Стандартный язык: плод «нормализации»

Подобно тому как разные ремесла до возникновения крупной промышленности составляли, по выражению Маркса, множество отдельных островков, местные варианты языка северных районов Франции до XVІІІ века, а региональные диалекты и по сей день изменяются от прихода к приходу, причем, как показывают диалектологические карты, фонологические, морфологические и диалектологические признаки распределяются по зонам, которые никогда полностью не совпадают друг с другом, а с административными или религиозными округами совпадают лишь от случая к случаю [10]. Дело в том, что в отсутствие объективации посредством письма и, главное, квазиюридической кодификации, сопутствующей становлению официального языка, «языки» существуют лишь на практике, т. е. в форме более или менее независимых языковых габитусов и их устных продуктов [11]: пока от языка не требуется ничего иного, кроме обеспечения минимального взаимопонимания во время встреч (впрочем, весьма редких) между уроженцами соседних деревень или районов, до тех пор не возникает и никакой необходимости в том, чтобы превращать говор одной местности в норму, обязательную для всех остальных (что, однако, не мешает представителям каждого региона видеть в отличительных признаках собственного говора повод для утверждения своего превосходства над соседями).

До Революции процесс лингвистической унификации переплетался во Франции с процессом построения монархического государства. «Диалекты», наделенные порой некоторыми из свойств, приписываемых «языкам» (большая часть из них использовалась на письме - в нотариальных актах, при обсуждении проблем коммуны и проч.), и языки литературы (такие, например, как поэтический провансальский язык) - т. е. своего рода «искусственные языки», отличные от каждого из диалектов, используемых на территории, где они имеют хождение,- начиная с XІV века постепенно уступали место, во всяком случае в центральных провинциях, общему языку, который вырабатывался в среде образованных парижан и, возведенный в статус официального языка, использовался в той форме, какую получил в ученом, т. е. письменном употреблении. Соответственно народные и сугубо устные формы употребления всех региональных диалектов, замененные этим общим и официальным языком, понижаются до уровня «местного говора»; утрата ими прежней социальной значимости приводит к дроблению (связанному с отказом от письменной формы) и потере внутренней целостности (из-за обилия лексических и синтаксических заимствований): говоры теперь считаются исключительной принадлежностью крестьян и оцениваются негативно, пейоративно, ибо им противопоставляют изысканный язык образованных людей (характерна перемена значения слова patois, говор; если раньше оно означало язык «непонятный», то постепенно в него начинают вкладывать другой смысл: «испорченный, грубый язык, каким говорят простолюдины»; см. словарь Фюретьера, 1690).

В районах, где говорили на окситанском, ситуация была совсем иная; здесь парижский диалект в официальных документах начинает заменять различные диалекты окситанского не раньше XVІ века, лишь после того, как постепенно складывается административное управление, зависящее от королевской власти, и, вместе с ним, в этих районах появляется множество мелких королевских чиновников: лейтенанты, вигье, судьи и проч. Здесь введение французского в качестве официального языка не приводит к полной отмене письменного использования диалектов; они продолжают существовать в качестве административного, политического и даже литературного языка (благодаря чему при Старом порядке сохраняется провансальская литература); что же касается устной речи, то в ней диалекты безусловно главенствуют. Складывается нечто вроде билингвизма: если низшие слои населения, и особенно крестьяне, принуждены говорить на местных наречиях, то представители аристократии, торговой и деловой буржуазии, а в особенности образованные мелкие буржуа (те самые, которые позже станут отвечать на вопросник аббата Грегуара [12] и которые в большинстве своем являются воспитанниками иезуитских коллежей - главных рассадников языковой унификации), гораздо чаще прибегают к официальному языку, как письменному, так и устному, но при этом владеют и диалектом (который по-прежнему широко используется в частной жизни, а нередко и в общественной), что готовит их к роли посредников.

Представители этой местной буржуазии - кюре, врачи, преподаватели, обязанные своим положением в обществе прежде всего владению языковыми средствами, - заинтересованы в победе той политики языковой унификации, какая начинает проводиться во время Революции: возведение официального языка в статус языка национального делает их фактическими монополистами в сфере политики и, шире, в сфере общения с центральной властью и ее представителями, от которого будет зависеть при всех республиканских режимах судьба местных нотаблей.

Принудительное введение легитимного языка и вытеснение местных наречий и говоров представляет собой часть политической стратегии, цель которой - закрепить завоевания Революции с помощью производства и воспроизводства нового человека. Теория Кондильяка, превращающая язык в метод, позволяет приравнять революционный язык к революционной мысли: реформировать язык, очистить его от узусов, связанных со старым обществом, и навязать новому обществу этот новый, очищенный язык значит в то же самое время навязать обществу очищенные, усовершенствованные мысли. Было бы наивным объяснять политику языковой унификации исключительно техническими потребностями сообщения между разными частями страны и, прежде всего, между Парижем и провинцией или видеть в ней непосредственное следствие государственного централизма, призванного уничтожить «партикуляризм» тех или иных областей. Борьба между французским языком революционной интеллигенции и местными наречиями и говорами - это борьба за символическую власть, и цель этой борьбы - формирование и ре-формирование ментальных структур. Говоря короче, речь идет не только об общении, коммуникации, но и о том, чтобы утвердить новый дискурс власти, новый политический словарь со своими терминами и понятиями, со своими адресатами и ориентирами, со своими метафорами и эвфемизмами, - дискурс и словарь, за которыми стоит своя картина социального мира, связанная с новыми интересами новых групп и потому не могущая быть выраженной на местных наречиях, сформировавшихся для выражения специфических интересов крестьянских групп.

Итак, лишь тогда, когда в связи с формированием нации - абстрактной группы, объединяемой общностью правовых основ, - складываются новые узусы и возникают новые функции, появляется потребность в стандартном языке, безличном и анонимном, как официальные функции, какие он должен исполнять, тогда возникает и потребность в нормализации продуктов, порожденных языковыми габитусами. Словарь - образцовый плод этой научной кодификации и нормализации - вбирает всю совокупность языковых ресурсов, накопленных за много веков, и, в частности, все варианты использования одного и того же слова (или все варианты выражения одного и того же значения), и располагает рядом употребления социально далекие и даже взаимоисключающие (впрочем, те употребления, которые лексикографу представляются совершенно неприемлемыми, он сопровождает «позорным клеймом»: условными обозначениями уст., прост. или арг.). Тем самым словарь создает довольно точное представление о языке в соссюровском понимании - о «сумме всех словесных образов, накопленных всеми индивидами», которая предназначена для исполнения роли «универсального» кода: нормализованный язык способен функционировать независимо от ситуации, сообщение на этом языке может быть послано любым отправителем и понято любым получателем, даже если они ничего не знают друг о друге, как того и требуют условия бюрократического общения между чиновниками и клиентами, лишенными индивидуальных черт и обладающими лишь теми признаками, какие сообщает им их административный статус.

В процессе выработки, легитимации и принудительного распространения официального языка решающую роль играет школьное образование; его цель, пишет Жорж Дави, «формировать всех по одному образцу, из чего рождается общность сознания, цементирующая нацию». Особенно велика в этом процессе роль школьного учителя, который учит говорить, а следовательно, и думать: «Он [учитель] по самой природе своего ремесла оказывает ежедневное воздействие на способность выражать все идеи и эмоции, то есть на язык. Обучая детей, которые знают этот язык лишь весьма посредственно, а может быть, вообще говорят на разных диалектах или говорах, одному и тому же языку, единому, ясному, четкому, он естественным образом приучает их видеть и ощущать вещи одинаково; тем самым он закладывает фундамент общего сознания нации» [13]. Теория языка Уорфа - или, если угодно, Гумбольдта [14], - также исходящая из этого понимания школьного обучения как орудия «интеллектуальной и моральной интеграции» (в дюркгеймовском смысле), имеет много общего с дюркгеймовской философией консенсуса, что подтверждается, среди прочего, эволюцией слова «код», которое первоначально было юридическим термином (code как кодекс, иначе говоря, свод законов), а затем сделалось также и термином лингвистическим: код в этом случае понимается как шифр, лежащий в основе письменного языка, который считается языком правильным, в отличие от языка разговорного (conversational language), заведомо причисляемого к языкам низшего разряда; именно этот письменный язык и приобретает силу закона в системе образования и с ее помощью [15].

Система образования, в течение всего XІX века распространяющая свое действие вширь и вглубь [16], конечно, прямо влияет на обесценивание народных форм выражения, которые отныне презрительно именуются (в замечаниях учителей на полях школьных сочинений) «жаргоном» и «тарабарщиной», она способствует повсеместному принудительному распространению и признанию легитимного языка. Однако решающую роль в обесценивании диалектов и установлении новой иерархии языковых узусов играет, вне всякого сомнения, диалектическое соотношение между школой и рынком труда или, точнее, между унификацией школьного (и языкового) рынка, связанной с введением свидетельств о школьном образовании, которые имеют общенациональное значение и не зависят, во всяком случае официально, от социального или территориального происхождения их обладателей, и унификацией рынка труда (сопровождающейся, среди прочего, усилением роли администрации и ростом численности чиновников) [17]. Требовалось добиться от носителей подчиненной языковой компетенции, чтобы они сами способствовали уничтожению собственных орудий выражений (например, старались говорить со своими детьми «по-французски» и требовали от детей, чтобы те дома говорили только «на французском»), причем делали это с более или менее осознанным намерением увеличить котировку детей на школьном рынке; для этого нужно было укоренить представление о школе как главном и даже единственном пути к занятию административных должностей, тем более желанных, чем менее индустриализированным был регион; этим условиям регионы, где говорили на «диалектах» и «местных наречиях» (за исключением восточных областей), отвечали в большей степени, чем регионы северной Франции, где говорили на «говорах».