Невидимые памятники
В этом и других текстах действует контр-механизм, дополнительный по отношению к тому, который описал Блум 49. Убивая и забывая предшественника, писатель все же оставляет ему текстуальный памятник (и в этом смысле ведет себя аналогично историку), но делает это особым способом. Литературный сын ссылается на отца так, чтобы об этой ссылке знал только сам автор. Конечно, эта конспиративная цитатность бывает дополнительно мотивирована более тривиальными видами самоцензуры, политической и эротической. Текст цитирует и раскавычивает, ссылается и стирает ссылку, строит памятник и делает его невидимым, ставит читателя перед double bind и играет с ним в "Fort - Da". Я описал бы это самодельной строчкой "Я памятник тебе поставил незаметный". Очень знающий, утопический читатель когда-нибудь узнает такую ссылку: идеальная мать, которая остановит эдиповскую борьбу, разделив внимание между отцом и сыном.
В некоторых случаях редкий, экзотический характер скрытой ссылки делает расшифровку ее вполне однозначной. Впечатляющим образцом невидимого памятника является плакат "Моро и Ветчинкин", пять раз появляющийся в тексте Доктора Живаго. В чтении Игоря Смирнова эта надпись расшифрована как указание на утопии Мора и Бэкона (может быть, Бакунина?). Это с их русским осуществлением сталкивается Живаго в своих скитаниях, и в конечном итоге это о них сказано: "А теперь все переносное стало буквальным". Но в отличие от антиутопического памфлета, текст указывает на своих противников лишь в скрытых ссылках, в невидимых памятниках. Мы имеем дело, по жанровой характеристике Смирнова, с философским романом. Это означает не только то, что герой испытывает власть идеи в своей жизни и на своем теле; но и то, что историческая последовательность собственно философских идей, среди которых расположен текст, переплетается с последовательностью литературных текстов, среди которых он точно так же, или же еще яростнее, пытается занять свое место.
Другим примером из того же романа является слово "бегунчики". По наблюдению Смирнова, оно появляется "множество раз", а взято Пастернаком из редкой русской загадки. Я предложил бы другую версию. Бегуны - тайная русская секта, политическое значение которой было описано Афанасием Щаповым 50. Этот радикальный историк, знаменитый в прошлом веке, играет в Живаго немалую роль. По возвращении Юрия Живаго из Сибири он женился на Марине Щаповой. Исторический Щапов, наоборот, женился на своей жене Ольге накануне ссылки в Сибирь. По единодушному мнению биографов Щапова, только жена и спасла его от горя и пьянства. Достоевский ставил ее в пример всякой женщине: "Пусть, как жена Щапова, она утолит свою грусть и разочарование самопожертвованием и любовью" 51. Что касается Марины Щаповой в Живаго, она "прощала доктору его [...] причуды, капризы опустившегося и сознающего свое падение человека [...] Ее самопожертвование шло еще дальше". Похож на Щапова, в изображении Достоевского, и сам Живаго: "Щапов был без твердого направления деятельности. Щапов был человек, не только не выработавшийся, но и не в силах выработаться" (там же).
Бегуны отказывались не только от семьи, но и от дома, и от всяких связей с государством - от паспортов, денег и даже от собственного имени. Они верили в спасение в дороге и считали грехом дважды ночевать в одном месте. Тот, кто слаб для странствия, обязан уйти перед смертью и умереть в дороге, - иначе не спасется. Народники 1870-х годов искали бегунов, следуя указаниям Щапова, но найти так и не могли. Их наследники в начале XX века стали сравнивать с бегунами уже самих себя. "Все мы от природы бегуны", - писал Садовской, интерпретируя уход Толстого как осуществление народной мечты 52. По Бердяеву, "тип странника так характерен для России и так прекрасен. [...] Величие русского народа [...] в типе странника" 53. В новом контексте та же метафора меняет свой аромат. Вячеслав Иванов в Переписке из двух углов и Сергей Булгаков На пиру богов с горечью называли бегунами себя и вообще всех русских. Они имели в виду эмиграцию. Но и Живаго, которому не удалось уехать, живет и умирает как бегун. Поминая "бегунчиков", Пастернак указывает на своего героя. Когда Смирнов транслитерирует имя Живаго с французского "Je vague", он мог бы перевести его на русский: получился бы как раз "бегун". И правда, Живаго тем отличается от Кандида, что так и не смог заняться своим садом - если не считать таковым его стихов.
Мы сталкиваемся здесь со множественностью чтений и с бесконечностью Чтения. Смирнов пропустил "бегунчиков" и Щапова потому, что бегуны не были в центре его интересов, а загадки, вероятно, были. Меня же интересуют бегуны и Щапов; и дело не в том, что я проецирую в текст собственный идиосинкратический интерес, а в том, что я нахожу в тексте то, что знаю и чем интересуюсь. Можно найти то, чего не искал; но нельзя найти то, чего не можешь узнать. В другой разгадываемой Смирновым загадке - фамилии Клинцов-Погоревших - его выводы подтверждаются независимыми аргументами. У Смирнова этот анархист связан со старообрядческой традицией через Клинцы, где, как сообщает Смирнов, были известные Пастернаку старообрядцы. Но "Погоревших" не менее выразительно. Вячеслав Иванов в статье О русской идее с гордостью писал о "народе самосожигателей" 54. Бакунина хвалили так: "Славянский бунт - пламенная, огненная стихия, неведомая другим расам" 55. Специально русский "сжигающий Христос" из Заклятия огнем и мраком в Двенадцати идет раздувать "мировой пожар". Клюев в Коммуне (1919) писал: "Сладко креститься в огне", а поздняя его разочарованная поэма была названа Погорельщиной: погоревшая Россия, страна после огня. Все это (знал Пастернак о Погорельщине или нет) подытоживает Клинцов-Погоревших. Мы вновь встречаемся с полемикой против щаповской традиции, выводящей революцию из старообрядческого костра.
Смысл интертекстуальной находки не в расставлении пропущенной ссылки, которая сама по себе годится только для комментария. Смысл такого рода раскопок в том же, в чем смысл и цель любой исторической работы - в построении историком собственного связного нарратива. В данном случае, "фактическим" (на деле неизбежно гипотетическим) материалом для исторического рассказа оказываются интертекстуальные цепи, которые собираются таким способом, чтобы соответствовать задачам аналитика. Последним (но никогда не окончательным) интертекстом каждый раз оказывается собственный текст историка. Его и судит читатель по правдоподобию каждой отдельной реконструкции и по убедительности всей их системы в целом.