Унификация рынка и символическое господство

Впрочем, если не стоит недооценивать влияние, которое политическая воля к унификации (заметная и в других сферах, например, в области права) оказывает на производство языка, то не стоит и приписывать этой политической воле всю полноту ответственности за повсеместное распространение господствующего языка; такое распространение - один из аспектов унификации рынка символических ценностей, которая сопровождает унификацию экономической сферы, а также производства и обращения ценностей культуры. Это хорошо видно на примере рынка брачных обменов, где продукты, прежде обращавшиеся лишь в замкнутом пространстве местных рынков, которые подчинялись местным законам ценообразования, внезапно обесцениваются вследствие всеобщего распространения господствующих критериев оценки и дискредитации «крестьянских ценностей», что влечет за собой резкое обесценивание самих крестьян, зачастую обреченных на холостую жизнь. Заметный во всех областях практической жизни (спорт, песни, одежда, обстановка жилища и проч.), процесс унификации как производства, так и обращения экономических и культурных ценностей влечет за собой постепенное устаревание прежних способов производства габитусов и их продуктов. Нетрудно понять, почему, как неоднократно замечали социолингвисты, женщины быстрее усваивают легитимный язык (или легитимное произношение); этому способствует множество факторов: во-первых, уделом женщин считается покорность господствующим узусам, во-вторых, разделение труда между полами отводит женщинам сферу потребления, в-третьих, логика брака предполагает, что замужество для женщин - главный, если не единственный, способ восхождения по социальной лестнице; по всем этим причинам женщины, начиная со школы, охотнее принимают новые требования, предъявляемые рынком символических ценностей.

Таким образом, установление господства, происходящее параллельно с унификацией рынка, осуществляется не иначе как через посредство целой совокупности специфических институтов и механизмов, среди которых чисто языковая политика и даже экстренное вмешательство особых групп давления играют отнюдь не главную роль. И тот факт, что для функционирования этих институтов и механизмов необходимо наличие политической и экономической унификации, которую они, в свою очередь, укрепляют, нимало не означает, что прогресс в распространении официального языка зависит напрямую от юридических и квазиюридических предписаний (которые могут предусматривать в лучшем случае овладение легитимным языком, но не всеобщее его использование, а следовательно, не его автономное воспроизводство). Всякое символическое господство предполагает род пособничества со стороны тех, кто ему подвергается, - пособничества, которое не тождественно ни пассивной покорности внешнему давлению, ни свободному приятию неких ценностей. Признание легитимности официального языка не имеет ничего общего ни с открытым исповеданием веры, которая принята по зрелом размышлении и от которой можно отказаться, ни с сознательным приятием некоей «нормы»; оно заложено в практических навыках, прививаемых нечувствительно, в ходе долгого и медленного приучения, посредством санкций языкового рынка; речь не идет ни о циническом расчете, ни об осознанной покорности, однако связь между овладением официальным языком и возможностями материального и символического преуспеяния становится внятна всем без исключения: законы формирования цен в определенном секторе рынка объективно сулят это преуспеяние только тем, кто владеет определенным языковым капиталом [18].

Особенность символического господства заключается именно в том, что перед человеком, который ему подчиняется, не стоит обычный выбор между свободой и покорностью: «выбор» габитуса (например, правильного произношения звука «р» в присутствии носителей легитимного языка) совершается бессознательно и без принуждения, вследствие диспозиций, которые, пусть и являются социально детерминированными, тоже сложились бессознательно и без принуждения. Склонность заменять поиски причин поисками ответственных мешает заметить, что устрашению, символическому насилию, не осознаваемому в качестве такового (поскольку оно может не сопровождаться никакими устрашающими действиями), поддаются лишь те люди, которые предрасположены к этому (и это проявляется в их габитусе), других же оно нисколько не затрагивает. Более точным было бы сказать, что причина страха - в отношениях между устрашающей ситуацией или устрашающей личностью (которая может отменить свои предписания) и личностью устрашаемой, или, еще точнее, между социальными условиями производства одной и другой. А значит, в дело замешана вся структура общества.

Все это позволяет предположить, что самые существенные предписания, формирующие габитус, передаются вне речи и сознания, посредством подсказок, растворенных в самых незначительных на первый взгляд аспектах вещей, ситуаций или практических навыков повседневной жизни: так, модальность повседневных жестов, способов смотреть, держаться, сохранять молчание и даже говорить («неодобрительные взгляды», «укоризненный» тон или вид и проч.) насыщена предписаниями, которые имеют такую большую власть и которым так трудно сопротивляться лишь потому, что они бессловесны и бестелесны, что они предъявляют большие требования, никогда не объявляя о том открыто (это тайный код, который обнажается лишь в кризисных ситуациях домашнего быта: во время кризисов переходного возраста или кризисов супружеской жизни; явст венное несоответствие между яростью бунта и причинами, его вызвавшими, объясняется тем, что самые безобидные поступки или слова отныне начинают восприниматься как предписания, орудия устрашения и принуждения, как ультиматумы, предупреждения, угрозы, и мятежники восстают против них с тем большей силой, что эти поступки и слова продолжают оказывать свое действие независимо от воли мятежников и мятежа, этими поступками и словами спровоцированного). Подсказки и намеки, скрытые в вещах и людях, внушают ребенку не что он должен делать (это - функция приказов), а кто он, и в результате он становится в полной мере тем, кем и должен стать; действие таких подсказок - условие эффективности всех видов символической власти: люди, чей габитус предрасположен к подчинению этой власти, охотно покорятся ей в дальнейшем. Отношения между двумя людьми могут быть таковы, что одному - пусть даже он вовсе не стремится к господству и далек от мысли отдавать какие бы то ни было приказы - достаточно лишь показаться другому, чтобы навязать ему определенную роль (например, устрашенного, подчиняющегося); в этом случае господство тем более абсолютно и неоспоримо, что его даже не требуется утверждать.

Результаты этого насилия, невидимого и бессловесного, выражаются в признаниях, подобных тем, какие, например, зафиксировал Уильям Лабов (Labov) и из которых следует, что представители разных классов, на практике произносящие «р» по-разному, оценивают произношение «р» одинаково. Однако нигде эти результаты не проявляются так ясно, как во всех тех - единичных или повторяющихся - ситуациях, когда представители подчиненных классов, движимые отчаянным стремлением к правильности, вносят, сознательно или бессознательно, исправления в свое произношение, в свою лексику (посредством всевозможных эвфемизмов) и свой синтаксис, на которых лежит клеймо ошибочности; нигде эти результаты не сказываются так явно, как в смятении, которое заставляет этих людей «терять дар речи», утрачивать возможность «отыскать нужное слово», как если бы кто-то внезапно отнял у них их собственный язык [19].