях. Подлинно междисциплинарный анализ коррупции необходимо отличать от «многодисциплинарных» исследований объекта, получивших значительное распространение, по крайней мере, с конца 1980-х годов. Это направление представлено работами, в которых были объединены самостоятельные авторские исследования, выполненные с помощью различных методологий и дисциплинарно-отраслевых подходов. К числу наиболее известных трудов данного направления, бесспорно, относится  Political Corruption: A Handbook, вышедшая под редакцией А. Хейденхеймера, М. Джонстона и В. Ле Вайна. В более чем полусотни статей (включая работы Леффа, Хантингтона, Нея, Скотта) рассматриваются многие грани исторической и современной коррупции, вопросы ее становления в экономически развитых и развивающихся странах, проблемы «купли-продажи» власти и влияния, основные области дискуссии между «реформаторами» и «функционалистами», полагавшими, что коррупция является одним из условий поступательной трансформации стран с переходной экономикой [976; 435].  Многодисциплинарный подход был использован при подготовке книги Corruption and the Global Economy, содержащей статьи Эллиота, Роуз-Аккерман, Мауро, Джонстона, Пита, Хайманна [661], и ряде других исследований (например: [664]).

К 1990-м годам в научной литературе, анализирующей коррупцию, видное место стал занимать «интегрированный общественно-политический подход». Его основная цель состояла в попытке соединить соответствующие категориальные аппараты политологии, социологии, политической экономии и экономикс для определения причин возникновения и «социетальных последствий» коррупции [898, с. 107-108]. Именно в рамках этого подхода Т. Нэc, А. Прайс и Ч. Вебер сконструировали модель всеобщего равновесия, в основе которой лежали «функция социального благосостояния» и разработанные Парето оптимальные условия развития экономики как целого. При этом идеи Парето (нашедшие отражение, например, в: [576, с. 64-81]) применялись в анализе организационных, политических и правовых структур, а участие общественного сектора (понятие более широкое, чем госсектор) в деятельности частного сектора оценивалось как ограниченное стабилизационными и некоторыми другими функциями [898, с. 112-114].

Политика, отмечали разработчики этой логической конструкции, может воздействовать на модель всеобщего равновесия по-разному. Во-первых, поддерживая статус-кво, но не привлекая дополнительных ресурсов для выявления и пресечения коррупционных действий. Во-вторых, делая акцент на использовании средств сокращения коррупции индивидуального уровня и привлекая дополнительные средства для выявления и наказания лиц, включенных в коррупционные операции. В-третьих, перестраивая структурные условия, касающиеся развития коррупции; дополнительные ресурсы используются для уточнения прав собственности, приведения законодательства в соответствии с потребностями общества, преодолевается неэффективность бюрократии, повышается уровень политического участия членов общества [898, с. 116].

В ходе построения модели  всеобщего равновесия ее авторы опирались на разработки модели рационального индивидуального выбора, широко известной в криминологической литературе [898, с. 114], а также на так называемую модель Беккера-Эрлиха,  которая содействовала анализу функции минимизации социальных потерь от коррупции [613, с. 169-217; 702, с. 521-567; 701, с. 397-417].

Один из выводов работы Нэса, Прайса и Вебера, касающихся взаимосвязи форм политического режима и «отраслевых» направлений развития коррупции, заключался в следующем. Либеральные формы правления часто характеризуются увеличением расходов на реализацию социальных программ и таким образом открывают более широкие возможности для «включения» коррупции в проекты борьбы с бедностью, повышения занятости, укрепления охраны труда. Консервативные формы правления (в капиталистических странах), как правило, ориентированные на материально-финансовую поддержку бизнеса и военных проектов, открывают для внедрения коррупции именно эти сферы хозяйства [898, с. 118].

Заметную роль в исследовании генезиса современных форм коррупции продолжали играть структурно-уровневые подходы. В их числе нельзя не выделить различные варианты «бюрократического» или  «организационного» подхода, суть которого состоит в неспособности достижения общественных целей в силу преград, создаваемых бюрократической организацией. Именно в рамках этого подхода сложилась так называемая теория горлышка бутылки, раскрывающая тезис о том, что «бюрократическая инерция» побуждает людей, как утверждали М. Джонсон и С. Роуз-Аккерман, игнорировать официальные каналы принятия решений и добиваться своих целей путем вручения взяток и другими незаконными средствами [782, с. 22-24; 1001]. Особым направлением «структурно-уровневого» подхода служит теория «вовлечения граждан в коррупционные процессы», разрабатывавшаяся Б. Рандквистом, Дж. Строем, Дж. Петерсом и рядом других авторов. С точки зрения качества «демократического участия», практики непартийного голосования и смягчения борьбы конкурирующих «политических машин» [1002, с. 954-963; 898]. Еще одним ответвлением рассматриваемого подхода является теория «соответствия правовой системы социальным требованиям». В случае их «несоответствия» и наличия значительного спроса на нелегальные услуги и товары, как полагают некоторые исследователи, ускоренными темпами начинают развиваться запрещенные  азартные игры, проституция, наркобизнес. При этом должностные лица, отвечающие за соблюдение соответствующих законов и правил, пополняют круг потенциальных взяткополучателей. Особой проблемой в этой области служат неясности в правах собственности, часто оборачивающиеся давлением на должностных лиц, которые пытаются защищать частное имущество, либо общественные ресурсы (например, окружающую среду, загрязняемую деятельностью предприятий) – [898, с. 109-110].

Подавляющее большинство работ, посвященных исследованию коррупции, содержит рекомендации авторов относительно методов локализации и искоренения этого социального явления. Вместе с тем в современной литературе можно выделить и самостоятельное научное направление, специально анализирующее принципы и инструменты, стратегию и тактику борьбы с коррупцией и клептократией. С известной долей условности это комплексное направление следовало бы назвать «ликвидаторским».  При этом развернутые программы наступления на коррупцию можно найти и в публикациях крупных международных организаций – ОЭСР [983; 435], Всемирного банка [200; 203], «Трансперенси Интернэшнл» [95; 183], и в многочисленных авторских исследованиях [815; 783; 1000; 807;671].

Во второй половине 1960-х годов одним из ведущих исследователей африканской клептократии был С. Андрески. Он утверждал, что коррупции в Африке – это объект изучения преимущественно неафриканских исследователей, которые, используют этот термин, чтобы осудить ту или иную практику и  указать на снижение ранее достигнутых стандартов. Иначе относятся к понятию и феномену коррупции коренные жители континента, которые якобы не испытывают глубоких чувств к своим государствам, демонстрируют слабый интерес к искусственно созданным концепциям национализма и полностью находятся в плену родственных связей. Воздержание от использования общественной власти в целях получения личной выгоды, с точки зрения Андрески, было «недавним и хрупким завоеванием цивилизации». Что касается крупного политика, не пользующегося своим общественным положением в частных интересах, то в Африке он обычно рассматривается как своего рода аскет [587, с. 92-94]. 

С. Андрески полагает, что в социальном контексте африканских стран логичнее использовать термин «продажность» (venality), которая будто бы присуща представителям многих общественных групп. «В Африке «продажность» – это отнюдь не монополия верхушки общества, но явление, которое охватывает все страты и по природе своей связано с рядом старых обычаев и наследием работорговли» [587, с. 104]. Допуская определенные противоречия, Андрески, с одной стороны, утверждает, что значение взяточничества возрастает по мере сужения сферы родственного непотизма и детрайбализации, которые объективно сдерживают в обществе разгул персональной алчности. С другой стороны, он подчеркивает, что взяточничество и непотизм часто находятся в состоянии симбиоза (например, ответственный за найм берет на работу родственника, который платит ему за эту услугу). Отсюда Андрески делает вывод, что взяточничество и коррупция – это гибрид родственной солидарности, коммерциализации, квазифеодализма и неуправляемой бюрократии [587, с. 100-101]. Еще один источник коррупции он  усматривает в том, что люди начинают брать взятки, дабы показать, что они не ассоциируют себя с нормами жизни своих неграмотных родителей и превращаются в «новаторов» в том смысле, которое вкладывал в это слово Мертон [872, с. 672-682]. Наконец, изрядную долю вины за распространение коррупции Андрески возлагает на влиятельные фирмы. Большие корпорации, отмечает исследователь, располагают целыми командами, специализирующимися на политиканстве и управлении обширными коррупционными сетями, субсидировании газет, политиков и даже судей. «Официальное название этой деятельности – общественные отношения…» [587, с. 104].

Согласно С. Андрески, коррупция – это практика использования служебной власти для получения личной выгоды путем нарушения номинально действующих законов и правил. Здесь необходимо сделать следующее разъяснение: если, например, обычное право разрешает традиционному судье принимать платеж от просителя, то этот платеж не может рассматриваться в качестве акта коррупции. Если же законы и правила, действующие в данной организации, запрещают должностному лицу принимать такой платеж, то эта акция служит проявлением коррупции, даже в том случае, если сотрудник не ощущает, что нарушаются какие-либо нормы. Дополнительная сложность в исследовании конкретных актов коррупции состоит в определении «степени раскаяния и позора» - понятий изменчивых и противоречивых [587, с. 92].

Необходимо подчеркнуть, что Андрески фактически ставит знак равенства между понятиями «коррупция» и «клептократия» как системами госуправления. По сравнению с другими странами мира молодые независимые государства Африки максимально приблизились к модели «чистой клептократии», а «клептократическое давление» служило в постколониальной Африки в качестве основного источника неравенства и эксплуатации [587, с. 106-107]. «Чистая клептократия», по Андрески, функционирует в условиях гражданского режима, располагающего такой «подпоркой», как мошенничество. Военные правительства, как правило, не ликвидируют системное мошенничество, но внедряют в политическую жизнь вторую «подпорку» -  силу, которая не слишком отвечает сути «чистой клептократии» [587, с. 108].

Подводя итоги, С. Андрески делает следующие выводы: 1) сущность клептократии как функции органов управления определяется скорее механизмами спроса и предложения, чем законами и правилами; 2) клептократическое государство представляет собой своеобразно развивающуюся модель экономики невмешательства (даже если эта экономика номинально является социалистической); 3) как «чистая демократия» или «чистая автократия» «чистая клептократия» – это «идеальный тип», который никогда не материализовывался, поскольку узы этнической, клановой и т. п. солидарности искажают работу системы спроса и предложения; 4) обычно клептократия переплетается с насилием, осуществляемым армией. До тех пор пока фактор насилия, обеспечивавшийся силой оружия, не стал решающим Нигерия представляла собой страну, которая вплотную приблизилась к «идеальному типу» клептократии (Magister dixit!); 5) однако этот тип существовал в Нигерии только на уровне над- и межклановой политики в то время, как отношения внутри самих кланов и семей продолжали регулироваться закрепленными обычаем правами и обязанностями; 6) таким образом, стратегия и тактика равно, как и теория цен необходимы для того, чтобы объяснить функционирование системы, состоящей из смеси продажности и гангстеризма. Лучшими образчиками такой системы во второй половине 1960-х годов, по мнению С. Андрески, были государства Карибского бассейна и Филиппины [587, с. 109].

(На рубеже XX и XXI вв. преобладали более лаконичные и алармистские определения клептократии. А. Т. Капасова, например, писала по этому поводу следующее: «Крайняя форма проникновения коррупции во все структуры государственной власти – клептократия, обрекающая политическую систему на активизацию энтропийных процессов и ее полное разрушение» [1112а, с. 44].)

В. Ле Вайн, опубликовавший в 1975 г. исследование, посвященное развитию политической коррупции (на примере Ганы), исходил из трех постулатов. Во-первых, что существует различие между политической и неполитической коррупцией; во-вторых, что имеется некий водораздел между политической коррупцией и коррупцией политического процесса и, наконец, в-третьих, что коррупция - это социальный процесс. Для аргументации своей точки зрения, Ле Вайн разработал систему политологических категорий, часть которых, бесспорно, представляет интерес для теории политической коррупции. Термин «политическая коррупция», по мнению этого автора, подчеркивает структурный и человеческий компоненты формального госустройства и предполагает вовлеченность в данный процесс государственных (и «общественно-политических») должностных лиц. В случае, если в акте коррупции не принимают участие подобные должностные лица, то такая коррупция может быть определена как «неполитическая». В отличие от «политической коррупции» «коррупция политического процесса» ориентирована, прежде всего, не на непосредственное извлечение той или иной материальной выгоды, а на деградацию и извращение самого политического процесса. Проявлениями этого вида коррупции служит мошенничество на выборах (например, «регистрация покойников» и наполнение избирательных урн фальшивыми бюллетенями), борьба за политическую власть путем покупки лжесвидетельств, давления на судей и т. п. средства [822, с. 2-3].

В числе базисных категорий теории политической коррупции В. Ле Вайна находится понятие политических товаров, распределением которых монопольно распоряжаются социальные агенты государственного управления. Эти товары могут быть как осязаемыми (деньги, импортные лицензии, продукты питания), так и неосязаемыми (безопасность, защита от внешних и внутренних врагов, информация, законотворчество, доступ к статусу и престижу). По своей природе (тип, количество, качество) распределяемые политические товары во многом зависят от природы и функций государства [822, с. 5].

Категория политических ресурсов представляет собой официальный или неофициальный «капитал» (его размер и доступ к нему определяются должностью социального агента), необходимый для приобретения политических товаров, которые используются должностными лицами для сделок между собой и с представителями общественности. Если провести аналогию с банковской терминологией, то политические ресурсы - это депозиты, а политические товары - наличные деньги [822, с. 5].

Сделка в сфере политической коррупции (курсив наш. - Л. Г.),  в её простейшей форме, предполагает участие по крайней мере двух человек, по меньшей мере один из которых находится при исполнении официальных или квазиофициальных полномочий. В обмен на неправомерное применение этих полномочий поступает политический товар, движущийся по крайней мере в одном направлении; при этом  по крайней мере одна из сторон осведомлена, что диспозиция политического товара незапланирована, незаконна и несанкционирована» [822, с. 6].

С известной долей осторожности В. Ле Вайн применяет термин деловые отношения, первоначально обозначавший различные средства использования политических ресурсов и товаров не по назначению. Достаточно условными и расплывчатыми он считает такие термины, как взяточничество, незаконное присвоение, нарушение долга, мошенничество, непотизм, фаворитизм. Широкое использование данных категорий, призванных фиксировать неформальные каналы, по которым общественные политические ресурсы переходят в собственность к частным лицам, с точки зрения Ле Вайна, затрудняет разграничение (если оно существует) между чисто уголовными преступлениями и политической коррупцией. Достаточно интересным представляется предположение Ле Вайна о том, что все политические товары, включая самые что ни на есть «осязаемые» трансформируются и утрачивают свое подлинное предназначение в процессе распределения и потребления (использования). Данная трансформация, начинающаяся в момент перехода товаров в руки первого реципиента, обозначается термином конверсия, а каналы, по которым движутся товары, называются в работе системой превращений [822, с. 6-7].

Под влиянием трудов Г. Алмонда и С. Вербы [577], а также Р. Доусона и К. Превитта [680, с. 25-36] в  исследовании В. Ле Вайна разрабатывалась тема культуры политической коррупции. Он не без основания подчеркивал, что ключевым компонентом политической культуры служит комплекс ориентаций, отношений и ценностей, которые создают критерий, определяющий, что политически законно, а что нет.  Придерживаясь той точки зрения, что политическая система общества может содержать более  одной политической культуры, Ле Вайн полагал, что господствующий критерий политической легитимности способен изменяться, например, в силу взаимодействия различных политических культур в рамках одной страны [822, с. 8].

Культура политической коррупции выступает в качестве одного из двух компонентов развернутого коррупционного процесса. Его вторым компонентом служит неформальная политика, произрастающая из неформальных политических сетей, которые базируются на таких межличностных отношениях, как связи бывших одноклассников и однокурсников; дружеские контакты; семейная, клановая или этническая близость; связи по линии патрон-клиент; деловые обязательства. По мере активизации и роста своего влияния неформальные политические сети начинают развиваться параллельно правительственным структурам и трансформируются в неформальную политику, появлению которой, кстати, предшествует распространение и политической коррупции, и культуры политической коррупции. Черта, разделяющая неформальные политические сети и неформальную политику, согласно Ле Вайну, эта граница, которая обособляет то, что некоторые исследователи называли политической и параполитической системами. Следует отметить, что неформальная политика либо существует в мирном симбиозе с формальной политикой, либо вырождается в явно паразитическую субстанцию, могущую при определенных условиях взять верх над питающим её общественным организмом.

Стержневой коррупционный процесс, являясь предпосылкой аналогичного явления в его развернутом виде, отражает индивидуальную деятельность должностного лица и включает пять уже упоминавшихся компонентов, а именно: группу самих должностных  лиц, а также политические товары и ресурсы, деловые отношения и конверсионную сеть [822, с. 1, 9, 10].

Следует признать, что вопреки хорошо продуманному и логически выстроенному понятийному аппарату - который отнюдь не сводится к примитивным «политико-рыночным моделям» [230, с. 220] -  сущностная характеристика политической коррупции, предложенная В. Ле Вайном, оказалась весьма тривиальной и «традиционной». Так, он определил объект как несанкционированное и незапланированное использование общественных политических ресурсов и (или) товаров в частных (необщественных) интересах. Данный вид коррупции охватывает сферу формальной политики и такие институты государственного управления, как органы законодательной, исполнительной и судебной власти, бюрократические и статурные учреждения различных видов и уровней. В качестве социальных агентов политической коррупции выступают должностные лица, распоряжающиеся политическими ресурсами в рамках политического процесса или, по крайней мере, использующие его как основу для формирования и поддержания отношений коррупции [822, с. 2-3].

Крупный нигерийский юрист А. Адейеми изучал коррупцию, применяя элементы правоведческого, социально-психологического, этнопсихологического и культурологического подходов. Он отмечал, что в Нигерии к началу 1990-х годов понятие коррупции нередко ограничивалось не разрешенными законом подношениями, которые получали общественные служащие различных категорий [562, с. 83]. В нигерийских судах (например, в деле «Биобаку против полиции») наметилась тенденция ставить знак равенства между словами «коррумпированно» и «неправильно», а последний термин трактовать как получение или предложение некой выгоды в качестве награды за отклонение или побуждение к отклонению от «честного и справедливого исполнения обязанностей». В проекте закона Национального комитета по коррупции и другим экономическим преступлениям (подготовлен к сентябрю 1990 г.) коррупция трактовалась преимущественно как нарушение, игнорирование закона в момент предложения, собственно дарения или соглашения принять дар в денежной или иной форме [562, с. 84, 96, 102].

С точки зрения Адейеми (с которой в целом можно согласиться), коррупционное действие нельзя ограничивать финансовыми моментами; в него следует включать неправомерное получение или предложение сексуальных услуг, присвоение титулов, служебные назначения и продвижения по службе, доступ в привилегированные клубы, общества и институты с тем, чтобы повлиять на поведение другого человека (прежде всего получателя) и помешать ему выполнять обязанности, возложенные на него законом.

Важными аспектами концептуализации коррупции стали выводы Адейеми о том, что это коррупция как преступление покрывает все возможные виды злоупотребления властью, касается служащих всех категорий, от высших до низших, занятых как в частном, так и в общественном секторах [562, с. 84]. При этом коррупция представляет собой «самый распространенный и аморфный вид (преступлений. – Л. Г.), который действует как катализатор для всех остальных (криминальных акций. – Л. Г.)» [564, с. 110]. В то же время, подчеркивает Адейеми, коррупция может рассматриваться в качестве продукта переходной социально-экономической ситуации, отражающего психическое и эмоциональное состояние современных должностных лиц [562, с. 89]. Более спорным является предположение Адейеми о серьезном воздействии системы полигамии на развитие нигерийской коррупции. Слабые контакты детей с отцами, отмечает этот автор, эмоциональная незащищенность первых и нестабильность их экономического положения порождают преувеличенные страхи молодых нигерийцев перед будущем, желание любыми путями добывать богатство, чтобы «заглушить» эти страхи [562, с. 88].

Авторы подготовленного для Всемирного банка Отчета о мировом развитии за 1997 г. («Государство в изменяющемся мире») рассматривали коррупцию как злоупотребление властью в интересах личной выгоды. Предполагалось, что коррупция возникает на «перекрестие» общественного и частного секторов и представляет собой «улицу с двухсторонним движением» [203, с. 102]. Факторами ускоренного развития коррупции были признаны: ослабление «институтов сдерживания»; возможность искажения политики и режима регулирования; «синдром безнаказанности» и небольшая вероятность быть пойманным при существенной выгоде; а также соответствующий «коэффициент соблазна» - несопоставимый размер оплаты равного труда в общественном и частном секторах (при этом увольнение по причине коррумпированности с низкооплачиваемых должностей в общественном секторе обычно не рассматривалось госбюрократами в качестве серьезного риска) – [203, с. 41, 104].

Конкретно-социологические изыскания показали, что в субсахарской Африке менеджеры фирм тратят на переговоры с правительственными чиновниками примерно 37% своего рабочего времени. Половина из опрошенных компаний называла триединую причину своих неудач на африканском рынке – коррупцию, преступность и правовую непредсказуемость, которая мешает обращаться за помощью. При этом фирмы, действующие в странах Тропической и Южной Африки, рассматривают коррупцию в качестве преграды № 1 (из восьми названных) в области «делания бизнеса». На втором месте находится система налогообложения. В странах Латинской Америки и Карибского бассейна коррупция также стоит на первом месте, в государствах Среднего Востока и Северной Африки – на втором, а в богатых государствах, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, - на пятом [203, с. 41-43].

В докладе указывалось на негативную корреляцию, во-первых, между уровнем коррупции и предсказуемостью правовой системы и, во-вторых, между уровнем коррупции (как он представляется бизнесменам), а также инвестициями и экономическим ростом. Среди стран с одинаковым уровнем коррупции инвесторы отдают предпочтение тем, в которых коррупция наиболее предсказуема. Но фактор предсказуемости не имеет особого значения, если можно выбирать между страной с высоким и низким уровнем коррупции. Коррупция имеет тенденцию разрушать доверие общества и социальный капитал, а также политическую легитимность до такой степени, что даже не коррумпированные должностные лица и представители общественности видят мало пользы от законопослушания [203, с. 102-104]. При этом, как подчеркивали авторы доклада, «допустимый уровень коррупции» (в среднем 10%) стимулирует постепенный рост размера незаконных поборов до 15 и даже 20%. Таким образом, складывается спираль нелегальных платежей и коррупция поедает саму себя!

В известном смысле претензией на прорыв в области анализа коррупции оказалась «рыночно-теневая» трактовка объекта, которую в 1990-е годы активно разрабатывали как отечественные, так и зарубежные исследователи. Сторонники этого отнюдь не монолитного и даже противоречивого в некоторых аспектах направления рассматривали коррупцию, либо как организатора теневого рынка, либо как процесс трансформации «нормального» рынка, либо как своеобразный, но достаточно конкурентный «рынок коррупционных услуг» [452, с. 19, 49; 363, с. 53]. Коррупция могла изучаться как процесс «сбыта» госчиновниками их должностных прерогатив, а также находящейся в руках государства собственности; разумеется, подобные «торговые операции» были обусловлены корыстными интересами бюрократов из общественного сектора [1016]. Иногда коррупция трактовалась как «часть неформального сектора экономики» [403, с. 35], а также объект, противодействующий функционированию так называемых неформальных рынков. Обычно предполагается, пишет У. Рено, что неформальные рынки – это барьеры развития, отрицающие государственную власть и заставляющие производителей отступать от правительственных предписаний и свободно управлять частными ресурсами, независимо от требований «хищных чиновников». При этом большинство исследователей отрицает возможность того, что неформальные рынки могут обеспечить материальную и политическую помощь политической власти [989, с. 1].

В работе Л. М. Тимофеева, коррупция (в ее общепринятом понимании), «вторая экономика» и другие - находящиеся вне сферы юридического закона - элементы «теневой реальности», по крайней мере, частично относятся к категории «теневого рынка», который отнюдь не является местом купли-продажи краденых или остро дефицитных товаров.  «Теневой рынок, - пишет Л. М. Тимофеев, - сложная полиинституциональная система частных правовых решений, неизбежно возникающая за рамками юридических законов, регулирующих отношения собственности. Сеть общественных институтов, составляющих теневой порядок («такой порядок, где отрицание действующего закона становится нормой»; параллельный «общественный договор». – Л. Г.), призвана сократить трансакционные издержки на обустройство рыночных обменов в тех случаях, когда государственное вмешательство имеет характер отрицательного внешнего эффекта (экстерналии)» – [497, с. 51].

Согласно классификации Тимофеева, теневой рынок (в социалистическом государстве) распадается на: 1) рынок должностей и привилегий; 2) рынок административно-хозяйственных решений; 3) рынок бартера; и 4) черный рынок товаров и услуг [497, с. 127].

Наряду с Л. М. Тимофеевым [497, с. 83], коррупцию в качестве основы многоярусных теневых отношений рассматривает Н. А. Косолапов [334, с. 108] и некоторые другие авторы.

Попытка сформулировать универсальное определение понятия «коррупция» на основе субъективного подхода была предпринята в середине 1990-х годов авторами соответствующих материалов, содержащихся в Интернете. Так, в преамбуле интернетовского Индекса восприятия коррупции (КПИ) фигурировала следующая дефиниция: коррупция - это использование общественной власти в целях получения личной выгоды, т. е. подкуп должностных лиц, получение незаконных комиссионных, присвоение общественных фондов. Авторы КПИ подчеркивали, что, несмотря на многообразие культур и этических стандартов, «в любой среде коррупция является незаконным поведением», которому непременно должен сопутствовать тайный образ действия (т. е. непрозрачная сфера существования). Именно так коррупция расценивается теми, кто делегировал власть политикам и служащим общественного сектора. И даже продажные чиновники и политические деятели не могут претендовать на узаконивание актов коррупции.

(Индекс восприятия коррупции Интернета (Internet Corruption Perception Index - FAQs), фиксирующий общественное мнение о вовлеченности политиков и чиновников определенных стран в коррупционную деятельность, представляет собой «коллекцию оценок» или «рейтинг рейтингов». В числе основных источников КПИ - подготовленная в Crime Prevention and Criminal Justice Division (венское бюро ООН, 1999 г.) работа «United Nations Survey of Crime Trends and Operations of Criminal Justice Systems» [см. 182], обследования Института развития управления в Лозанне, «Политикл энд Экономик Риск Консалтенси Лтд» (Гонконг), «Политикл Риск Сервисиз» (Восточные Сиракузы), Геттингемского университета ( в котором разработка рейтингов коррумпированности в 1990-х годах велась преимущественно доктором Дж. Г. Ламбсдорфом) и др. материалы. Индекс отражает представление (причем, далеко не всегда беспристрастные) физических и юридических лиц о коррумпированности тех или иных стран. В рейтинговый список КПИ в 1997 г. включались четыре показателя по каждой стране: 1. Её позиция в Индекс «Трансперенси Интернэшнл». 2. Рейтинговый показатель по 10-балльной системе, в соответствие с которой оценку «10» получала страна практически свободная от коррупции, «0» - государство, в котором бизнес всецело подчинен практике кик-бэкс, вымогательству, взяточничеству. При этом ни одна страна не получила крайних оценок - «10» и «0». 3. Число аналитических обзоров, в которых фигурирует данная страна - от четырех до семи. 4. Показатель погрешности, образующейся в силу применения различных источников. Средняя погрешность Индекса за 1997 г. Оказалась на треть меньше, чем в КПИ за 1996 г., что делает рейтинг первого значительно более точным.)

В основе  Индекса восприятия коррупции, базирующегося на субъективных оценках бизнесменов, специалистов по анализу рисков и представителей «публики», положена идея о том, что «объективный подход (к исследованию коррупциии. - Л. Г.) практически невозможен». Оправданность субъективного подхода к изучению этого явления объяснялась, прежде всего, тем, что основной пласт коррупции содержит скрытые и, как правило, не обнародуемые действия. Что касается «объективных данных, то, по мнению авторов КПИ, они создаются  правоохранительными органами, а также СМИ и свидетельствуют лишь о том, насколько независима и хорошо отлажена правоохранительная система и насколько эффективно действуют журналисты на ниве публикации скандальных материалов. Более того, активная работа правоохранительных органов, выливающаяся в значительное число судебных процессов, создает далеко не всегда оправданное впечатление о широком распространении коррупции в данной стране.

«Коррупция, - подчеркивают авторы КПИ, - определяется некоторыми исследователями скорее как особая реакция общества на политическое/административное поведение, чем как незаконное действие как таковое». При этом восприятие коррупции, согласно КПИ, может беспорядочно варьироваться в зависимости от того, кто его озвучивает, быть сугубо ситуативным и испытывать воздействие различных оценок «общемировых тенденций». Анализ коррупции в рамках субъективного подхода, делая акцент на восприятие этого явления общественностью, рассматривает не столько реально существующее преступное поведение, сколько конфликт наблюдаемой коррупции и локальных этических стандартов. Последние, как известно, значительно отличаются в разных странах, что затрудняет проведение компаративных исследований и определение мировых трендов, хотя «восприятие того, что рассматривается в качестве коррупции представляется более глобальным явлением, чем это принято считать».

В числе  интересных замечаний разработчиков КПИ следует отметить, во-первых, констатацию асимметричной реакции различных общественных институтов на коррупцию, часть которых (в рамках одной и той же страны) может ей противодействовать, в то время  как другие оказываются полностью вовлеченными в преступную практику. Во-вторых, вывод о инерционном восприятии коррупции в каждом данном государстве общественностью зарубежных стран. Это означает, что нарушения, допускавшиеся предыдущими правительствами, зачастую определяют международный рейтинг данного государства в области распространения коррупции в течение ряда последующих лет, даже если в стране с успехом происходят фундаментальные реформы. В-третьих, Индекс восприятия коррупции  рассматривался как «мерило утраченных возможностей развития». Основываясь на показателях КПИ за 1996 г., профессор Гарвардской школы управления Шанг-Джин Вей установил связь между объектами прямых иностранных инвестиций и коррумпированностью, высокий уровень которой отталкивает зарубежных вкладчиков примерно также, как и предельные налоговые ставки (свыше 20%). Один процентный пункт роста предельной налоговой ставки сокращает прямые иностранные инвестиции примерно на пять процентов. Аналитики «Трансперенси Интернэшнл» вполне справедливо фиксировали связь между динамикой развития коррупции и нищеты, а также международной финансовой помощью, которую политические элиты целого ряда стран рассматривали в качестве «легких и бесконтрольных денег».

Рейтинг КПИ за 1995 г. включал 41 страну, из которых африканской была только одна - ЮАР, занимавшая 21-е место (по возрастающей степени коррумпированности). При этом наименее коррумпированным государством была признана Новая Зеландия, а наиболее - Индонезия. Рейтинг 1996 г. охватывал материалы по 54 странам. Среди африканских государств, включенных в КПИ, уровень коррумпированности возрастал следующим образом: ЮАР (23-е место), Египет (41-е), Уганда (43-е), Камерун (49-е), Кения (52-е) и Нигерия (54-е, т. е. последнее место). В случае с Нигерией в качестве источников было использовано четыре обзора, показатель коррумпированности составлял 0,69 , а погрешность рейтинга - 6,37.

КПИ за 1997 г. анализировал положение в 52 странах, в числе которых оказалось всего два африканских государства (другие не рассматривались из-за отсутствия необходимых данных). Наименее коррумпированной страной была признана Дания, за которой следовали Финляндия и Швеция. По сравнению с 1996 г. коррумпированность европейских средиземноморских стран уменьшилась, а Бельгии - увеличилась. Наблюдалось некоторое улучшение дел в Бразилии и ухудшение в Боливии, Аргентине, Мексике, Колумбии. Уровень коррумпированности ЮАР (33-е место) заметно вырос, а Нигерии несколько снизился, хотя она занимала 52-е место, т. е. замыкала список. При этом на вопрос: «Является ли... Нигерия самой коррумпированной страной в мире?» разработчики КПИ ответили следующим образом: «Нет! Нигерия воспринимается участниками опроса в качестве самой коррумпированной страны из числа тех, которые были включены в наш список. Необходимо иметь в виду, что в некоторых странах, не включенных в список, вероятно, дела обстоят хуже, чем в Нигерии. Кроме того, представления о коррупции не обязательно отражают её реальный уровень. Следует также помнить, что низкий рейтинг, зафиксированный в Индексе, не делает коррупцию законным бизнесом и в таких странах, как Нигерия. В Нигерии коррупция представляет собой нелегальный образ действий, вызывающий тревогу общественности».

Индекс представлений о коррумпированности стран мира, разработанный «Трансперенси Интернэшнл» на 1998 г., охватывал 85 стран и отводил Нигерии 81-е место (www.transparency.com).

В 1999 г. пятый ежегодный индекс «наиболее коррумпированных стран» (составленный на основе трехлетних исследований 99 государств мира) возглавлял сосед Нигерии - Камерун, руководство которого отказывалось признавать справедливость оценок «Трансперенси  Интернэшнл» и ряда других экспертных организаций. Нигерия же, согласно КПИ, находилась на предпоследнем (98-м) месте [182]. Впрочем, в 2000 г. она вновь возглавила список «наиболее коррумпированных стран». Вероятно, причиной восстановления «лидирующих позиций» Нигерии послужили скандальные разоблачения преступной деятельности членов ее федерального парламента.

Наряду с КПИ «Трансперенси Интернэшнл» выпускался так называемый «Индекс взяткодателей». В 1999 г. эта разработка представляла собой рейтинг 19 ведущих стран-экспортеров, преимущественно из числа экономически развитых государств. Критерием определения места каждой данной страны в Индексе служила степень осознания компаниями необходимости платить взятки за рубежом [182].

Различные авторы по-разному подходят к проблеме сегментации коррупции. Заметный вклад в аналитическое расчленение объекта (но не в определение его подлинной сущности [898, с. 108]) внесли работы, изучавшие типы коррупционного поведения и коррупционных действий [969, с. 974-984]. Согласно А. Хейденхеймеру, существует три сферы и соответственно три типа коррупционного поведения. Первая сфера - государственное управление, анализируя которое автор делает акцент на подрыв доверия общественности к должностному лицу. Вторая - рынок  (подчеркивается ситуация, в которой должностное лицо рассматривает свое положение как право на максимизацию личной выгоды путем распределения общественного достояния). Третья - общественные интересы (отмечается отказ от следования общественным интересам в пользу интересов частных, что обеспечивает прямую или косвенную выгоду правительственных чиновников) - [978, с. 3-9]. Дж. Петерс и С .Велч, классифицируя поведение  коррумпированных сенаторов США, разграничивали «формальную вовлеченность» в коррумпированные действия, «фактическое получение выгоды», «вручение взятки должностному лицу» и т. д. [969, с. 976].

Вопреки большому интересу исследователей к формам и методам коррупции к концу 1990-х годов не было разработано их полноценных классификаций и тем более типологий коррупционного поведения. Зачастую авторы ограничиваются перечнем присущих коррумпированным чиновникам и взяткодателям видов противоправных действий. Так, бывший нигерийский министр Т. Момо констатирует, что коррупция заимствует методы, характерные для таких незаконных акций, как мошенничество, контрабанда, кража секретной информации [877, с. 5]. Уже упоминавшийся Ли Мутога говорит, что формой коррупции можно считать неправильное употребление правительственных ресурсов (в основном для получения личной выгоды и удовлетворения частных интересов чиновников), а также практику подкупа и кик-бэк (предполагает получение госслужащими незаконных комиссионных в качестве платы за  предоставление контракта, «выигрыш» тендера и т. п.) – [893, с. 97-98]. Л. Севаньяна указывает на взяточничество, «самовозвышение», хищение общественных фондов, извращенную процедуру должностных назначений, подверженную воздействию непотизма и сектантства [1024, с. 102].

В. Сабаегерека отмечает четыре основные формы (он называет их типами) коррупции. Первая - взяточничество, под которым подразумевается передача корруптёром (выступает в качестве инициатора противоправного действия) «чего-либо» должностному лицу вместе с требованием выполнить тот или иной «заказ». Вторая – вымогательство (злоупотребление или угроза злоупотребления властью в целях получения платежа в денежной или иной форме от индивида, нуждающегося в той или иной услуге; инициатором является коррупционер). Третья - «государственное взяточничество» (распространенное явление в развивающихся странах; возникает когда общественные фонды или другая собственность используется не по назначению, а для укрепления контролирующих позиций руководства). Четвертая форма - «самокоррупция» (также распространенное в развивающемся мире явление, которое характеризуется тем, что одно и то же лицо одновременно выступает в роли корруптёра и коррупционера) – [1003, с. 126].

Некоторые отечественные исследователи разграничивают коррупцию на «внешнюю» (например, получение водительского удостоверения за взятку) и «внутреннюю» (например, подкуп начальства работником данной организации), «верхушечную» (охватывает политиков и чиновников, контролирующих принятие важных решений) и «низовую» (распространена в среде чиновников среднего и низшего уровня), а также «государственную» (включает «бюрократическую» и «политическую») и коррупцию в частном секторе. Иногда выделяется также «коррупция на уровне отдельных актов», «коррупция на международном уровне», «вертикальная коррупция», «пассивная коррупция» (без вымогательства) и т. д.  [362, с. 1, 5; 452, 14, 45, 47; 363, с. 40-41; 272, с. 27].

Дж. Скотт предлагает выделять, во-первых, «органическую» (нерыночную) коррупцию, представляющую собой систему, при которой благосклонность власть придержащих определяется узами родства, кастовыми связями и т. п. Во-вторых, «рыночную» коррупцию, являющуюся деперсонифицированным процессом в рамках которого влияние принадлежит тем (вне зависимости от их социальной природы), кто может больше заплатить взяткополучателю. При этом, по мнению Скотта, оба вида воздействуют и на формальную, и на неформальную системы политики, а также на развитие частного сектора [1021, с. 88]. Питер Килби различает политическую и персональную коррупцию, распространявшиеся в Нигерии благодаря реализации капиталоемких престижных проектов, кредитовавшихся подрядчиками и поставщиками. Последние выплачивали солидные и, разумеется, незаконные «комиссионные» политическим и государственным деятелям, закрывавшим глаза на завышение стоимости таких проектов [800, с. 78].

В современной Нигерии достаточно часто используется категория «официальной коррупции». Иногда этот термин означает включение гражданской службы в процессы партийного строительства [см., например, 1190, 13 ноября 1989, т. 3, № 3, с. 8].  Что касается нигерийского УК (действующего в южных штатах страны), то он несколько иначе трактует понятие «официальной» (служебной) коррупции. Вовлеченными в нее считаются те лица (занятые на общественной службе - но не в правоохранительных органах - и находящиеся при исполнении должностных обязанностей), которые получают или стремятся получить с помощью «бесчестных приемов» ту или иную собственность или выгоду для себя, либо для другого лица за действие или бездействие, включенное в круг их должностных обязанностей. При этом участниками акта коррупции считаются также «дающая сторона» и посредник, если таковой имеется [45, ст. 98; 136, с. 550].

В качестве особой разновидности подобных преступлений нигерийский УК рассматривает так называемую «юридическую коррупцию», социальными агентами которой могут выступать прежде всего работники правоохранительных органов, мировые судьи (ст. 114, 116). Должностные лица, пишет А. Адейеми, работающие в нигерийских агентствах «первого контакта» (полиция, таможня, Агентство по борьбе с незаконным оборотом наркотиков), демонстрируют высокую степень зараженности коррупцией [562, с. 92].

Следует подчеркнуть, что некоторые исследователи склонны рассматривать коррупцию в правоохранительных органах в качестве особой и наиболее опасной разновидности. В числе таких авторов - П. Мьюит, предложивший некое подобие классификации «юридической коррупции», в рамках которой выделялась профессиональная коррупция (умышленное манипулирование законом для достижения незаконных целей); моральная коррупция (конкретный пример её проявления: судья требует взятку, чтобы вынести нужное донору решение); институционализированная  коррупция в правоохранительной системе [886, с. 112].

Б. Энгельман, анализируя некоторые аферы немецких предпринимателей с недвижимостью в Того, пришел к выводу о существовавшей в начале ХХ в. «легальной коррупции», вероятно, развивавшейся благодаря негласному сотрудничеству ведомства по делам колоний и представителей частного бизнеса Германии [544, с. 137]. В Западной Африке в середине ХХ в. (а точнее, в независимой Гане до 1966 г.), по мнению В. Ле Вайна, также существовала институционализированная коррупция, которая была представлена, по крайней мере, пятью правительственными учреждениями, призванными аккумулировать средства для ведения политической борьбы правящей группой [822, с. 30-31]. В числе этих организаций находилось министерство торговли (контролировавшее процесс выдачи импортных лицензий), «Гини Пресс», «Гана Боттлинг Компани», «Нэшнл Пейпэз Дистрибьюшн Организейшн», а также Национальная корпорация развития (НАДЕКО), которая была создана президентом К. Нкрумой специально для того, чтобы собирать «комиссионные» в размере 5-10% стоимости контрактов, заключавшихся по линии различных министерств и общественных корпораций.

В конце ХХ в., согласно выводу Г. Иманьяры, коррупция была «официально институционализирована» в Кении. В этой стране «ньяйоизм» стал синонимом злоупотреблений должностными обязанностями и официальной коррупции [770, с. 157].

Необходимо подчеркнуть, что понятия институционализированной, официальной и легальной коррупции фактически никак не связаны с категорией «законной преступности» или так называемым «третьим уровнем» мафиозной преступности - понятием, а точнее, научно-публицистическим образом, широко используемым итальянскими правоохранительными органами и некоторыми СМИ. Концепция «третьего уровня» отвечает представлениям о неком высшем (может быть коллективном) разуме, воплощающем рафинированное зло. «Третий уровень» характеризует отсутствие четкой организационной структуры, огромный финансовый потенциал, анонимность и безликость членов руководства (предположительно включающего часть господствующего слоя постиндустриальных стран Запада - ведущих политиков, крупных предпринимателей, военных, лидеров преступного мира, видных журналистов), пребывание в информационных сетях и банковских системах. Отсюда возникает образ современного сверх тайного общества с весьма туманными целями, члены которого присутствуют «везде и нигде». В такой трактовке «третий уровень» только с очень большой натяжкой можно рассматривать в качестве коррупции (даже в её высших формах); скорее это новый порядок существования социально (а точнее, политически) организованной материи.

Менее теоретизированную, но более работоспособную пятиуровневую схему коррупции (в самом широком смысле слова) предложил М. Мушеше. Согласно его выводам, первый, индивидуальный уровень коррупции характеризуется уходом человека от ответственности, отказом отчитываться перед самим собой и другими людьми, моральным декадансом. В социальной жизни коррупция данного уровня проявляется в неоправданной ломке системы ценностей и приоритетов, апатии индивида в области гражданской деятельности, а также в его алчности и злобности.

Второму, семейному уровню свойственны извращенные формы разделения труда между супругами, «несбалансированная гендерная компенсация» и перекосы в составлении семейного бюджета. Материальные ресурсы такой семьи часто расходуются на удовлетворение эгоистических потребностей одного из родителей, которые предъявляют повышенный спрос на предметы роскоши и склонны к «демонстрации показного великолепия». В подобной социальной группе может господствовать фаворитизм в отношении, например, членов семьи одного пола или родственников одного из родителей. Разумеется, все это отражается на моральном и материальном качестве существования семьи.

На третьем, социетальном уровне коррупция охватывает такие институты, как религиозные и кооперативные организации, политические партии, образовательные учреждения и т. д. Именно на этом «этаже» институционализирующаяся коррупция увеличивает разрыв между имущими и неимущими и наглядно показывает, что от продажного руководства трудно ожидать творческих решений и политической дальновидности. В обществе распространяется мнение, что успеха добился тот, кто аккумулировал богатство любой ценой, а бедный человек - это просто неудачник.

Четвертый, национальный уровень коррупции воплощается в политическом патронаже, крупных хищениях общественных средств, нарушении прав человека и должностных обязанностей, отсутствии отчетности и непрозрачность механизма управления. В культуре политической коррупции складывается свой особый язык, который с легкостью усваивают рядовые граждане. Так, хищение народных денег называется «плохим управлением» или «несоблюдением правил использования фондов», случаи  неприкрытого вандализма в отношении общественной собственности именуются «нарушением должностных обязанностей».

Пятый, международный уровень коррупции отмечен опасными политическими махинациями, несбалансированными торговыми отношениями, экономическим шантажом, «конфликтным снабжением топливом», некачественным управлением информацией и манипулированием общественным сознанием с помощью СМИ. Коррупция данного уровня, по мнению М. Мушеше, проявляется через политические отношения и ведет к обнищанию масс, утверждению двойных стандартов правосудия и в конечном счете серьезно сокращает потенциал прогрессивных сил Африки [891, с. 133-134].

Пожалуй, отправными точками наиболее распространенных классификационных схем коррупции служит понятие «степени коррумпированности», количественный критерий, согласно которому коррупция в развивающихся странах делится на мелкую и крупную, а также социально-иерархический критерий, который делает акцент на специфические черты  коррупции в высших слоях общества и в его низших  стратах [631, с. 124]. Аналитики «Трансперенси Интернэшнл» указывают на такие «количественные определения» коррупции, как «уровень», «господство», «существование», «повсеместное распространение», «общепринятость», «ряд случаев». При этом сами исследователи ТИ предполагают, что «степень коррумпированности» определяется тремя факторами: 1) частотой коррупционных действий, 2) объемом выплачиваемых взяток, 3) маржой подрядчиков, полученной благодаря подкупу служащих общественного сектора [182].

(Профессор Али Мазруи, изучавший количественный парадокс коррупции,  отмечает, что это явление повсеместное, но масштабы его различны. Согласно его выводам, политическая система может функционировать сносно, если она коррумпирована на 15%; коррумпированность, «превышающая 40%», означает вступление политсистемы в полосу упадка. Большинство зарубежных исследователей различают следующие мнения. Во-первых, поскольку коррупция -  это тайный «бизнес» ее размеры нельзя определить с высокой степень достоверности (Н. Никол, С. Уокер [435, с. 105]). Во-вторых, коррупционные действия наиболее значительный ущерб наносят развивающимся странам (А. Шлейфер, Р. Вишня [1027]). В-третьих, «чем более дезорганизована система коррупции, тем выше связанные с ней издержки [435, с. 25].)

О.Обасанджо выделяет крупную, мелкую и международную коррупцию [141, с. 580]. Л. Севаньяна справедливо подчеркивает, что следует делать принципиальное различие между «крупной коррупцией» состоятельных чиновников, озабоченных поисками еще большего богатства (или министров, отдающих подряд неконкурентоспособным участникам тендера за определенный процент в свою пользу [1179, 1979, т. 1, № 2, с. 7]), и «мелкой коррупцией» плохо оплачиваемых служащих, которые вынуждены использовать её в качестве средства выживания [1024, с. 106]. Авторы «Комментариев к Конвенции о борьбе с дачей взяток иностранным государственным должностным лицам при осуществлении международных деловых операций» фактически не рассматривают небольшие «поощрительные выплаты» в качестве преступления [435, с. 325]. Сходного мнения придерживался Г. Бреттон, уподоблявший мелкую коррупцию незаконным выплатам в рамках своего рода системы «социального страхования» [631, с. 222], а также один из ведущих политических деятелей Нигерии конца 1970-х - начала 1980-х годов Вазири Ибрагим. Он считал, что мелкая коррупция (например, 10-найровая «взятка», полученная посыльным или клерком в офисе правительственного учреждения) представляет собой компенсацию низкого государственного жалования и, в сущности, необходима для выживания семей значительной части служащих. Как правило, с мелкой коррупцией соседствуют так называемые «лакейские взятки» - деньги, открыто выплачиваемые «на чай», - которые в Кении получили название ТКК (Toa Kitu Kidogo) – [893, c. 97].

Данный вид коррупции не следует смешивать с «чаевыми» в чистом виде, которыми в Нигерии оплачиваются (причем, авансом) едва ли не все виды услуг бытового характера [639, с. 20]. В этом смысле, вероятно, правомерно говорить о наличии в Африке широкого пласта бытовой коррупции, которая создает благоприятную среду, но не обязательно коррелирует с экономической и политической коррупцией в их «классическом» виде.

Другими проявлениями феномена мелкой коррупции - социальную опасность которого отнюдь не следует преуменьшать, согласно Ли Мутоге, может служить повсеместное взяточничество (при продаже фермы, получении экспортной лицензии и т. д.) или извращенные и экономически нецелесообразные критерии приема на работу (по принципу не «что ты знаешь», а «кого ты знаешь») – [893, с. 97]. П. Буйоя отмечает, что мелкая коррупция в рамках гражданской службы часто выражается в торговле благосклонностью и некотором «оттоке» общественных фондов [640, с. 86]. К. Иорембер подчеркивал, что в условиях Второй республики в Нигерии некоторые виды правительственных выплат вообще не производились до тех пор, пока свои отчисления не получали все чиновники, так или иначе  контролировавшие различные стадии процесса происхождения денег до их официального получателя [774, с. 6].

Достаточно распространенным критерием сегментации коррупции служат различные варианты её разбивки на традиционную и современную. Большинство исследователей этого вопроса не обнаруживают прямой генетической связи между традиционной практикой, походящей на современную коррупцию, и нынешними формами коррупции. Рональд Райт и Эдгар Симпкинс полагают, что современная коррупция - это в основном результат извращения традиционных обычаев, а не перенос их в новый политический контекст [1089, с. 33-45]. Некоторые авторы увязывают понятие коррупции с процессом модернизации и (или) вестернизации. Согласно Хантингтону, коррупция имеет прямое отношение к модернизации. По его мнению, в ходе процесса общественной трансформации внедряются иностранные нормы, идеи и модели поведения, что сводит на нет достижения местной культуры и оборачивается дегенерацией устоявшихся этических стандартов. М. Макмаллан отмечает, что коррупция представляет собой следствие конфликта между старыми обычаями и новыми (колониальными и постколониальными) формами правления [864, с. 181-200]. Ле Вайн придерживается той точки зрения, что связь между традиционной политикой и современной политической коррупцией (в Гане) существует, но её нельзя назвать прямой. Эту связь можно уловить лишь в восприятии обществом того, что составляет злоупотребление должностного лица. Формы и нормы общественной жизни меняются, подчеркивает Ле Вайн, но до сих пор считается предосудительным как для традиционного вождя, так и для госслужащего несанкционированное использование вверенных ему политических товаров в личных целях [822,с. 85].

В племенном обществе западноафриканских стран, пишет Р. Джордан, дарообмен был частью повседневной жизни, которая практически не разграничивалась на частную и общественную (служебную). Социально-политическая модернизация и внедрение товарно-денежной экономики, во-первых, увеличили размеры подарков, а, во-вторых, изменили их функциональный смысл, превратив  во взятки [785, с. 251].  «С первых дней колониального периода, - подчеркивает Джордан, - некоторые из высших должностных лиц африканского происхождения, получившие высокие посты в администрации, были уличены во взяточничестве и коррупции. Англичанам по этой причине пришлось исключить африканцев из числа кандидатов на старшие должности. Позднее эти факты использовались колониальным режимом для оправдания проволочек с массовой африканизацией гражданской службы. Правда, с точки зрения африканца брать деньги у богатого (и неафриканского) режима не обязательно рассматривалось как морально неоправданное действие» [785, с. 250].

Стремясь развенчать якобы господствующий на Севере миф о том, что коррупция - это часть культуры Юга, О. Обасанджо изложил в 1994 г. идеи во многом совпадавшие с позицией Джордана. «В представлении африканцев о признательности и гостеприимстве, - отмечал Обасанджо, - подарок обычно служит опознавательным знаком. Его не требуют. Ценность его заключается скорее в самом духе (дарения. - Л. Г.), чем в материальной стоимости. Его преподносят открыто и никогда - в втайне. Если подарок слишком дорог, это вызывает замешательство и его возвращают. Пожалуй, коррупция извращает и уничтожает этот аспект нашей древней культуры» [141, с. 60].

Ле Вайн справедливо констатирует, что некоторые обычаи в традиционном ганском обществе (например, денежные подарки вождям, выплаты, связанные с браком, земельными сделками и т. д.) внешне напоминают современную коррупцию. Однако подлинный социально-правовой смысл таких платежей заключался, прежде всего, в подтверждении политических обязательств, заверении в лояльности, либо в закреплении того или иного договора. Обмен подарками в Гане носил преимущественно символический характер. Так, желая продемонстрировать свое великодушие и щедрость, вождь во время некоторых церемоний мог наделять своих придворных и других подданных пальмовым вином, цыплятами, ямсом. Подданные же, со своей стороны, преподносили символические подарки правителю, когда он посещал их деревни. Разновидностью этого обычая служили совместные возлияния, в ходе которых в прежние  времена использовалось пальмовое вино или алкогольный напиток, приготовленный на основе бататов, а позднее - шнабс марки «Кайзер» или пиво. Обычай строго ограничивал как размер дарений, так и возможности самообогащения традиционных правителей. Тех же вождей, которые незаконно присваивали собственность «короны» или своих подданных, допускали растраты, вымогательство или иным способом уменьшали «политические ресурсы» общины ожидало наказание вплоть до смещения с трона. Явно негативным было и отношение ганцев к тем претендентам на престол, которые шли на тайный подкуп лиц, определявших кандидатуру будущего правителя [822, с. 82-83]. К аналогичному выводу приходит и Кофи Бусиа, писавший, что деятельность вождей подлежала различным проверкам, а на недобросовестных правителей накладывались санкции [33, с. 50].

Указывая на «узду обычаев, туго натянутую на власть», Ле Вайн, тем не менее, отмечает, что еще в доколониальный период в среде некоторых политиков культивировался принцип: «Хватай, если можешь!», а образ политической системы, свободной от коррупции, который порой приписывается древней Гане, скорее всего, обманчив. В годы колониальной зависимости, согласно утверждению властей, практика обмена подарками, совместные возлияния и т. п., которые первоначально не могли рассматриваться в качестве взяточничества, постепенно выродились в коррупцию. По мере распространения товарно-денежных отношений утрачивалась и традиционная лояльность правителей по отношению к подданным. Превратившись в бизнесменов или владельцев плантаций какао, вожди - часто в целях погашения своих личных долгов - незаконно присваивали собственность «короны» или активы казначейства туземных властей. Повсеместной практикой стали  и взятки, выплачивавшиеся выборщикам нового правителя [822, с. 83-84].

В другой  своей работе «Политическая коррупция и неформальная политика» [см. 823] В. Ле Вайн утверждает, что колониализм принес не коррупцию, а набор институтов, технологий, норм и ценностей, чуждых Африке. В ходе постоянных контактов с европейцами менялись традиционные представления и сам спектр политических товаров и ресурсов, которыми (уже в форме должностей, кредитов, стипендий, контрактов) начинали манипулировать представители «августейших» фамилий. Их клиенты, со своей стороны, поддерживали патронов в процессе сбора налогов и особенно организации электората накануне и в ходе выборов. Так, распорядителями политических товаров и ресурсов оказались магнаты в Северной Нигерии, ганва - в Бурунди, шейхи - в Сенегале, вожди саза - в Буганде, а также ряд традиционных правителей в БСК, Гане, Нигере, Верхней Вольте. Играя роль политических брокеров (элемента, связывающего традиционную политсистему и «формирующуюся современную политику»), данная группа лиц нередко добивалась большего, чем члены тех властных структур, которые строго следовали традиционным и колониальным нормам политического процесса. Вместе с тем в колониальный период ни британские, ни собственно ганские должностные лица не могли извлечь большой личной выгоды из коррупции в силу строгого бюрократического контроля, действовавшего в организациях и учреждениях колониальной администрации [822, с. 16-18].

После провозглашения суверенитета те политики, которые включились в общественную жизнь Ганы еще в колониальный период, зачастую пытались выступить в качестве квазивождей и в своих корыстных интересах манипулировать, например, обычаем преподносить подарки. Отсюда наметилась тенденция к «легитимизации» (разумеется, с новым социально-экономическим содержанием) подарков за несение службы, «туров по бушу» (поездок должностных лиц с целью получения различных подношений) и других «старинных обычаев»  [822, с. 83-84].

С точки зрения Г. Бреттона, коррупция, лежащая в основе власти и влияния, - это результат взаимодействия аналогичного явления, издавна существовавшего в западноафриканских обществах, и  процессов модернизации, вестернизации, развития и роста. Именно поэтому, подчеркивает Бреттон, часто очень трудно провести демаркационную линию между подарком традиционного типа, преподносимым местному правителю, и взяткой в современном смысле этого слова. Более того, прослеживая динамику данного процесса, Бреттон делает не бесспорный, но заслуживающий внимания вывод о том, что традиционные правители были предрасположены к адаптации «умеренных форм взяточничества». Подобная восприимчивость значительно облегчала коррупционное воздействие на них со стороны колониальных властей, а позднее и национальных правительств [631, с. 124].

К. Клэпнэм в своем анализе генезиса коррупции идет еще дальше. Он делает вывод, что коррупция в развивающихся странах - это результат функционирования системы политико-административного неопатримониализма, а клиентелизм является одной из форм коррупции. Однако глубинные истоки коррупции лежат в области столкновения традиции с деятельностью современного государства, слабо контролирующего свой административный аппарат, деятельность иностранных фирм и процессы имущественной дифференциации общества [648, с. 48-59].

Другие авторы в качестве источников коррупции обычно называют несовершенство законодательства; «зарегулированность» хозяйственных и политических отношений [363, с. 41]; слабый или «избирательный» контроль компетентных госорганов [452, с. 24; 403, с. 32]; сужение сферы подлинно демократического правления [21, с. 16]; и даже  высокую концентрацию «во властных структурах людей с наихудшими человеческими качествами» [330, с. 89]. При этом потенциальные и реальные носители коррупционных отношений, как правило, рассматривают власть в качестве «высокодоходного финансового инструмента». Профессор Жан Картье-Брессон находит коренные причины распространения коррупции в слабой системе сдержек и противовесов; отходе от веберианской модели и трудностях в государственном строительстве; а также действии законов, которые не соответствуют реальному положению дел в обществе. Что касается возможных причин появления коррупции, Картье-Брессон видит их в низкой зарплате госслужащих; протекционистских мерах; «нехватке общественных товаров и услуг», особенностях начальной стадии процесса реформ [435, с. 16-19].

Ж. Картье_Брессон, И. Хорс и некоторые другие авторы указывают на связь между коррупцией и стремлением к извлечению ренты. Центр развития ОЭСР, проводивший в рамках программы PACT трехлетнее исследование условий коррупционного развития Бенина, Боливии, Марокко, Пакистана и Филиппин, пришел к следующим выводам. «На всех уровнях предоставление политических и административных постов или должностей, которые позволяют использовать в своих интересах  экономические ренты (например, через контроль предоставления концессий на разработку природных ресурсов или лицензий на импорт) может быть подвержено влиянию потенциальных возможностей и ресурсов, которые за ними стоят. Происходящий в результате обмен экономических привилегий на политическую поддержку или лояльность укрепляет баланс политических сил» [435, с. 205-206].

Глубинные причины фактической институционализации коррупции, вероятно, не следует искать в наборе черт национального характера, либо особенностях культурной традиции (включая престижные расходы) этносов, проживающих в Нигерии или другой африканской стране. В то же время определенным упрощением  представляются и попытки усматривать истоки коррупции только в негативном воздействии западной цивилизации. Наконец, нельзя сводить возникновение данного феномена и к практике чрезмерной регламентации хозяйственной и социальной жизни или сбоям в функционировании современных систем экономического и политического управления. (В этом смысле любопытен вывод Б. Харрисса-Уайта и Дж. Уайта, которые писали, что либерализация хозяйства и демократизация политической жизни в ряде крупных развивающихся стран не привели к снижению уровня коррупции, как предсказывали многие исследователи данного феномена [746].) По-видимому, коррупция, как сложное социальное явление представляет собой объект, объединяющий эти и многие другие исходные элементы.

В качестве важных источников африканской коррупции - наряду с её «традиционными корнями» - Г. Бреттон указывает на свойственное политическим системам  стран этого региона слабое разделение властей и нерасчлененность общественных и частных интересов, а также рост нефтяных доходов (в Нигерии), которые открыли перед чиновниками колоссальные возможности для преступного манипулирования общественными фондами [631, с. 124]. Ле Вайн полагает, что одной из причин возникновения коррупции служит монополия должностных лиц на информацию, используемую ими в корыстных целях [822, с. 222]. Ли Мутога подчеркивает, что своим процветанием африканская коррупция обязана отсутствию отчетности государственных и политических работников и «непрозрачности» процессов их служебной деятельности [893, с. 96]. Дэвид Уиндер относит распространение коррупции в Нигерии на счет «тяжелого детства» чиновников, которые пытались компенсировать большими взятками свою бедность в прошлом. О. Аволово в качестве источника фаворитизма, непотизма, взяточничества и других форм коррупции называет некомпетентность и малообразованность лиц, которые занимали в Нигерии 1960-х годов ответственные государственные посты, хотя, обладая столь низким уровнем подготовки, никогда не могли бы рассчитывать на высокие должности в управленческих структурах частного сектора [см. 169].

Благоприятным климатом для расцвета политической коррупции во многих странах Западной Африки, бесспорно, служат напряженные межэтнические отношения, периодическое обострение которых (зачастую обусловленное непотизмом и регионализмом), в свою очередь, создает предпосылки для нового витка развития коррупции. Основываясь на анализе ганского материала, к подобному выводу приходят Герберт Верлин и В. Ле Вайн [822, с. 153]. Самир Амин [581, с. 184], Г. Бретттон и ряд других авторов усматривают один из важных источников коррупции в умонастроениях местных бизнесменов, которые в надежде получить освобождение от налогов или добиться выгодного, но заведомо невыполнимого контракта, не колеблясь «вступают в запрещенные, если не противозаконные отношения с должностными лицами» [631, с. 219]. Развитие коррупции стимулируется частным бизнесом и путем «целевых» пожертвований в кассы партий для получения конкретных экономических выгод в будущем. В некоторых африканских странах действует и противоположный процесс. Выражающийся в полупринудительном не целевом финансировании влиятельных политических организаций, которое обусловлено давлением политиков регионального уровня на местные деловые круги в период проведения предвыборных кампаний.

Роль иностранного бизнеса в коррупционном развитии стран «третьего мира» находила во второй половине ХХ в. две полярно противоположные оценки. Одна из них, подчеркивает Дж. Поуп, была достаточно просто сформулирована бывшим замбийским министром и сторонником «Трансперенси Интернэшнл» Роджером Чонгве, который, кстати, вышел из правительства в знак протеста против широко распространившейся практики кик-бэк и взяточничества. Он, в частности, утверждал: «Коррупция остается коррупцией, где бы она себя не проявляла - в Англии или в Замбии. Это истощение ресурсов страны». Второй подход состоял в том, что компании стран экономически развитого Севера только с помощью подкупа могут продвигать  свой бизнес в афро-азиатском регионе, ибо «этого требует культура Юга» [979, с. 140-141]. Явно затянувшийся процесс взаимного перекладывания Севером и Югом вины за бурное развитие взяточничества, по мнению М. Пита, завершился лишь благодаря вмешательству ОЭСР [435, с. 68].

В 1970-1980-е, но особенно в 1990-е годы, большое распространение получила точка зрения о том, что если не источником появления, то по крайней мере решающим фактором развития коррупции в африканских странах служит незаконная деятельность иностранных компаний. Управляющие-экспатрианты, пишет Т. Биерстекер, дают нигерийским менеджерам лишь туманные директивы по «выполнению работы». Однако ожидается, что нигерийские сотрудники той или иной иностранной фирмы полностью используют свои местные связи и никого не беспокоит какими средствами будут достигнуты нужные результаты [620, с. 270].

Г. Муди-Стюарт приводит классический набор «причин», толкающих администрации иностранных фирм на подкуп африканских чиновников. Первое - необходимость реализовать не выдерживающие конкуренции товары или услуги низкого качества. Второе - желание продать товары или услуги, которые вообще не требуются стране-покупателю. Третье - «Мы делаем это только потому, что все так делают». Руководители иностранных компаний, отрицающие факты незаконных выплат высокопоставленным чиновникам в африканских странах, по свидетельству Муди-Стюарта, либо просто лукавят, либо не знают, что творится в их собственных организациях, либо занимают настолько прочное положение в деловых кругах, что могут позволить себе принципиально не платить взяток и отказываться даже от крупных контрактов [880, с. 74-76; 881].

О. Обасанджо отмечает следующие доводы иностранных менеджеров о допустимости участия в коррупционной практике. Коррупция в «третьем мире» - факт повседневной жизни. Взятка - это взнос в экономику развивающейся страны, повышающий доход старших чиновников до необходимого уровня. Примечательно, что некоторые европейские страны даже разрешают делать налоговые скидки на взятки, уровень и объем которых определяется в зависимости от того, где действует данная компания. При этом размер скидки зависит от валовой стоимости сделки, а документальное подтверждение реального платежа не требуется [141, с. 59]. Сходной точки зрения придерживался Поуп. Он писал, что во многих развивающихся странах коррупция фактически поощрялась иностранными корпорациями, зарубежные взятки которых рассматривались как не облагаемые налогом расходы [980, с. 74].

В уже упоминавшемся Индексе восприятия коррупции отмечалось, что коррупция в международной торговле в определенной степени вызывается экспортирующими организациями промышленно развитых стран, которые смогли подавить это явление у себя дома, но оказались вовлеченными в подкуп зарубежных чиновников. Учитывая важность этой проблемы, разработчики КПИ предполагали даже выпустить «Индекс предрасположенности к взяточничеству лидирующих стран-экспортеров».

Социально-административный и отчасти технико-организационный аспекты коррупционного взаимодействия иностранного капитала и африканской госбюрократии послужили предметом исследования английского политэконома Терезы Тёрнер. В 1970-е годы она разработала концепцию «коммерческого треугольника», члены которого вовлекались в сделки по продаже в африканской стране продукции иностранных фирм. Первое действующее лицо этого треугольника - «бизнесмен, уполномоченный многонациональной корпорацией; второе -  местный посредник из частного сектора; третье - государственный чиновник, помогающий иностранному бизнесмену получить доступ на местный рынок» [1062, с. 167]. Деятельность «коммерческого треугольника» протекает следующим образом: «Иностранный бизнесмен приезжает в страну, чтобы продать продукцию своей фирмы. Он нанимает местного жителя в качестве  посредника в работе с государством. Если контракт материализуется, государственный служащий обычно получает вознаграждение вместе с установленной оплатой услуг посредника» [1062, с. 167]. Конечно, отмечает Т. Тёрнер, в реальной жизни эта схема варьируется, особенно с тех пор, как государство не только заключает контракты, но также определяет условия покупки нефти, сельскохозяйственной продукции или регистрации делового предприятия. Однако описанный принцип действия коммерческой триады является основным.

Указывая, что представители иностранных фирм иногда устанавливают непосредственные контакты со служащими госаппарата, Тёрнер считает этот вариант малоперспективным. Она пишет, что именно посредники обладают привилегией доступа к правительственным чиновникам, которые наделены правом принимать ответственные решения. Группа посредников, обеспечивающая проникновение иностранных бизнесменов на нигерийский рынок, отчасти тоже состоит из иностранцев, например, левантийцев, индийцев, китайцев. «В более формализованной части «промежуточного» сектора бизнесмены выступают в роли импортеров, экспортеров, представителей иностранных торговцев и фирм, специализирующихся на маркетинге, уполномоченных зарубежных фирм, стремящихся получить особые контракты, маклеров по вопросам устройства на работу, советников, толкачей-лоббистов, посредников, брокеров, агентов, лиц, обеспечивающих контакты, и советников всех мастей. За свои услуги посредники получают предварительный гонорар и часто премию, когда контракт или нужная связь реализована. Часть их дохода обычно составляет оплату услуг правительственных чиновников, которые обеспечили заключение сделки» [1062, с. 168].

Посредники зависят от отношений с государством и иностранными фирмами. Их подчиненное, промежуточное положение предопределяет ожесточенную конкуренцию различных групп давления, как внутри частного, так  и других секторов страны. Эта напряженная ситуация обостряется еще и тем, что крупных государственных чиновников гораздо меньше, чем посредников, для которых доступ к правительственным служащим все более ограничивается. Зачастую посредники не могут оказать иностранным бизнесменам необходимой помощи в деле установления особых контактов и отношений с влиятельными служащими госаппарата, что, кстати, объясняет большие размеры вознаграждения за услуги этого рода. Тёрнер констатирует широкий размах конкуренции среди  африканских бизнесменов, стремящихся найти доступ к высокопоставленным государственным деятелям и указывают, что шансы многих посредников в этой области невелики.

В странах торгового капитализма, отмечает Т. Тёрнер, господствующий класс бизнесменов не включает промышленных капиталистов. Почти полное отсутствие промышленного предпринимательства, по мнению Тернер, объясняется не только засильем иностранных фирм, нехваткой капиталов или более прибыльными альтернативами. Одна из важных тому причин заключается в том, что многие местные специалисты, получившие техническое или управленческое образование, становятся посредниками, а не капиталистами. Большое число квалифицированных бухгалтеров, деловых администраторов, юристов не работает по профессии, а стремится реализовать многообещающие возможности в коммерческой сфере. Деятельность посредника не требует значительного капитала, не обязывает конкурировать с иностранными фирмами и главное может легко принести прибыль. Именно в этом Т. Тёрнер видит основу «увековечивания» торгового капитализма, который способствует беспрецедентному обогащению местных и иностранных бизнесменов [1062, с. 169].

Особое внимание Т. Тёрнер уделяет третьему действующему лицу коммерческого треугольника - чиновнику, чей пост позволяет ему влиять на политику правительства и содействовать иностранному капиталу в его отношениях с государством и местным обществом. Данную группу лиц Тёрнер назвала «государственными компрадорами». Часто чиновники оказывают помощь иностранному бизнесу не непосредственно, а, как подчеркивалось, через посредников. Правительственного служащего, состоящего в партнерстве с частным посредником, Тёрнер называет «сотрудничающим компрадором». Если же государственный чиновник оказывает услуги иностранному капиталу, не привлекая местных посредников, Тёрнер предлагает именовать его «этатистким компрадором». Как и следовало ожидать, распространение «коммерческих диад» вызывает бурное сопротивление местных посредников, которые начинают обвинять государство во вмешательстве в дела частного сектора. Оппозиция усиливающейся роли государства в экономике, по крайней мере, частично представляет собой кампанию за сохранение триад, утверждает Тёрнер [1062, с. 171].

Конкуренция многочисленных корпораций воспроизводится и на местном уровне, в данной развивающейся стране, прямо отражаясь на деятельности коммерческих триад. Эти «треугольники» множатся, так как в их существовании заинтересованы и иностранный капитал, и местные чиновники - держатели власти. Тёрнер приводит следующий пример: предположим, присуждение контракта зависит от решения, которое вынесет тот или иной коллегиальный орган государства. Теоретически каждый из его членов может сформировать свою собственную триаду, вступив в сговор с посредником и иностранной фирмой. Но такая ситуация окажется по существу тупиковой, ибо для достижения компромисса уйдет много времени, иностранные фирмы будут проявлять нетерпение, изменятся цены и условия на рынке, недопустимо возрастет фонд «гонораров» ввиду увеличения числа посредников и других участников операции. Опыт таких ситуаций ведет к формированию клик, действующих в определенных сферах интересов, сужению круга чиновников не только принимающих, но осведомленных о возможном решении, попыткам договориться обо всем при закрытых дверях. Этот процесс свидетельствует о монополизации власти в развивающихся странах. «В этих условиях, - пишет Т. Тёрнер, - политика представляет собой форму бизнеса, с помощью которого можно добиваться влияния в государстве, но не для того, чтобы разрабатывать и осуществлять законы, а в целях сохранения своих преимуществ» [1062, с. 172].

Всесторонний анализ коррупции в принципе, допускает постановку риторических на первый взгляд, вопросов: все ли грани этого феномена имеют явно негативную социальную окраску и существуют ли реальные перспективы ликвидации данного явления? Вспомним, что Арнольд  Хейденхеймер полагал, что умеренные дозы коррупции помогают держать массы в состоянии «политического удовлетворения» [978, с. 484). «Некоторые экономисты проводят различия между хорошей и плохой коррупцией» и склонны рассматривать «маленькие смазывающие платежи» в качестве позитивного явления [735, 21.01.1999, с. 1). М. Левин и Г. Сатаров полагают, что коррупция – как «смазочное средство» – может компенсировать недостатки государственного управления [362, с. 5], являться инструментом внедрения рыночных отношений [452, с. 19], очищать рынок или содействовать процессам модернизации [363, с. 42, 45].

Г. Бреттон, исходя из того постулата, что коррупция в большинстве африканских стран стала неотъемлемой частью жизни, подчеркивал, что немедленное изъятие материально-финансовых средств, находящихся в коррупционном обороте, почти неминуемо обернется развалом органов местного управления и ряда других властных структур. Данное обстоятельство, наряду с иными причинами, позволило Бреттону отстаивать теорию полезной коррупции [631, с. 123].

Развернутая аргументация позитивных свойств коррупции была предложена Дж. Неем, который разработал своеобразную матрицу, отражавшую проблемы национального развития в сочетании с различными типами коррупции. Описывая политическое развитие в категориях политической легитимности, Ней указывали, что правящий режим может укреплять законность, действуя в трех областях. Во-первых, поощряя экономическое развитие путем стимулирования накопления капитала, повышения эффективности бюрократических организаций, создания новых побудительных мотивов для предпринимательской деятельности. Во-вторых, обеспечивая национальную интеграцию, способствуя координации действий внутри элит, усиливая поддержку и чувство сопричастности национальному развитию не элитарных групп населения, особенно сельского. В-третьих, расширяя возможности правительства в области управления процессами социальных преобразований. Коррупция, по мысли Нея, может служить решению этих задач и приносить позитивные социальные результаты в том случае, если такие общественные группы, как армия окажутся к ней терпимы, а политические элиты, функционируя в стабильной и безопасной среде, начнут инвестировать деньги в своих странах вместо того, чтобы переводить их в швейцарские банки. При этом сама коррупция должна быть ограничена действиями независимой прессы, оппозиционных партий, профсоюзов, а также «справедливыми выборами» [914, с. 417-427].

Дуализм результатов развития коррупции подчеркивался Т. Нэсом, А. Прайсом и Ч. Вебером, которые полагали, что этот феномен, будучи продуктом индивидуальных свойств и социального воздействия, приносит одновременно и вред и определенную пользу в области укрепления благосостояния членов обществ. Вредоносное начало коррупции  - очевидно и легко устанавливается уже на интуитивном уровне исследования, (например, если речь идет о подкупе инспектора по безопасности труда в шахтах). Такая оценка социальной функции объекта соответствует традиционному анализу административной коррупции, по существу ставящему знак равенства между незаконными операциями должностных лиц и уголовными преступлениями [898, с. 111, 114, 117]. Отсюда возникает предположение  (сторонником которого являются С. Вернер [1075, с. 140-150] и многие другие специалисты), что административная коррупция вызывает эффект «распада общества», резкого падения авторитета и престижа правительства.

Системный анализ коррупции, по мнению Нэса, Прайса и Вебера, должен учитывать не только негативные аспекты явления, но и выигрыш, получаемый как непосредственными участниками  «нелегальных обменов», так и обществом в целом. Эти авторы, вслед за Дж. Граафом, высказывают мысль, что коррупция остается «благотворным явлением пока обеспечиваемый ею выигрыш в области роста социального благосостояния превышает потери: в противном случае коррупция должна интерпретироваться в качестве «вредоносной» [738, с. 59-70; 898, с. 114]. Имея в виду то обстоятельство, что разница между положительными и отрицательными результатами коррупционной активности (её «чистое воздействие» на общество) меняется, политика в отношении коррупции периодически должна пересматриваться с учетом «перспектив оптимизации благосостояния» [898, с. 117].

Концепция «благотворной коррупции», по признанию её  разработчиков, контр-интуитивна  и поэтому требует разъяснений. Так, если производству необходимых обществу товаров или предоставлению услуг препятствуют бюрократические, правовые, либо политические преграды, коррупция может служить средством их преодоления. Разумеется, основную  выгоду от соответствующих операций получают индивидуумы, лично включенные в незаконную деятельность, но одновременно возрастает и благосостояние общества, перед которым открываются дополнительные возможности расширения производства [898, с. 110].

Отрицательное воздействие некоторых видов коррупции, подчеркивают американские авторы, подвергается диффузии (точнее, дисперсии. - Л. Г.) и поэтому наносит микроскопический прямой ущерб конкретному лицу, который к тому же весьма трудно оценить. Реализация других видов коррупции содействует «более справедливому распределению благ в обществе». Социальная потребность в коррупционных операциях - ниже, если непропорционально большая часть благ достается представителям той группы доходополучателей, которая не нуждается в преференциях. И, напротив, она (потребность) - может быть выше, если, как в свое время отмечал Джон Ролс, социальные агенты коррупции принадлежат к малообеспеченным сегментам общества (так нередко происходит в случае с проститутками) – [см. 986].

Т. Нэс, А. Прайс и Ч. Вебер подчеркивают, что концепция «благотворной коррупции» не подразумевает, что данное явление должно быть признано законным, а лишь рассматривает его в качестве фактора потенциально повышающего социальное благосостояние некоторых слоев общества [898, с. 111].

Однако и экономико-политические механизмы использования «позитивного потенциала» коррупции, и «институциональные ограничители» её развития (существования которых даже в их теоретическом виде остается достаточно спорным) практически не действуют в реальной жизни Нигерии [1132, 25.07.1986, с. 7], Ганы [822, с. 99-100] и многих других стран Африки. Большинство исследователей политической коррупции, как и, следовало,  ожидать, делают акцент и подчеркивают значимость отнюдь не положительного, а отрицательного воздействия этого явления едва ли не на все стороны социального бытия.

В хозяйственной сфере, согласно выводам Дж. Нея, коррупция способствует вывозу, в том числе нелегальному, капитала; реализации якобы целесообразных с экономической точки зрения проектов, которые в действительности маскируют отвлечение капитала на незаконные выплаты подрядчикам и поставщикам; переливу полезного экономического опыта из области продуктивного предпринимательства в область коррупционного обогащения; сокращению зарубежной помощи ввиду сомнения доноров в её правильном использовании [914, с. 417-427]. Примерно к таким же выводам пришел О. Обасанджо, утверждавший, что в коррумпированных странах принимаются иррациональные и близорукие решения, в основе которых лежит не хозяйственная необходимость, а алчность власть придержащих [141, с. 57]. Особую опасность, по мнению экспертов ООН, коррупция и преступность среди служащих представляет в странах Африки, где экономическое развитие осуществляется в основном под руководством государства [13, с. 4-5].

М. Левин и Г. Сатаров обращают внимание на расцвет коррупции в различных странах мира в период их модернизации и коренных ломок хозяйственных и общественных устоев, а также то обстоятельство, что коррупция препятствует переходу к фазе экономического роста в силу распространения теневой экономики, «приватизации» госбюджета и социальной неэффективности решений, которые наносят обществу, пожалуй, больший  ущерб, чем система взяточничества [362, с. 5].

В социальном отношении, пишет Ле Вайн, коррупция усиливает уже существующее общественно-материальное неравенство между различными группами населения. В значительной мере это происходит потому, что товары и услуги, поступающие в сектор коррупционных сделок, имеют тенденцию распределяться на сугубо избирательной основе - среди лиц, функционирующих в неформальной политической сети. Развитие данной тенденции зависит от поворотов политического курса и положения ведущих дистрибьютеров-должностных лиц [822, с. 104].

Коррупция неизбежно отражается на деловой карьере должностного лица и качестве его трудовой деятельности. В странах, пораженных коррупцией, подчеркивает Л. Севаньяна, карьера гражданского служащего зависит не от опыта и компетенции, а от семейных связей, религиозной принадлежности и идеологической приверженности, а господствующий в трудовых отношениях «непотизм убивает профессиональную этику» [1024, с. 104]. Этот же автор обращает внимание на то, что одним из социальных следствий коррупции служит «утечка мозгов». В результате данного явления «в коррумпированных обществах не могут проводиться исследовательские работы высокого уровня», что в свою очередь заметно тормозит развитие научно-технического прогресса [1024, с. 104].

С политико-правовой точки зрения разрушительное воздействие коррупции, по замечанию Л. Севаньяны, сказывается, прежде всего, на состоянии прав человека, соблюдении законов и развитии такой формы организации власти как демократия [1024, с. 103], которая, как пишет Ли Мутога, наиболее уязвима от коррупции в период своего становления [893, с. 95]. «Коррупция, - подчеркивает М. Левин и Г. Сатаров, - всегда процветает при тоталитарных режимах, которым свойственны глобальное вмешательство в экономику, произвол, закрытость и неподконтрольность власти» [362, с. 1]. Главной задачей политического процесса становится укрепление властных позиций олигархических группировок, что обычно сопровождается сокращением сферы политической конкуренции и снижением международного авторитета данной страны [452, с. 27].

В области политической культуры расцвет коррупции оборачивается растущим недоверием народа к циничным и продажным лидерам, призывы которых все меньше воспринимаются массами (О. Обасанджо [141, с. 57]), демонстрирующими скептицизм и (или) безропотность, а также аморализм в государственных делах (П. Буйоя [640, с. 85]). В обществе некоторых стран начинает господствовать «двойная мораль», особую устойчивость приобретает стереотип тотальной коррумпированности власти, широко практикуется «торговля законами» [362, с. 5]. На индивидуальном уровне политической культуры происходят не менее значительные метаморфозы, ибо коррупция разрушает мышление своего субъекта (прежде всего, клептократа), который утрачивает право свободного и демократического выбора [893, с. 95]. В политическом обиходе начинает доминировать лозунг: «Ешь или сам будешь съеден!» [1003, с. 126], а вопрос: «Что лучше для страны и народа?» подменяется вопросом: «Что это даст мне?» [141, с. 57].

Важным результатом развития коррупции служит становление клептократии, на что – помимо С. Андрески – указывали Р. Джеффрис [779], К. Клэпнэм [648], С. Роуз-Аккерман [998] и многие другие авторы. В частности, Р. Джеффрис называл ганской клептократией паразитическую страту высокооплачиваемых бюрократов, партийных лидеров и военных. Экономической базой ее существования служило, во-первых, финансирование со стороны закупочно-сбытовых управлений, которые фактически обложили крестьян «налогом» и, во-вторых, коррупция [779, с. 307-317].

В отечественной литературе вместо термина «клептократия» иногда используются более привычный термин «плутократия» [488, с. 58-62], который еще в статье Г. З. Елисеева «Плутократия и ее основы» (была напечатана в 1872 г. в журнале «Отечественные записки») обозначил страту разночинных коррумпированных элементов. Согласно В. В. Колесникову, «плутократию сегодняшнего дня» отличает способ присвоения, напоминающий экономическую преступность, а также криминальные методы деятельности в сфере бизнеса для достижения незаконного богатства. «Плутократическая форма присвоения и, соответственно, форма собственности формирует и новую систему экономических отношений, в которой особое место отводится криминальным способам обогащения» [322, с. 58]. При этом, пишет В. В. Колесников: «Субъекты – участники экономической преступности на стадии, когда она принимает организованные формы, опираясь на общность интересов, начинают преследовать свои специфические (групповые) цели в политике, все более внедряясь в эту сферу» [322, с. 58].

Следует подчеркнуть, что обобщение эмпирического и теоретического материала, проводившееся в 1970-1990-х годах, позволило некоторым исследователям вплотную подойти к разработке национальных и «региональных» моделей политической коррупции. Важным шагом в этом направлении стал анализ различий общественной роли коррупции в экономически развитых странах и государствах «третьего мира». Бедные страны, писал Ле Вайн, отличаются «вездесущей» коррупцией, которая пронизывает все слои общества и все управленческие структуры, а также необыкновенно быстрыми темпами распространения культуры политической коррупции. В развитых и развивающихся странах различен институционализированный контроль над распространением коррупции и степень внедрения норм, ограничивающих своекорыстное поведение должностных лиц. Наконец, Нигерия, Гана, Индонезия и другие развивающиеся страны не могут позволить себе нести связанные с коррупцией экономические и политические издержки, поскольку ресурсы, необходимые для их компенсации, либо вообще отсутствуют, либо несопоставимы с возможностями западных государств [822, с. 106-110].

Примером «регионального моделирования» коррупции может служить разработка М. Левина и Г. Сатарова. Справедливо отвергая идею о «национальной обреченности» тех или иных стран на коррупцию, они предложили краткие политологические описания рассматриваемого явления в различных районах мира, включая Африку. Суть «африканской модели», согласно выводам этих авторов, состоит в том, что «власть продается «на корню» группе основных экономических кланов, договорившихся между собой, и политическими средствами обеспечивает надежность их существования. Однако это возможно лишь при сворачивании демократии или при использовании демократических процедур в качестве камуфляжа. Экономика окончательно примитивизируется, удовлетворяя только самые основные потребности населения во избежание социальных потрясений и обеспечивая интересы узкой олигархической группы. Время от времени кого-либо из слишком зарвавшихся олигархов отправляют на заклание, что позволяет на время ослабить давление в котле общественного недовольства». Предтечей «африканской модели», вероятно, следует считать, во-первых, колониальные режимы, которые, по мнению этих исследователей, часто были «предельно коррумпированы» ввиду слабого контроля метрополий и низкого государственного содержания чиновников. Во-вторых, перманентную политическую нестабильность, чреватую установлением диктатуры на волне борьбы все с той же коррупцией [362, с. 5].

Национальные модели политической коррупции, как правило, раскрывают сущностные черты, а также несут более конкретную и конструктивную информацию по сравнению с «усредненными» и часто умозрительными характеристиками региональных моделей, научная ценность которых является весьма проблематичной. Особенные, а порой и уникальные свойства некоторых страновых вариантов политической коррупции были подмечены рядом исследователей уже к середине 1970-х годов. Так, Джон Уотербери писал, что в Марокко коррупция (которую он называл «планируемой» и «эндемической») служит не просто аспектом политики, а скорее фактором, вытесняющим другие её (политики) формы. При этом режим планирует и направляет коррупцию, которая выступает в качестве основы параллельной, неофициальной и нелегальной системы платежей, содействующей развитию как культуры политической коррупции, так и неформальной политики [1071, с. 534-547]. На Филиппинах, согласно Ле Вайну, наибольшее развитие получила коррупция политического процесса и сложились социальные предпосылки для формирования культуры политической коррупции [822, с. 13]. В Индонезии, под эгидой «управляемой демократии» (в 1958-1965 гг.) появилась группа «придворных миллионеров», которая путем подкупа министров и тайного сговора с высокопоставленными бюрократами добилась неоправданных госгарантий и особых привилегий в области предпринимательской деятельности. Именно эти альянсы Дж. Скотт называл «военно-бюрократическими кликами» и «всевластием коррупции, лишенной каких-либо ограничений» [1021, с. 81-82]. На Гаити, по словам Дж. Скотта, всепроницающая коррупция развивалась в сочетании с террором и обслуживала желающую увековечить себя олигархию местных политических антрепренеров [1021, с. 84-86].

Суммируя различные, иногда противоположные взгляды исследователей коррупции, можно сделать следующие выводы. Во-первых, коррупция - это сложное социальное явление с глубокими историческими корнями, отдельные грани которого приобретают  глобальное значение. Не случайно в последнее время рассматриваются проблемы «цивилизационной коррупции», связанные с определенными изменениями в геоэкономическом пространстве [402, с. 32]. Во-вторых, на протяжении всего ХХ в. коррупция в своих основных проявлениях служила безусловным фактором становления клептократии. В-третьих, анализ абстрактной и эмпирической ипостасей коррупции и в дальнейшем будет представлять собой непременное условие развития теории клептократии.