V. Олд Бэйли*

Уже самое имя Олд Бэйли наполняет душу ужасом. Тотчас представляешь себе большое, черное, угрюмое здание, дворец нищеты и преступления. Левое крыло, образующее собственно Ньюгэт, служит уголовной тюрьмой, и тут видна только высокая стена, сложенная из почерневших от времени плит, и в ней два углубления с такими же почерневшими аллегорическими фигурами; если не ошибаюсь, одна из них представляет Справедливость, причем, как водится, рука с весами отломлена, и осталась только слепая женщина с мечом. Приблизительно посередине здания находится алтарь этой богини, именно — окно, в котором ставят виселицу, и наконец справа — помещение уголовного суда, где происходят четыре раза в год сессии. Тут же ворота, на которых, как на вратах дантовского ада, должна бы быть надпись:

Per me si va nella cittá dolente,

Per me si va nell' eterno dolore,

Per me si va tra la perdute gente.[169]

Через эти ворота попадаешь в небольшой двор, где собираются подонки черни, чтобы взглянуть, как ведут преступников; здесь же стоят их друзья и враги, родственники, дети-нищие, слабоумные, преимущественно же — старухи, обсуждающие очередное дело, может быть, более толково, чем судьи и присяжные, при всей их смешной торжественности и скучной юриспруденции. Ведь я же видел снаружи, перед дверьми суда, старуху, которая в кругу своих кумушек защищала черного Вильяма лучше, чем это делал там внутри, в зале, его многоученый адвокат, и когда она своим порванным передником смахнула последнюю слезу с покрасневших глаз, казалось, что вся вина с Вильяма уже снята.

В самом зале суда, не особенно просторном, внизу, перед так называемым «баром» (решеткой) мало места для публики; зато наверху, с обеих сторон, устроены очень поместительные галереи с высокими скамьями, где зрители теснятся рядами друг за другом.

Зайдя в Олд Бэйли, я нашел себе место на такой галерее — старая привратница отворила мне ее за мзду в один шиллинг. Я вошел в тот миг, когда присяжные поднялись с мест, чтобы решить, виновен черный Вильям в преступлении или не виновен.

И здесь, как в других лондонских судах, судьи заседают в темно-синих тогах со светло-фиолетовой подкладкой, а на головах у них белые напудренные парики, составляющие часто презабавный контраст с черными бровями и черными бакенбардами. Они сидят за длинным зеленым столом на высоких стульях, в верхнем конце зала, где золотыми буквами выбит на стене текст из библии, предостерегающий от неправедного суда. По сторонам — скамьи для присяжных и места, где стоят истцы и свидетели. Прямо напротив судей отведено место для подсудимых; они не сидят на особых скамеечках для преступников, как в гласных судах Франции и Рейнской области, а стоят, вытянувшись во весь рост, за странной перегородкой, над которой устроено нечто вроде узкой арки. Там, говорят, помещается особенное зеркало, при помощи которого судья может пристально следить за выражением лица подсудимого. Кроме того, здесь же разложены какие-то зеленые травы для укрепления нервов — это полезно при случае, когда дело идет о жизни и смерти. И на столе у судей я увидел такие же зеленые травы и даже одну розу. Не знаю почему, но вид этой розы глубоко взволновал меня. Красная цветущая роза, цветок любви и весны, лежала на ужасном судейском столе Олд Бэйли. В зале было так гнетуще душно. Все имело такой зловеще угрюмый, такой безумно серьезный вид. Похоже было, что у людей по тупым лицам ползают серые пауки. Внятно дребезжали железные чаши весов над головою несчастного черного Вильяма.

И на галерее составился суд присяжных. Толстая дама, на красном вздутом лице у которой, как светлячки, блестели маленькие глазки, заметила, что черный Вильям очень красивый парень. Но ее соседка, нежная пискливая душа в телесной оболочке из скверной почтовой бумаги, утверждала, что у него чересчур длинные и всклокоченные волосы и глаза блестят, как у господина Кина* в «Отелло», — «а вот, — продолжала она, — Томсон совсем другой человек, блондин и гладко причесан по моде, и человек очень толковый, немножко играет на флейте, немножко рисует, немножко говорит по-французски». — «И ворует немножко», — прибавила толстая дама. «Э, что значит ворует! — возразила тощая соседка, — ведь это же не такое варварство, как подлог; ведь вора, если он украл овцу, отправляют в Ботани-Бей*, а злодея, подделавшего чужую подпись, вешают без сожаления и пощады». — «Без сожаления и пощады! — вздохнул рядом со мной худощавый человек в потрепанном черном сюртуке. — Вешать! Никто не имеет права отнимать у другого жизнь; менее всего подобает христианам выносить смертные приговоры — им следует помнить, что сам основатель их веры, наш господь и спаситель, был безвинно осужден и казнен!» — «Э, что там говорить! — воскликнула опять тощая дама и улыбнулась своими тонкими губами. — Если бы не вешали таких подделывателей, ни один богатый человек не был бы спокоен за свое состояние, например толстый еврей с Ломбард-стрита, Сент-Суинсинс-Лэна* или наш друг господин Скотт, которого подпись подделали так искусно. А ведь господин Скотт с таким трудом сколотил состояние, и говорят даже, будто он ради этого принимал на себя за деньги чужие болезни; дети и теперь бегают за ним по улицам и кричат: „Я дам тебе шесть пенсов, если ты возьмешь у меня зубную боль, мы дадим тебе шиллинг, если ты согласишься взять на себя горб Готфрида“». — «Забавно, — перебила ее толстая дама, — забавно ведь, что черный Вильям и Томсон были прежде лучшими друзьями и жили, ели и пили вместе; а теперь Эдуард Томсон обвиняет своего старого друга в подлоге! Но почему здесь нет сестры Томсона? Ведь, бывало, она всюду бегала за своим ненаглядным Вильямом». Молодая красивая женщина, на нежном лице которой темнела грусть, как черный покров над цветущим розовым кустом, начала шептать только, что ее подругу, красавицу Мэри, жестоко побил брат, и она, еле живая, лежит в постели. «Не называйте ее только красавицей Мэри, — недовольно проворчала толстая дама, — слишком уж, слишком она худощава, чтобы называть ее красавицей, а если ее Вильяма повесят…»

В эту минуту появились присяжные и объявили, что подсудимый виновен в подлоге. Когда вслед за тем черного Вильяма вывели из зала, он бросил долгий взгляд на Эдуарда Томсона.

Как рассказывает одна восточная легенда, сатана был когда-то ангелом и пребывал на небесах с другими ангелами до тех пор, пока не стал склонять их к измене и не был поэтому низвергнут божеством в вечный мрак преисподней. Но, падая с неба, он все еще смотрел вверх, на ангела, который обвинил его; чем глубже он падал, тем ужаснее, все ужаснее становился его взгляд. И, должно быть, недобрый это был взгляд; ангел, который встретил этот взгляд, побледнел, и никогда уже краска не возвращалась на его щеки; с тех пор он зовется ангелом смерти.

Бледен, как ангел смерти, стоял Эдуард Томсон.