Страсть и власть
Прочтя Токвиля и Чаадаева, Пушкин развертывал свои впечатления в вариант исторической социологии религии:
Петр I укротил [...] духовенство - отменив патриаршество (NB: Наполеон сказал Александру: Вы сами у себя папа - это совсем не так глупо). Но одно дело произвести революцию, другое дело освятить ее результаты. [...] Что касается духовенства, [...] его нигде не видно, ни в наших салонах, ни в литературе [...] Оно не хочет быть выше народа и не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его [духовенство] там, где они его нашли. Точно у скопцов - у него [духовенства] одна только страсть к власти. Потому его боятся. И я знаю, как кое-кто, несмотря на всю свою энергию, склонился перед ним в тяжелых обстоятельствах. Вот почему это меня в свое время взбесило 27.
Речь идет, конечно, об Александре I. Против его поздней капитуляции Пушкин протестовал со времен Гавриилиады. Кощунственная поэма была написана как раз тогда, когда Император "взбесил" Пушкина своим отступничеством, закрыв Библейское общество, изгнав из страны протестантских проповедников и склонившись перед Фотием. Новую форму отношения между властью, религией и полом получили в текстах 1833-1834 годов. Сказка о золотом петушке соединяла фольклор русских сектантов с американским текстом Вашингтона Ирвинга, показывая отношения между царем, оказавшимся под властью страсти, и скопцом, у которого "одна только страсть к власти" 28. Анджело соединял шекспировский сюжет с новой легендой об уходе Александра I 29, вновь сталкивая социальную дисциплину с подрывной силой пола и опять показывая победу последней. На тех же весах раскачивается сюжет Капитанской дочки: чаша любви и здесь перевешивает чашу власти. Тонкую фактуру этих отношений иллюстрировал диалог Григория и Марины в Борисе Годунове.
Еще одну аллегорию на ту же тему дает Пиковая дама. Согласно радикальному предположению Карил Эмерсон, Пиковая дама загадывает несуществующую загадку, провоцируя на гипотезы, опровергая любую из них и требуя непосредственного, неинтерпретативного чтения 30. В этом чтении Дама пародирует всякие системы как таковые и дает урок чего-то вроде негативной герменевтики. В недавних работах Вольфа Шмидта эта повесть получает совсем иное чтение: ее сюжет трактуется как прямая угроза сторонникам историзирующего чтения. "В нарративном мире [...] Пушкина превращение литературы в жизнь, как правило, губит героев", - пишет Шмидт 31. Если Германн сходит с ума, а Татьяна рискует честью из-за слишком буквального отношения к законам любимых жанров - историку и критику лучше бы избежать их судьбы. Текст Пиковой дамы развертывается как преемственная серия нарративов. С надлежащими ссылками их рассказывают лучшие и, соответственно, самые недостоверные из рассказчиков: Пушкин рассказывает о Германне, который рассказывает о Томском, который рассказывает о Казанове, который рассказывает о Сен-Жермене... Все эти рассказы входят друг в друга как матрешки, а мы, читатели, получаем их все вместе. Мы не умеем их разобрать, но догадываемся об их многослойности. Мы подозреваем один главный секрет, разгадка которого была бы равнозначна обнаружению рассказа первого рассказчика, о котором рассказывал Сен-Жермен и о котором не рассказал Пушкин.
Искусство медленного и внутреннего чтения, которое с замечательной свежестью практикует Шмидт, вскрывает поэтические измерения текста за счет его исторических измерений. Между тем действие Пиковой дамы, как и все творчество Пушкина, развертывается в эпицентре религиозно-политического кризиса. Подобно Шекспиру, Пушкин - современник, пророк и критик национальной Реформации. В заряде духовной энергии, которая копилась в обществе, меняющем веру, и частично вылилась в секулярное творчество, - главный секрет обоих. Большая разница в том, что Шекспир был попутчиком успешной реформы, а Пушкин выполнял сходную роль в отношении реформы, подавленной собственным лидером 32.
"Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков", - автор говорит о герое Пиковой дамы то же, что потом скажет о русском обществе в целом. До поры этот русский немец успешно дисциплинировал себя известными ему средствами. "Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты", говорит он. Военная профессия Германна - инженер, и хоть он больше любит карточные метафоры, он не отказался бы и от технологических. Его тройка - узнаваемые принципы протестантской этики, technologies of self, которые изобрели Лютер и Кальвин, а потом описали Вебер и Фуко. Германн сходит с ума тогда, когда отказывается от них, поверив в мистическую идею. Потом эта характерно русская метаморфоза была драматизирована Гончаровым: до истории с тремя картами Германн был Штольцем, после нее стал Обломовым. В свой протестантский, буржуазный период Германн рассчитывает усемерить свое наследство честным трудом. Так после тройки его принципов в его арифметике появляется семерка. Но его фантазия не удовлетворена богатством как таковым, веберовскими "деньгами ради денег". Тогда перед ним открыты два пути, и выбор остается за ним: власть или пол, туз или дама. Отказавшись от своей Лизаветы, Германн не может отказаться от своей человеческой природы. В этом он подобен Дадону, Анджело и Гриневу. Обдернувшись за карточным столом, он выбирает даму вместо заказанного, сулящего власть туза. И в сумасшедшем доме он все так же не в силах выбрать между ними, вместе мерцающими в несчастном сознании: "Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!" Трагические события Сказки о золотом петушке разворачиваются с тактом 7 + 1 (например, проходит 7 дней, и петушок кричит на 8). Сумасшедший Германн сидит в палате номер 17.
Инженерная профессия Германна связывает его с Михайловским замком, мистическим центром Петербурга: здесь погиб Павел I, до Пиковой дамы здесь проводила свои радения Татаринова, а после Германна учился Достоевский. Смешение мистической веры с земными делами было не менее характерно для александровской эпохи, чем буржуазная корысть или готические романы. Утверждая значение религии как цивилизующего института и видя беспомощность русской церкви, Пушкин видел крушение мистических надежд, которыми его современники пытались заместить свою земную ответственность. История Германна вся разворачивается в странном мире Библейского общества, одновременно мистическом и бюрократическом. Ироничное описание православной службы в Пиковой даме напоминает аналогичное описание в Воскресении Льва Толстого, классический пример остранения как литературного приема.
На этом отпевании, между прочим, присутствует англичанин. Ему сообщают, что Германн был побочным сыном покойной, "на что англичанин отвечал холодно: Oh?" Этот короткий диалог поднимает конфликт до шекспировских страстей - и возвращает его в русскую историю. Если Германн - сын графини, как свидетельствует "близкий родственник покойницы", - то он убийца своей матери. Современник Германна, лидер незаконченного проекта русской Реформации по англиканскому образцу и с английским участием, был отцеубийцей. Я не утверждаю, что Германн - "человек с профилем Наполеона, а душой Мефистофеля", - литературный портрет Александра, которого сравнивали со Сфинксом и Гамлетом; но я думаю, что история Германна так же центрирована на опыте александровской эпохи, как история Дадона или Анджело. Магический историзм Пушкина осмыслял и перерабатывал опыт прошедшей эпохи так же, как магический историзм русской прозы 1990-х годов весь, независимо от исторического материала, переживает и пережевывает советский опыт. Это о царе-мистике, многолетнем объекте авторских идентификаций, подлинного восхищения и бешеного разочарования, мы читаем в Пиковой даме: "Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости". Твердость спасала его от молодости, но ее не хватило для зрелости; и текст показывает нам ход перелома, который вел от прекрасного начала к мрачному концу. На совести Германна "по крайней мере три злодейства". Нам остается гадать, в каких именно злодействах, наряду с отцеубийством, обвинял Пушкин Александра.