Историзация чтения

Если История видится как текст, то истории пишутся как все новые его чтения. Буркхардт сказал, что история - это то, что одно время замечает в другом; Тынянов сказал, что "каждая эпоха выдвигает [...] прошлые явления, ей родственные, и забывает другие" ¹⁶. Для Белинского и Лотмана русской энциклопедией был Онегин; я нашел ее в Сказке о Золотом петушке. Это не значит, что я пользуюсь вовсе другими процедурами или что моя работа подлежит другим критериям. Каждое поколение имеет свою историю; но оно продолжает читать старые книги, хоть и делает это по-новому. В этом смысле история продолжается - все та же, в новых чтениях, которые сами входят в историю. На нее нет привилегированной перспективы, которая бы находилась вне истории и у которой не было бы своей истории. На такую перспективу претендовали многие, начиная с автора Апокалипсиса. XX век был особенно богат авторами, которые верили в свои тексты как в архимедовы силы, способные передвинуть мир, стоит только найти точку опоры. На пороге XXI века лучше вспоминать другую легенду о том же герое: сидеть в ванне, созерцать собственную повседневность и восклицать Эврика!

Самой респектабельной из попыток найти опору для истории - и, соответственно, вне ее - является лингвистическая. Расселу, Хайдеггеру, Витгенштейну, Леви-Строссу язык казался внекультурной реальностью, главной из потусторонних сил, волшебным ключом к историческому музею. Занимаясь Львом Выготским, я интерпретировал его теорию мышления-как-речи как самооправдание дискурса власти, который заинтересован видеть подданного субъекта прозрачным и читаемым, как книга - и потому целиком, на сто процентов, состоящим из языка ¹⁷.

Наследник русской традиции поэтов-пророков, Иосиф Бродский объяснял литературный успех разных авторов одной причиной - независимой субъектностью языка. В эссе Сила стихий так интерпретировался Достоевский, в нобелевской лекции Бродский так объяснял собственный успех, в Катастрофах в воздухе речь шла о Платонове и становилась особенно выразительной: "ЯЗЫК ЕСТЬ МИЛЛЕНАРИСТСКОЕ ОРУДИЕ, ИСТОРИЯ НЕТ", - таким изречением, писанным большими буквами, Бродский суммировал Платонова ¹⁸. Как в некоторых текстах Вальтера Беньямина, литератор уподобляется народному сказителю, его письмо - народному мифу, его шедевр - концу истории. Для писателя подобная концепция является еще и утверждением собственного доминирования: моя речь и есть ваш язык. На деле, однако, мы все чаще видим феномен, неведомый фольклору и ему не нужный: художнику или поэту сопутствует философ или филолог, который растолковывает его прорицания общепонятным языком американского университета или русского толстого журнала. В Чевенгуре Платонова есть аллегория на эту тему. Лидер утопической общины изображен косноязычным мистиком; в экстазе он произносит нечленораздельные пророчества, которые растолковывает ходящий за ним комиссар. Власть над обществом обеспечивается властью над текстом, и принадлежит она интерпретатору, а не визионеру. Карикатуру более злую дал в Бледном пламени Набоков: сумасшедший комментатор вкладывает в текст чуждые ему значения, что кончается гибелью автора.

Необратимой остается разница между текстами, которые читались современниками и, возможно, перечитывались потомками - и текстами, которые оказались сохраненными в архиве, этом морозильнике истории. По условиям государственной цензуры или авторской самоцензуры, современники и ближайшие потомки не читали таких текстов, как Демон Лермонтова, Мастер и Маргарита Булгакова, Кремль и У Всеволода Иванова, Повесть о Татариновой Анны Радловой. Но архивный текст - все же не вполне текст. Впервые читающий его историк испытывает удовольствие Колумба и одиночество Робинзона. История чтения может оказаться не менее богатой, чем история текста. Примером может быть Письмо к съезду В.И. Ленина: советская история определялась не тем, что в нем было написано, а тем, когда он был и не был прочитан. Русская история была бы иной, если бы цензоры, выполняя свой несложный долг, не пропустили бы в печать Что делать? или если бы КГБ не допустил вывоза Архипелага ГУЛАГ - иначе говоря, если бы эти тексты не были прочитаны.

Текст вне дискурса остается памятником эпохи; включенный в дискурс, текст оказывается субъектом истории. В одном случае удается проследить за тем, как читатели меняли свою реальную жизнь по прочтении текста и вследствие этого чтения; парадигмой такого подхода является анализ чтения Что делать?, проведенный Ириной Паперно ¹⁹. В другом случае оказывается реальным восстановить картину массового чтения, характерного для исторического момента: эпоху делает публика, а публику делает чтение ²⁰. В третьем случае портрет исторического момента встает из анализа дискурсивных реакций на реальное событие ²¹. В четвертом случае история чтения развертывается как преемственная цепь интертекстуальных аллюзий ²².

Текст порождает множество чтений, которые сами по себе готовы сложиться в структуры интересной конфигурации, если эти реакции читать не менее внимательно, чем первичный текст. Образцом такого третичного анализа - я бы назвал его еще сплошным чтением - является психоаналитически ориентированная работа Шошаны Фелман о повести Генри Джеймса Поворот винта. Здесь показано, как идиомы критиков повторяют ходы самого текста, закономерным образом его драматизируя. Разные критические позиции идентифицируются с тем или другим из героев первичного текста, и вся масса его критики, таким образом, воспроизводит центральную его фабулу ²³. Славистским примером чтения, сходного по интенциям и отличного по методу, является недавняя работа Кэрил Эмерсон о восприятии Бахтина ²⁴. Я попытался осуществить акт сплошного и, по мере сил, близкого чтения в отношении всего массива литературных, исторических и политических текстов, интерпретирующих русское сектантство ²⁵.

Как видно, сплошное чтение может иметь своим предметом интертекстуальные цепи разной природы: отправляющиеся от отдельного текста, автора, личности, явления. Продуктивность такого чтения зависит не от методологической ориентации исследователя, психоаналитической или какой-либо иной, но от его культурной сензитивности, готовности следовать за чередой ассоциаций и возвращаться к первичным текстам, способности к построению собственного нарратива. С каждым новом поворотом интерпретации становятся видны, как в зеркале заднего вида, повторяющиеся акты вытеснения предшественниками текстуального материала. Им он казался несущественным и в результате их усилий стал несуществующим; теперь же он кажется важным и, более того, очевидным. Я бы назвал такие явления скотомами: этим некрасивым на русский слух словом физиология называет "слепой участок в поле зрения, не связанный с его периферическими границами" (БСЭ). Таковы скотомы в чтениях Сказки о золотом петушке (где знаменитые читатели не замечали русского сектанта-скопца) или в критике Что делать? (где не разглядели американского ландшафта в зачитанном сне Веры Павловны) ²⁶.

Скотомы и идиомы чтения меняются - или повторяются - в зависимости от хода истории и уникальной позиции читателя. Хотя бы по этой причине их реконструкция никогда не станет окончательной. Вот еще один пример из животрепещущей, как всегда, пушкинской темы.