Элвин Тоффлер: триада власти

Э. Тоффлер выделяет универсальные источники политической власти – насилие, богатство, знание. Именно они во все времена использовались людьми и общественными институтами в целях утверждения власти. «…Какие бы инструменты власти ни эксплуатировались правящей элитой или отдельными людьми в их частных взаимоотношениях, сила, богатство и знание остаются ее основными рычагами. Они образуют триаду власти», - утверждает Тоффлер¹⁵³.

Власть, по Тоффлеру, есть система отношений, представляющая собой сочетание трех компонентов – силы, богатства и знания. В разные исторические эпохи данное соотношение имело определенные конфигурации. В древних обществах в системе властных отношений доминировала сила. В индустриальном обществе доминировало богатство. В современном информационном обществе, считает Тоффлер, знание выступает главенствующим источником власти и движителем его новейших метаморфоз. «…Знание, - по его словам, - перестало быть приложением к власти денег и власти силы, знание стало их сущностью. Оно, по сути, их предельный усилитель. Это - ключ к пониманию грядущих метаморфоз власти, и это объясняет, почему битва за контроль над знаниями и средствами коммуникации разгорается на всем мировом пространстве»¹⁵⁴.

Следует отметить, что под знаниями Тоффлер подразумевает широкий круг данных, включающий любую информацию, представления, образы, ценности, подходы, «и прочие символические продукты общества, независимо от того, «истинны» они, «приблизительны» или «ложны»¹⁵⁵. Другими словами, говоря о знании как о доминирующем источнике власти в современную эпоху, Тоффлер обращает внимание на расширение власти символического капитала. Именно контроль над символическим капиталом, за доступ к нему и за его распределение выступает главной сферой политической борьбы в информационном обществе. «Сегодня в быстроменяющихся богатых странах, несмотря на несправедливое распределение доходов и благ, грядущая борьба за доминирование будет все больше и больше превращаться в сражение за распределение и доступ к знаниям … Контроль над знаниями – вот суть будущей всемирной битвы за власть во всех институтах человечества», - утверждает Тоффлер¹⁵⁶.

Знание как символический капитал, становясь доминирующей силой в системе властных отношений, согласно Тоффлеру, оказывает преобразующее воздействие на другие компоненты власти. Так, к примеру, богатство в форме денежной массы и денежного обращения начинает приобретать символические формы в виде электронных денег и электронных операций. Более того, общий вектор развития экономики таков, что весь мир переходит к «суперсимволической экономике», капитал стремительно становится «суперсимволическим»¹⁵⁷.

Символическое пространство в эпоху информационного общества становится главным предметом конкурентной борьбы субъектов политической и экономической власти. Роль самостоятельного и мощного игрока на данном пространстве обретают СМИ, благодаря которым происходит не только трансляция, но и конструирование образов и смыслов, формирующих картины реального мира. Именно СМИ как производитель знания, считает Тоффлер, выступают тем источником власти, за право контроля над которым сегодня ведутся основные сражения в мире политики. «В экономике, базирующейся на знании, - отмечает он, - самым важным политическим вопросом в своей стране является уже не распределение или перераспределение богатства, а распределение информации и СМИ, которые создают материальные ценности»¹⁵⁸.

Современный политик, согласно Тоффлеру, не может рассматривать и решать такие проблемы как социальная справедливость и свобода без того, чтобы не связывать их с вопросами развития образования, информационных технологий и гласности. Любое государство, заинтересованное в сохранении своей власти в новую информационную эпоху, будет совершенствовать способы своего контроля над символическим пространством. Оно «станет искать новые средства и методики, которые помогли бы ему сохранить хотя бы некоторый контроль над образами, идеями, символами и идеологиями, доходящими до простых людей через новую электронную инфраструктуру» ¹⁵⁹.

Рассматривая знание (информацию) в качестве доминирующего в современном обществе источника политической власти, Тоффлер обращает внимание на такой важный фактор усиления власти как переход экономики на производство наукоемких материалов, позволяющих сократить зависимость страны от производства и покупки природных энергетических ресурсов. Развитие, к примеру, нанотехнологий, позволило бы производить необходимые материалы «буквально из ничего»¹⁶⁰. В итоге развития такого рода технологий, отмечает автор, «власть будет перетекать от производителей простого сырья к тем, кто контролирует «маленькие» количества временно важных веществ, а от них – к тем, кто контролирует знания, необходимые для создания новых ресурсов»¹⁶¹.

Таким образом, основной силой, осуществляющей увеличение и перераспределение власти в современном глобальном мире, согласно Тоффлеру, является эффективное внедрение во все сферы общественной жизни новых наукоемких производств и передовых информационных технологий.

Теория soft power и ее концептуальные модели

В последние годы широкую популярность приобрела еще одна теория власти, рассматривающая ее социетальные ресурсы. Это теория «мягкой силы» или soft power.

В основе данной теории лежит представление о существовании двух основных типов власти – жесткой (hard power) и гибкой (soft power).

Жесткая власть связана с внешним принуждением. Субъективно она воспринимается как власть внешних сил, которые подчиняют себе человеческую волю. Именно такая трактовка власти сформировалась под влиянием классической и неклассической политической философии и получила широкое распространение в популярной политологической литературе.

В постмодернистской трактовке политической власти основной акцент делается на том, что в современную эпоху наиболее эффективным способом властвования является гибкая власть или soft power¹⁶². В отличие от жесткой власти soft power не воспринимается в качестве силы, которая действует извне. Мягкая власть – это власть, которая реализуется в форме определенного коммуникативного воздействия, в процессе которого диктуемое властью поведение воспринимается реципиентом как свободный и добровольный выбор, приносящий, к тому же, подвластному субъекту радость и удовольствие.

Вступление общества в эпоху глобальных маркетинговых коммуникаций ознаменовалось появлением интегрированных властных комплексов, соединяющих традиционную власть в виде hard power с мягкими способами властвования, апеллирующими к потребительским интересам и жажде получения удовольствия.

Соединение традиционных источников власти с коммуникативными методологиями и практиками soft power способно обеспечивать подвижность и гибкость современной политической власти. Идея «мягкой» силы получает сегодня концептуальное развитие в разнообразных теориях коллективной, социальной и политической идентичности. С позиций концепта идентичности soft power представляется в качестве одного из источников социетальности, стратегически направленного на формирование социальных общностей, образованных на основе общего жизненного опыта, общих идеалов, переживаний, общих ценностных предпочтений, сходных способов саморепрезентаций.

Переживание и осознание национальной, культурной, конфессиональной, политической, гражданской и иной идентичности приводит к добровольному присоединению граждан к определенному сообществу, к выработке внутри сообщества чувств и отношений солидарности, общих поведенческих и ролевых моделей, а также – стратегий притязаний на социально-политическое признание и достойное место в социуме.

Идентичность как «мягкая» сила, которая приводит к сплочению людей в одно солидаризированное социальное целое, выступает одним из мощных властных ресурсов социетального типа. В качестве социетального ресурса идентичность приводит к объединению усилий людей для решения общественно значимых задач, что в стабильно развивающемся обществе обеспечивает жизнеспособность его политических институтов.

Сегодня «мягкая» мощь идентичности расценивается рядом исследователей как важный ресурс социальных изменений и макрополитического строительства ¹⁶³. В дискурсе макроидентичности вскрываются стратегии консолидации, солидаризма, притязаний на самобытность, национального и культурного самостояния, нации-строительства (nation building), наднациональной интеграции.

Понимание важности стратегий идентичности в качестве «мягкой» властной мощи, заставляет правительства разрабатывать и проводить специальную социетальную политику.

Дискурсивное управление символическим пространством политики – вот суть многообразных политик и практик soft power. Дискурс soft power позволяет без усилий прямого и жесткого давления тонко и гибко осуществлять воздействие на ментальные структуры массового сознания – общественные представления, предпочтения, увлечения, развлечения, удовольствия, переживания, мечты, идеалы, грезы.

Дискурсивные практики soft power наиболее активно применяются в такой области как бренд-имиджевая политическая коммуникация. Данный вид коммуникации направлен на моделирование конкурентноспособных образов конкретных институтов и субъектов посредством специализированных технологий имиджирования, брендинга, рекламы, медийного фрейминга, медиакультурного импринтинга и др. Структурными компонентами дискурса бренд-имиджевой коммуникации являются стратегии позиционирования, соблазна, ментального переформатирования, социетальности, рейтинговой презентационности.

Стратегия позиционирования включает процедуры индивидуализации продвигаемого субъекта, отстройки от конкурентов, идентификации политического субъекта с модельным образом. Стратегия соблазна заключается в использовании риторических приемов, визуальных и аудиальных эмоционально-заразительных средств в целях добровольного ментального присоединения публики к модельному образу. Стратегия ментального переформатирования направлена на внушение общественности нового дискурсивного порядка, в котором доминируют заданные модели восприятия и интерпретации (в теории медиадискурса данная стратегия называется праймингом). Стратегия социетальности означает достижение лояльности и доверия по отношению к носителю символического образа посредством оснащения его такими социально-значимыми атрибутивными свойствами, которые приводят к достижению общественного согласия посредством открытого и свободного диалога.

Понятие «soft power» широко вошло в научный и политический обиход, прежде всего, благодаря работам американского специалиста в области международной политики Джозефа Ная¹⁶⁴.

Джозеф Най разработал свою теорию soft power применительно к политике и практике международных отношений. Дж. Най выделяет два основных способа воздействия на участников мирового политического процесса, которые обозначаются им как «жесткая» и «мягкая» силы. Под «жесткой» силой подразумевается использование во внешней политике традиционных властных ресурсов государства, к которым относятся военное насилие и экономическое давление. «Жесткая сила, или «жесткое» могущество – это способность к принуждению, обусловленная материальной мощью страны. В противоположность «жесткому» способу влияния, «мягкая» сила – это способность добиваться желаемого на основе добровольного участия союзников, а не с помощью принуждения и подачек.

«Мягкое» могущество подразумевает использование в качестве ресурсов властного влияния привлекательные политические имиджи и культурные ценности, транслируемые средствами массовой информации. Мягкое могущество, отмечает Най, возникает, когда страна привлекает своей культурой, политическими идеалами и программами. Оно проявляется в привлечении других к сотрудничеству без угроз и поощрений.

Привлекательность внешней политики, согласно Наю, во многом зависит от того, насколько будут всеобъемлющими и перспективными ее цели для всех участников межгосударственных коммуникаций, насколько будут совпадать их ценностные ориентации: «Политика с большей вероятностью будет привлекательной, если она базируется на ценностях, разделяемых другими». В качестве примера политики в стиле soft power Най называет реализацию плана Маршалла, в ходе которой «европейцы с радостью приняли американское лидерство» ¹⁶⁵.

Для Ная, как бывшего заместителя министра обороны США, soft power означает прежде всего совокупность властных ресурсов, позволяющих США осуществлять мягкую гегемонию на международной арене.

Важным элементом мягкой американской гегемонии Най считает массированную коммерческую рекламу вещественных символов Америки, с которыми в годы «холодной войны» ассоциировались представления о новых горизонтах свободы. «Поколение за поколением, - отмечает Най, - молодежь в самых разных европейских странах, - и к западу, и к востоку от «железного занавеса» - открывала для себя новые культурные альтернативы. Простые вещи, вроде синих джинсов, кока-колы или определенной марки сигарет, давали возможность молодому поколению выражать собственно «Я»¹⁶⁶.

Другим проверенным инструментом мягкой гегемонии Соединенных Штатов является американская поп-культура. Адаптация к ней европейцев после Второй мировой войны способствовала легкому и жизнерадостному усвоению идей и принципов либерализма, впрыснула молодую энергию в «высокую» культуру послевоенной Европы. В итоге, пишет Най, именно воздействие поп-культуры на общественное сознание европейцев помогло Соединенным Штатов в достижении двух важных целей - демократическая реконструкция Европы и создание НАТО. Массовая культура оказала США большую услугу в поддержании экономического и военного лидерства¹⁶⁷.

У американской внешнеполитической «мягкой» силы есть серьезные конкуренты на международной арене. Основным конкурентом выступает «мягкая» сила Европы. Европа, отмечает Най, впечатляет своими «мягкими» ресурсами. К ним он относит достижения европейских стран в области литературы (Франция занимает первое место в мире по числу Нобелевских премий в области литературы), в предоставлении убежища для мигрантов (Великобритания и Германия – занимают первые места в списке стран, куда устремляются эмигранты и беженцы), в выделении значительных средств для оказания помощи развивающимся странам.

«Мягкую» силу Европы, считает Най, укрепляют ее позиции по вопросу о смертной казни, по контролю за оружием, по изменению климата, по соблюдению прав человека, включая права секс-меньшинств. Кроме того, в Европе мощнее, чем в США, система социального обеспечения и профсоюзы, рынок труда более регламентирован¹⁶⁸ .

В своих оценках эффективности применения soft power разными странами Най видит большие перспективы в координационном использовании американских и европейских ресурсов «мягкой» силы, а также в расширении американо-европейского информационного пространства. Массовая информация рассматривается им как один из важнейших ресурсов «мягкого» влияния. Одной из политических ошибок США Най считает сокращение финансирования и вещания после «холодной войны» правительственными СМИ, ликвидацию Информационного агентства USIA.

В качестве обозначения новейшего внешнеполитического инструмента власти концепт soft power все чаще используется при анализе современного дискурса глобальной политики¹⁶⁹, а также для характеристики внешнеполитических стратегий отдельных стран и международных союзов. Особое внимание сегодня уделяется успешному применению дискурса soft power Китаем в его разносторонних внешнеполитических коммуникациях. Китайский ресурс soft power рассматривается в качестве главной конкурентной силы внешнеполитическому влиянию США, Европейского Союза, Японии, Южной Кореи¹⁷⁰.

В настоящее время разработана системная модель измерительного инструментария soft power, которая включает следующие структурные компоненты:

1) Economic Soft Power - экономические аттракторы (показатели экономической привлекательности, включая инвестиционную);

2) Human Capital Soft Power – гуманитарный капитал, основанный на привлекательности системы общего и университетского образования, научной и технологической деятельности;

3) Сultural Soft Power - инструменты культурного влияния, а именно, – международное признание значимости и величия культурного наследия страны, политика популяризации национальной культуры, расширение межкультурных коммуникаций;

4) Political Soft Power - система показателей уровня развития институтов политической демократии и защиты прав человека;

5) Diplomatic Soft Power – дипломатическая репутация страны, показатели эффективности дипломатических усилий в сфере переговорного процесса, степень миролюбия, способность к предотвращению агрессии и нейтрализации угроз, способность к установлению глобальной повестки дня¹⁷¹.

Из проводимых исследований следует вывод о том, что совокупный капитал Soft Power конкретной страны, по существу, определяет силу ее влиятельных позиций в системе глобальных политических коммуникаций.

Концепт soft power представляет интерес не только для исследований внешнеполитических ресурсов власти, но также для дискурсивного анализа инструментов коммуникаций в символическом пространстве политики. В этом плане значительный вклад в изучение дискурса soft power внесли исследователи, принадлежащие к постмодернистской философской традиции, в фокусе внимания которых оказались феномены культуры общества массового потребления.

В постмодернистских авторских текстах можно обнаружить целый букет философско-политических версий концепта soft power, в числе которых - концепция соблазна Жана Бодрийяра, концепция обольщения Жиля Липовецкого, концепция текучей современности Зигмунда Баумана.

Жану Бодрийяру принадлежит важная роль во введении в философский оборот понятия соблазна в качестве категории, обозначающей силовое властное воздействие, осуществляемое в пространстве символических образов. Соблазн, по Бодрийяру, представляет господство над символической вселенной, над царством видимостей. Соблазн относится к строю знака, производства дискурса и желаний. В мире образов, имиджей и виртуальных объектов соблазн становится силой, воздействие которой не уступает, а то и превосходит по своему влиянию все другие способы властвования. «Только невероятное ослепление побуждает отрицать эту силу, равную всем прочим и даже превосходящую их все, поскольку она опрокидывает их простой игрой стратегии видимостей», - отмечает Бодрийяр.

Соблазн, по Бодрийяру, не относится к строю реального, под которым им подразумевается власть материальных сил. Однако, не будучи властной материальной силой, соблазн, тем не менее, присутствует в любых реальных проявлениях власти. Он «обволакивает весь реальный процесс власти, как и весь реальный строй производства». Без силы соблазна власть никогда бы не обрела силу реальности .

Стратегия соблазна – это стратегия обольщения посредством приманки, предлагающую в качестве предмета потребления иллюзию, которая зачаровывает, в иллюзорную реальность которой погружаются с радостным удовольствием. «В этом, - отмечает Бодрийяр, - источник баснословной силы. Ведь если производство только и умеет. Что производить какие-то материальные объекты и реальные знаки, через это обретая какую-никакую силу, то обольщение производит лишь приманки, но получает благодаря этому все мыслимые силы, в том числе силу завлечь производство и реальность в их основополагающую иллюзию-приманку.

Источник мягкой силы соблазна – во владении символическим пространством видимостей или симулякров. Идеальной моделью такого пространства являются кинематограф с его обрядами коллективных поклонений звездам кино и правилами игры. Соблазн, отмечает Бодрийяр, живет в самом сердце кринематографического мифа, связан с захватывающей силой образа, запечатленного на кинопленке. Сотворение кинематографических кумиров формирует символическое пространство коллективных обрядов массового поклонения звездам кино. Церемонии поклонения выступают событиями особого рода – событиями соблазна, которые в современном мире конкурируют с событиями политического и социального характера.

По силе событийного привлечения массового внимания соблазн кинематографических кумиров, согласно Бодрийяру, сравним сегодня только с акциями террора. «Есть только два значительных события, - замечает он, - которые раз за разом светом своим «обольщают» массы в современную эпоху: белые вспышки кинозвезд и черные всполохи терроризма. У этих двух явлений много общего. Подобно звездам, мерцающим на небе, и кинозвезды, и теракты «мигают»: не озаряют, не испускают непрерывный поток света, но мерцают холодным пульсирующим свечением, они распаляют и в то же время разочаровывают, они завораживают внезапностью своего появления и неминуемым угасанием. Они сами себя затмевают, захваченные игрой, в которой ставки взвинчиваются бесконечно».

По Бодрийяру, соблазн, заключенный в симулякрах, есть пустота, то есть отсутствие материализованной реальности. Однако силы соблазна, при всем своем нематериальном силовом воздействии, транслируются вполне материальными техническими средствами и продуктами рыночного производства. Пустота, таким образом, выступает символическим пространством, где господствуют силы соблазна, то есть силы, производящие обольстительные видимости.

Мир обольстительной пустоты выступает предметом пристального философско-политического внимания в работах Жиля Липовецкого.

В интерпретации Жиля Липовецкого обольщение выступает особой стратегией, пронизывающей все современные реалии – политику, производство, образование, сферу услуг, повседневный быт, интимную жизнь. Обольщение как социальная сила провоцирует тягу индивида к наслаждению, легитимирует право индивида наслаждаться всеми радостями бытия. Революция потребления возвела право на наслаждение в разряд высших человеческих ценностей. В результате система ценностных ориентаций в обществе массового потребления сместилась в сторону гедонизма, персонализированного индивидуализма и нарциссизма. Нарциссизм эпохи массовой культуры и медиативных коммуникаций рассматривается Липовецким как многообразная возможность самовыражения в различных ток-шоу. Но при этом желание нарцисса высказаться в средствах массовой информации содержит в себе ничего, кроме желания самопрезентации, в нем нет ничего, кроме игры, кроме логики пустоты. Чем больше люди стараются выражать себя, тем меньше смысла мы находим в их выражениях, отмечает Липовецки, «чем больше они стремятся к субъективности, тем наглядней анонимность и пустота».

Обольщение в постмодернистском обществе, согласно Липовецки, стало повсеместной невидимой силой, которая стремится регулировать потребление, организации, информацию, образование, нравы. «Отныне, - заключает он, - вся жизнь общества находится под диктатом новой стратегии, ломающей производственные отношения ради апофеоза отношений обольщения».

Стратегия обольщения – это соблазн богатством выбора, изобилием потребительских благ и услуг, это стимуляция все новых и новых запросов. Сила обольщения – в увеличении свободы выбора для индивида, в гибкости предложений, соответствующих его пожеланиям, в предоставлении таких услуг, которые учитывают самые экзотические запросы. Обольщение устраняет жесткость прежних ограничительных рамок, «действует исподволь, играя на руку отдельной личности, ее благосостоянию, ее свободе, ее частному интересу».

Бурное развитие информационных технологий породило новую волну обольщения – обольщения интерактивностью, персональной вовлеченностью в производство информационного продукта, обольщения собственной значимостью в Интернет-пространстве. Параллельно с этим происходит обольщение новыми возможностями самовыражения через сетевые сообщества. Стратегия обольщения активно участвует в процессе социализации индивида, прививая ему культуру психологической раскрепощенности, освобождающей от заданных ролей и «комплексов», от гендерных стереотипов. Липовецки подчеркивает: «Обольщение – это логика, которая пробивает себе дорогу, которая больше ничего не щадит и при этом осуществляет постепенную, толерантную социализацию. Цель которой – персонализировать и психологизировать человека.

Стратегия обольщения в постмодернистском обществе глубоко внедрена в политическую жизнь, включена в арсенал политических технологий. Политическое обольщение – это обольщение привлекательными образами политических институтов и лидеров. Набор обольстительных черт современного политического лидера представляет собой нарочитую персонализацию и гуманизацию его образа: «демонстрируя свою доступность, политический деятель появляется в джинсах и свитере, смиренно признает свои недостатки и слабости, выставляет напоказ свою семью, бюллетени о здоровье, свою молодость».

Персонилизированная политика, отмечает Липовецки, соответсвует возникновению новых ценностей, каковыми являются доверительность, доступность, искренность, личное обаяние, демократизм. Приверженность данным ценностям открыто и с размахом демонстрируется, поскольку такая демонстрация соответствует логике обольщения общества массового потребления.

Липовецки считает, что в стратегии повсеместного обольщения есть заметные политические плюсы, поскольку она включает обольщение демократизмом. «Новая инициатива демократического обольщения, - пишет он. – гуманизирует нацию, вносит струю свежего воздуха во властные структуры, приближает инстанции к интересам людей, придает достоинство переферии».

В концептуальный репуртуар понятия «мягкой» силы совершенно логично вписывается теория текучей современности Зигмунда Баумана.

З. Бауман противопоставляет современной эпохе легкой, текучей современности эпоху hand wake, или тяжелой современности. Ментальной проекцией тяжелой современности, согласно Бауману, выступает фордистская модель мира, основанная на жестком разделении иерархических функций. В сфере производства фордистскую модель мира идеально воплощает фордистский завод с его доведенным до пределов рационализмом, управленческим централизмом, «тщательным разделением между проектированием и исполнением, инициативой и следованием указаний, свободой и подчинением, новизной и детерминацией». «Фордизм, - отмечает Бауман, – был самосознанием современного общества в его «тяжелой», «громоздкой» или «неподвижной» и «укоренившейся», «твердой» фазе». Это был мир авторитетов, лидеров, законодателей, разработчиков режима и контролеров, знающих все лучше остальных. На смену фордизма приходит легкий мир общества потребления.

Легкий постфордистский мир – это мир, полный бесконечных возможностей потребительского выбора. Данный мир, пишет Бауман, «похож на стол, уставленный аппетитными блюдами, слишком многочисленными, чтобы самые прожорливые едоки смогли надеяться попробовать каждое». Дружественный потребителю легкий мир не отменяет существование авторитетов, а до бесконечности умножает их количество. В результате чего ни один из авторитетов не в состоянии оставаться им на протяжении долгого времени.

Основными силами, организующими жизнь потребителя в легком обществе, считает Бауман, являются соблазны. Соблазны представляют собой ту «мягкую» силу, которая направляет желания потребителей в сторону еще большей готовности к потреблению, заставляя их постоянно участвовать в погоне за новыми возможностями обладания потребительскими ценностями. При этом само ценностно-нормативное содержание предметов потребительского желания постоянно изменяется под давлением моды и общественного мнения. «Что вчера считалось нормальным и, таким образом, удовлетворительным, сегодня может вызывать беспокойство или даже считаться патологией, требующей лечение».

Ритуальные походы в супермаркет в обществе массового потребления рассматриваются Бауманом как символическая форма реализации еще одной ипостаси soft power, а именно – потребности в идентичности. «В потребительском обществе, отмечает исследователь, - всеобщая потребительская зависимость – универсальная зависимость от покупок – это обязательное условие всей индивидуальной свободы; главным образом свободы отличаться, «иметь идентичность». В покупаемой вещи индивид символически обретает собственную идентичность, однако, ненадолго, ибо маркетинговые инновации формируют все новые и новые символические образы идентичности в виде еще более модных товаров, гаджетов, брендов, намеренно потворствуя аппетиту к изменениям. «Мир прочных объектов» сменяет мир одноразовых товаров, разработанных для немедленного устаревания. Идентичность приобретает черты гибкости, хрупкости, непрочности, нестабильности, но, вместе с тем, воплощаясь в множественном разнообразии потребительских соблазнов, выступает в виде непрерывного серийного потока.

Бауман обращает также внимание на такую черту текучей современности как смена инструментов властвования. Если в фордистском мире одним из главных способов осуществления властных функций была дисциплина, основанная на жестком подчинении стоящей над всеми властной инстанции (данная инстанция обычно описывалась посредством таких философско-политических метафор как Паноптикум и Старший Брат), то в мире текучей современности дисциплинарная власть оказывается рассредоточенной и сконцентрированной в значительной степени в руках СМИ. В текучем мире именно СМИ оказываются часто для индивида основным лоцманом, дающим ориентиры в быстро меняющихся модных тенденциях и способах идентификации. Экранные зрелища взяли на себя властную функцию дисциплинарного форматирования общественного сознания, став одним из воплощений сил soft power. «Зрелища, - отмечает Бауман, - пришли на место надзора, не утратив дисциплинирующей власти своего предшественника. Подчинение стандартам (позвольте добавить, пластично и изящно адаптируемое подчинение гибким стандартам) теперь достигается посредством соблазна и искушения, а не принуждения, - и проявляется в личине осуществления свободной воли, а не обнаруживается в форме внешней силы».

Литература:

Арендт Х. Vita aktiva, или О деятельной жизни / Пер. с нем. И англ. В.В. Бибихина; Под ред. Д.М. Носова. СПб., 2000.

Батлер, Джудит. Психика власти: теории субъекции / Пер. Завена Баблояна. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2002.

Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. Под ред. Ю.В. Асочакова. СПб.: Питер, 2008.

Бодрийяр Ж. Соблазн / Пер. с фр. А. Гораджи. М.: Изд-во Ad Marginem, 2000.

Кожев А. Понятие Власти - М.: Праксис, 2006.

Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме / Пер. с фр. В.В.Кузнецова. СПб.: Владимир Даль, 2001.

Най Дж. Гибкая власть. Как добиться успеха в мировой политике. – М.: ФСПИ «Тренды», 2006.

Най Дж. «Мягкая» сила и американо-европейские отношения //Свободная мысль – ХХ1. 2004. № 10.

Соционализ Пьера Бурдье. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. М., 2001.

Тоффлер Э. Метаморфозы власти: Пер. с англ. - М.: ООО «Издательство АСТ», 2001.

Фуко Мишель. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц. М., Касталь, 1996.

Хабермас Ю. Вовлечение Другого. Очерки политической теории. СПб.: Наука, 2001.

Лекция 4. Тема: «Политический хронотоп»

Вопросы:

1. Понятие хронотопа и его трактовки.

2. Модели хронотопа Ф. Броделя, И. Валлерстайна, М. Кастельса.

3. Хронотопический контекст политического процесса.

4. Дискурс исторической политики и политики памяти.

Термин «хронотоп» происходит от греческих слов chronos – время и topos – место. В 1905 году великий математик Герман Минковский прочел доклад, где говорилось, что отныне время само по себе и пространство само по себе становятся пустыми химерами. Есть только время-пространство или пространство-время. Эйнштейн назвал это пространственно-временным континуумом.

Возникновение понятия хронотопа в значительной степени связано с естественнонаучными открытиями начала ХХ века и кардинальными изменениями представлений о картине мира в целом. В соответствии с ними пространство и время мыслятся как взаимосвязанные координаты единого четырехмерного континуума, содержательно зависимые от описываемой ими реальности. По сути, такая трактовка продолжает начатую еще в античности традицию реляционного (в противоположность субстанциальному) понимания пространства и времени (Аристотель, Блаженный Августин, Лейбниц и др.). Как взаимосвязанные и взаимоопределяемые трактовал эти категории и Гегель. Этот термин соотносится и с описанием В. И. Вернадским ноосферы, характеризуемой единым пространством-временем, связанным с духовным измерением жизни. Имеется в виду одновременно духовная и материальная реальность, в центре которой находится человек.

В научный оборот термин «хронотоп» был введен А. А. Ухтомским в контексте физиологических исследований и означал «закономерную связь пространственно-временных координат»¹⁷². Ухтомский ссылается на Эйнштейна, упоминая «спайку пространства и времени» в концепции пространства Минковского. Однако он вводит это понятие в контекст человеческого восприятия: «с точки зрения хронотопа, существуют уже не отвлеченные точки, но живые и неизгладимые из бытия события»¹⁷³. В социальной психологии хронотоп означает типическую повторяющуюся ситуацию, в которой происходит процесс общения. Ритуализация хронотопа (календарное распределение обрядов, соборы, святые места и пр.) весьма характерна для религиозной психологии.

В современных гуманитарных исследованиях понятие хронотопа получило признание и довольно широкое распространение, прежде всего, благодаря М.М.Бахтину, который применил данный термин при анализе виртуальной реальности художественных произведений. Согласно Бахтину, понятием «хронотоп» (дословный перевод – «времяпространство») обозначается существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, представленных в различных литературных формах¹⁷⁴. «Всякое вступление в сферу смыслов, - замечает Бахтин, совершается только через ворота хронотопа»¹⁷⁵. Литературный хронотоп, по Бахтину, является определенным способом освоения реального исторического бытия, выступает его художественным образом. Подчеркивая неразрывное единство пространственно-временных отношений не только в художественных произведениях, но, что самое главное, - и в реальном историческом бытии, Бахтин отмечает, что время следует рассматривать в качестве четвертого измерения пространства. При этом в пространственно-временном континууме именно времени принадлежит роль ведущего начала¹⁷⁶. Абстрактное мышление, рассуждал Бахтин, может, конечно, мыслить время и пространство в их раздельности и отвлекаться от их эмоционально-ценностного момента. Но живое художественное созерцание (оно, разумеется, также полно мысли, но не абстрактной) ничего не разделяет и ни от чего не отвлекается. Оно схватывает хронотоп во всей его целостности и полноте.

Важным методологическим элементом концепции хронотопа, предложенной Бахтиным, является вывод о том, что хронотоп как образ бытия всегда включает в себя ценностный момент. Искусство и литература, считает исследователь, пронизаны хронотопическими ценностями разных степеней и объемов. Каждый мотив, каждый выделимый момент художественного произведения является такой ценностью. И далее автор выделяет такие хронотопы, как хронотоп замка, хронотоп гостиной – салона, хронотоп провинциального городка и т. д.

Важными хронотопическими ценностями, по Бахтину, выступают события, связанные со встречами разных субъектов, со столкновением их судеб. Столкновение и встречи – это точки завязывания и место совершения событий. «Здесь время как бы вливается в пространство и течет по нему (образуя дороги), - отмечает Бахтин, - отсюда и такая богатая метафоризация пути-дороги: «жизненный путь», «вступить на новую дорогу», «исторический путь» и проч.»¹⁷⁷.

В культурной и исторической антропологии хронотоп трактуется как простанственно-временной образ мира, присущий той или иной культурно-исторической эпохе или национально-культурной системе. Культурное разнообразие хронотопических образов мира обычно объясняется особенностями историко-культурных практик, формирующих тот или иной тип ментальности. К примеру, особенности хронотопа культуры Средневековья раскрываются на основе исследований образов мысли и способов повседневной жизнедеятельности представителей различных социальных слоев средневекового общества (крестьянин, священник, торговец и др.). В числе особенностей – соединение в средневековой культуре цикличного аграрного времени и мифологического церковного времени, образующих дуальное профанно-сакральное время-пространство.¹⁷⁸

Средневековое христианское сознание сформировало свой хронотоп, складывающийся из вертикально организованного и иерархически выстроенного символичного пространства, идеальным выражением которого является микрокосм храма. Готический храм в этом смысле выступает наиболее адекватным архитектурным образом хронотопа западного мира Средних веков.

Пристальным предметом историко-антропологического анализа в последе время выступает хронотоп праздника¹⁷⁹. Хронотоп праздника трактуется как своего рода выпадение из будничной рутины и погружение в гедонистическое пространство-время, в котором переворачиваются все традиционные смыслы. Вклиниваясь в повседневность, праздник диктует обществу иные коммуникативные практики, новые пространственно-временные ориентиры. В периоды праздников меняется, к примеру, пространство городской среды, образуются новые места публичного пространства и времяпрепровождении, частично ослабевают пространственно-территориальные и социально-коммуникативные барьеры между элитой и народными массами, синхронизируется в той или иной степени дифференцированное для «верхов» и «низов» социальное время.

Современная культура со всей сложностью и многообразием ее социальных, национальных, ментальных и других отношений характеризуется множественностью хронотопов. Среди них самым показательным для культуры постиндустриального общества является, пожалуй, тот, что выражает образ сжатого пространства и времени. Использование концепта хронотопа в исторических и политических исследованиях связано с представлением о необходимости методологического синтеза темпорального и топологического подходов в процессе изучения структурно-пространственной динамики разнообразных социально-политических образований и процессов.

Темпоральный подход предполагает применение диахронно-синхронного метода, соединяющего понятия диахронности и синхронности. Диахронность означает подход к предмету через «временные ряды», рассмотрение его в динамике, в контексте исторических ритмов, переходов, поворотных моментов, смены эпох и событийных рядов. Синхронность – рассмотрение предмета в «остановленном мгновении», в контексте конкретной ситуации, которая в зависимости от принятой типологии может характеризоваться посредством таких понятий как «обыденная», «кризисная», «революционная», «переходная», «конфликтогенная» и т.п.

Топологический подход связан с анализом мест локации (локусов) и топосферы исследуемого объекта, с изучением способов его позиционированиям в различных видах пространств (географическое, экономическое, геополитическое, государственное, культурное, информационное, коммуникативное, символическое и т.д.).

В исторической науке идея хронотопа получила развитие в творчестве Фернана Броделя – одного из ведущих научных деятелей широко известной французской школы «Анналов». Важным нововведением Ф.Броделя стало понятие «большая длительность», трактуемое как протяженное историческое время, в рамках которого жизнедействует и развивается такой сложно-структурированный общественный организм как цивилизация.

Моделирование исторического бытия цивилизации осуществлялось Броделем посредством соединения структурного и темпорального подходов, представленных концепцией развертывания в большом времени макроструктур цивилизационного пространства. В 1979 г. Бродель выпустил трехтомных фундаментальный труд «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, ХУ-ХУ111 вв.», в котором показал, какие изменения, связанные с развитием капитализма, претерпевали на протяжении длительного времени экономические, социокультурные, политические и коммуникационные системы в исторически разворачивающемся цивилизационном пространстве Средиземноморья.

Бродель разработал также типологию цивилизационного хронотопа, проведя дифференциацию между неустойчивыми, лежащими на поверхности структурными образованиями кратковременной длительности, которые были обозначены им понятием «коньъюнктура», и «структуры большой длительности». Структуры большой длительности являются объемными, обладают культурной глубиной и регионально-географической широтой, сохраняют внутренний порядок своего функционирования на протяжении жизни нескольких поколений людей¹⁸⁰. Об этих новых темпорально-пространственных крупных исторических объектах, называемых цивилизациями, сам Бродель писал следующее: «Я верю в реальность очень медленной истории цивилизаций в их первозданных глубинах, в их структурных и географических параметрах. Без сомнения, цивилизации в их наиболее ценных проявлениях смертны; они ослепительно сверкают, а затем умирают только для того, чтобы расцвести вновь в иных формах. Однако такие драматические перемены редки, менее часты, чем думают многие люди. Они не разрушают все без разбору. В любом регионе любой цивилизации социальная сущность может не раз и не два измениться почти полностью, не затронув при этом глубинные структурные характеристики, которые по-прежнему будут разительно отличать ту или иную цивилизацию от соседних с ней»¹⁸¹.

В целом, в своих исторических исследованиях Бродель использовал хронотопную схему, включающую три уровня устойчивости исторических объектов. Таковыми выступают события, конъюнктуры и устойчивые структуры большой длительности. Самыми мимолетными и неустойчивыми в историческом хронотопе являются события. Рассмотрение истории как серии многочисленных, следующих друг за другом событий, – наиболее распространенный способ осмысления исторического процесса. Однако событийно-серийный подход, по мнению Броделя, не позволяет разглядеть за конкретными событиями гораздо более масштабные исторические движения крупных общественных организмов. Поэтому событийный подход к осмыслению истории должен уступить место системно-структурному подходу, выделяющему структуры малой и большой длительности. Историческими структурами малой длительности и низкой устойчивости выступают коньюнктуры (аналоги экономической коньюнктуры), а структурами большой длительности с высокой степенью устойчивости являются цивилизационные структуры, развивающиеся в пространстве и времени.

Хронотопная модель развития цивилизаций, разработанная Броделем, содержала в себе элементы методологии мир-системного анализа, который сегодня широко применяется в теории международных отношений и в работах по проблемам глобализации. Целостные исторические образования подразделялись им на мини-системы (небольшие целостности), мир-империи (крупные политические структуры) и мир-экономики. Мир-экономики, по Броделю, порождают мир-системы. Мир-система рассматривается как определенное органичное единство, представляющее собой сложную коммуникативную систему внутренних обменов и сеть несимметричных отношений, имеющую узлы и зоны доминирования, господствующих и подчиненных взаимовлияний. Мир-система развивается и функционирует в относительно едином для своих структур потоке временных ритмов. В основе данной ритмики лежит фундаментальная «вековая тенденция» движения социума, называемая трендом.

Внутренний темпо-ритм мир-системы, по Броделю, осуществляется посредством смены мирового лидера, выполняющего роль гегемона в развитии мировой экономики. В истории капиталистической экономики Бродель выделяет четыре мир-системных перехода, связанных со сменой экономического лидера: 1) от Венеции (город-центр) к Антверпену; 2) от Антверпена к Амстердаму; 3) от Амстердама к Лондону; 4) от Лондона к Нью-Йорку.

Броделевская концепция мир-системы как модели глобального социально-исторического хронотопа получила свое дальнейшее развитие в работах американского исследователя Иммануила Валлерстайна, который после смерти Броделя в 1985 г. создал и возглавил в университете штата Нью-Йорк научный Центр по изучению экономических и исторических систем и цивилизаций им. Ф.Броделя.

У Валлерстайна современная мир-система капитализма рассматривается через призму хронотопного напряженного взаимодействия трех ее структурных компонентов – «ядра», «периферии» и «полупериферии», репрезентирующих место и роль различных стран в развитии глобальной мир-экономики. К ядру относятся государства-гегемонисты, осуществляющие контроль над мировой экономической системой, что позволяет им эксплуатировать ресурсы государств, относящихся к периферии и полупериферии мирового экономического пространства.

Мир-системный анализ Валлерстайна – это, по сути, теоретико-методологический проект, призванный дать ответ на ряд фундаментальных вопросов современного обществознания, среди которых отдельным пунктом обозначен вопрос о хронотопе, а именно, вопрос о том, «каким образом в социуме организуется пространственно-временной континуум»¹⁸². Данная проблема интересовала Валлерстайна также в контексте синергетического подхода, который он стремился вписать в свою концепцию пространственно-временной динамики¹⁸³.

Синергетическая модель хронотопа опирается на различные теории неустойчивого развития открытых самоорганизующихся систем (теории нелинейной динамики, хаоса, катастроф¹⁸⁴. С позиции синергетики главенствующую роль в окружающем мире играют не порядок, стабильность и равновесие, а неустойчивость и неравномерность, то есть все системы непрестанно флуктуируют, иначе говоря, находятся в состоянии постоянного колебания. В процессе колебания система как целостность начинает разрушаться. В результате усиления флуктуации возникает особого рода хронотопическая ситуация, характеризующаяся неопределенностью и обозначаемая понятием «точка бифуркации». Когда система оказывается в точке бифуркации, становится невозможным определить, распадется ли система окончательно или, мобилизовав ресурсы, перейдет в качественно новое относительно устойчивое состояние.

Наряду с мир-системным и синергетическим подходами к изучению социального хронотопа в современных гуманитарных и социально-политических исследованиях активно применяется коммуникативно-информационный подход. Данный подход акцентирует внимание на таком свойстве современных коммуникативно-информационных технологий как сжатие пространства и времени. Современный рост мобильности социальных субъектов, происходящий благодаря развитию высокоскоростных средств объективно-пространственной коммуникации (транспортная сеть) и виртуальной коммуникации (электронные СМИ, Интернет, сотовая связь, смартфон и т.п.), сжимает пространство и время, формируя тем самым хронотоп особого рода – коммуникативно-сетевой. Хронотоп сетевой коммуникации представляет собой систему интерактивных коммуникативных взаимодействий, осуществляемых в пространстве сетевых сообществ. Хронотоп данного свойства стал предметом специального анализа в фундаментальном труде Мануэля Кастельса «Информационная эпоха: экономика, общество и культура»¹⁸⁵ . М.Кастельс выдвигает гипотезу о том, что в сетевом обществе пространство и время трансформируются под влиянием информационно-технологической парадигмы, в результате чего возникает новая пространственная логистика, обозначаемая им понятием «пространство потоков». «Под потоками, - пишет Кастельс, - я понимаю целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества»¹⁸⁶. Доминирующие социальные практики встроены в доминирующие социальные структуры. Основными сетевыми узлами пространства потоков, по Кастельсу. выступают центры информационно-технических инноваций, экономических и культурных обменов, распределения административной и политической власти. Другими словами, сетевая архитектура пространства коммуникативных потоков - это кристаллизация времени и констелляция власти современной информационной эпохи, это арена, где разыгрываются интересы и ценности социальных групп.

Все наше современное общество, утверждает Кастельс, построено вокруг потоков - потоков капитала, информации, технологий, организационного взаимодействия, изображений, звуков и символов. Пространство потоков есть материальная организация материальных практик в разделенном времени, работающем через потоки.

Современное общество, по убеждению Кастельса, ассимитрично организовано вокруг доминирующих интересов и доминирующих хронотопов. На одном социальном полюсе – хорошо организованные элиты, контролирующие широкие сети хронотопов (пространственно-временных потоков) и потому доминирующие в социально-коммуникативном пространстве и времени. На другом – дезорганизованные массы, чьи хронотопы локальны и блокированы социальными практиками элит. Стратегия элит – тщательная изоляция своей пространственно-временной среды и сохранение контроля над пространственно-временными потоками разного рода капиталов. Стратегия оппозиционных элите масс – расширение пространственно-временных коммуникаций вплоть до слома иерархической архитектуры хронотопа. Максимальное включение народных масс в управление пространственно-временными потоками приведет в итоге к ликвидации коммуникативных барьеров и к возникновению качественно нового хронотопа – экстра-временного (мгновенно-коммуникативного) или вневременного¹⁸⁷.

Особенности хронотопа эпохи постиндустриального общества стали предметом специального теоретического исследования Зигмунда Баумана – автора известной книги «Текучая современность». Бауман обратил внимание на то, что в информационном постиндустриальном обществе происходит не только сжатие пространства и времени в связи со стремительным ростом коммуникативной мобильности социальных субъектов, но также утрата жесткости иерархических социально-политических структур и институтов, которые в индустриальную эпоху воспроизводили хронотоп фордистского типа. Для фордистского хронотопа характерна жесткая привязанность капиталов и субъектов к определенному месту в пространстве национальной экономике и политике, рационализированное время производственных и иных отношений. Главные ценности фордистского мира - долговременные и устойчивые связи, надежность, рациональность, предсказуемость, отсроченное потребление и удовольствие.

В информационную эпоху фордистскому хронотопу противостоит хронотоп текучей современности, представляющий собой такую картину мира, где господствуют неустойчивые пространственно-временные процессы обмена капиталов, постоянные изменения рыночной конъюнктуры, постоянные риски безработицы, гибкие трудовые и иные отношения, мимолетность контактов и незамедлительное удовлетворение потребностей¹⁸⁸. «Гибкость», - отмечает Бауман, - на сегодняшний день модное словечко. Оно предвещает рабочие места без гарантий стабильности, устойчивых обязательств или будущих прав, предлагая не более чем контракт на определенный срок или возобновляющиеся контракты, увольнение без уведомления и никакого права на компенсацию. Поэтому никто не может чувствовать себя действительно незаменимым … При отсутствии долгосрочной безопасности «мгновенное вознаграждение» выглядит как разумная стратегия. Независимо от того, что может предложить жизнь, пусть это будут предложено hic et nuns – немедленно»¹⁸⁹.

Хронотоп текучей современности формирует соответствующий ему стиль жизни. «Ненадежные экономические и социальные условия, - отмечает Бауман, - учат людей (или заставляют их изучить трудный способ) воспринимать мир как контейнер, полный объектов для одноразового использования; весь мир, - включая других людей»¹⁹⁰. Ключевым принципом данной жизненной стратегии выступает принцип «здесь и сейчас».

В политологии центральным понятием, репрезентирующим политический хронотоп, выступает категория «политический процесс». Политический процесс можно определить как развертывание политики во времени и в пространстве в виде упорядоченной последовательности действий и взаимодействий¹⁹¹. Политический процесс является динамической характеристикой политики. Формой его существования являются политические изменения, определяемые понятием «политическая динамика».

В политологии проблематика взаимосвязи политического пространства и времени стала разрабатываться сравнительно недавно. В рамках пространственно-временных политологических исследованиях сегодня выделяют такие отрасли как геополитика, хронополитика и политическая география¹⁹².

Сегодня в отечественной политологии все чаще говорят о необходимости учета хронополитического измерения при анализе тех или иных политических процессов. Так, М.В. Ильин отмечал, что политика существует только во времени и никак иначе. При этом само политическое время многолико. У него одна логика, когда мы следим за ходом дебатов и бегом секундной стрелки, другая – когда вспоминаем и осмысливаем поворотные моменты и векторы политических изменений, третья – когда приходится оценивать уровни сложности политических систем и институтов, мысленно обобщая накопленный потенциал и воссоздавая пути их развития¹⁹³.

В целом, политическое время имеет следующие основные характеристики: 1) скорость политических изменений и преобразований; 2) конфигурация процессуальных политических ритмов (линейные, циклические и волновые политические процессы); 3)политическая синхронность и диахронность; 4) дискретность политического времени (событийность, этапность, периодичность); 5) длительность существования политических организмов, институтов, систем; 6) вероятностно-альтернативный, сценарный характер политического будущего; 7) диффузия образов историко-политического прошлого в политическом процессе современности (предметная область исторической политики¹⁹⁴).

Управление политическим временем и теоретическое изучение политического времени – главные задачи хронополитики¹⁹⁵. Как специфическая отрасль политической науки хронополитика предполагает изучение широкого круга проблем: онтологические характеристики политического времени; восприятие исторического времени в политике; построение теоретических моделей развития мировой политии; изучение состояний модерна и постмодерна в политике; конструирование теорий политической транзитологии и др.

Разнообразные параметры политического времени, рассматриваемые с позиции соответствующих им структурно-пространственным характеристик политических процессов, образуют различные модельные образы политического хронотопа.

С нашей точки зрения, можно выделить следующие модели политического хронотопа: 1) модель ситуативного политического хронотопа; 2) модель этапно-поступательного политического хронотопа; 3) циклическая динамическая модель политического хронотопа; 4) геополитическая трансформативная модель хронотопа.

Ключевым критерием дифференциации политических хронотопов выступает пространственно-временной масштаб изменчивого политического процесса, который часто фиксируется только профессиональным взглядом. Как пишет М. Ильин, «изменение хронополитического масштаба требует расширения угла обзора Повседневности и Истории, а в результате этого — установления политических изменений. Необходимо не просто видеть отличия друг от друга однопорядковых действий и событий, их естественное варьирование, о котором уже шла речь. Требуется нечто большее: преодоление наивной веры, что факт политического изменения появляется через очевидные всем новации»¹⁹⁶.

Специфическая структурная модель ситуативного политического хронотопа включает как систему сложившихся к данному моменту политических сил и особенности их соотношений, так и реально открывающиеся возможности для реализации определенных политических стратегий. Иначе говоря, ситуативный хронотоп – это всегда открытая система, включающая некий набор альтернативных политических возможностей для политических субъектов. Обладая навыками ситуативного политического анализа, можно сконструировать теоретическую модель политической ситуации, сделать определенный прогноз ее развития, выявить различные варианты ее исхода, а также благоприятные моменты для реализации определенной стратегии. Так, в свое время В.И.Ленин, разработав теоретическую модель революционной ситуации (знаменитая формула: «верхи» не могут, а «низы» не хотят), смог точно определить время для успешного проведения большевиками вооруженного восстания в октябре 1917 года.

Современные политические технологии позволяют не только реализовывать внутренние возможности, открываемые политической ситуацией перед заинтересованными в определенном ее исходе политическими субъектами, но и формировать в политико-практическом плане сами политические ситуации. Такое ситуативное конструирование было, в частности, применено при разработке сценариев «цветных революций» на постсоветском пространстве.

Этапно-поступательная модель политического хронотопа выступает – конструктом такого политико-исторического процесса, который обладает одновременно свойствами историко-политической целостности, качественной определенности, отностительной завершенности и интенциональности. Говоря об историко-политическом этапе, обычно имеют в виду не только хронологический отрезок времени, но и специфический способ политического бытия общества в целом или конкретного политического субъекта в рамках данного отрезка времени, прежде чем наступил поворотный момент вступления данного субъекта в последующий этап развития. В основе данной модели политического хронотопа лежит концепт «развитие» как диахронная гипотеза, которая предполагает, что при достижении определенного качественного состояния политического организма (государство, нация, гражданское общество, партия, социально-политическая общность) открываются новые горизонты для реализации заложенных в нем интенций. Так, например, в политической истории России выделяются этапы реформ и контрреформ, модернизации и застоя, этапы усиления авторитаризма и этапы либерализации. При этом предполагается, что каждый из этапов выстраивает систему политической жизни России в новую векторную конфигурацию, задает ее развитию новый импульс.

Циклическая динамическая модель политического хронотопа в отличие от этапно-поступательной модели выносит за скобки гипотезу развития, ставя во главу угла концепт динамической цикличности. Данный концепт предполагает существование политических циклов следующих видов: 1) легитимные циклы политических кампаний (избирательных, инаугурационных, государственно-праздничных); 2) исторические циклы сменяемости субъектов власти (например, «политические качели» в смене партий власти); 3) циклические переходы от одного политического режима к другому (например, от демократии к авторитаризму и обратно). Конкретные модели циклического режимного перехода представлены в концепции волн демократии С.Хантингтона, в концепции автократии А. Янова, в концепции моносубъектной цикличности системы русской власти Ю.С.Пивоварова и А.И.Фурсова .

Геополитическая трансформативная модель хронотопа является наиболее масштабной проекцией, отражающей глубокие системные изменения, происходящие в пространстве жизнедеятельности крупных политических субъектов. Данная модель описывает трансформационную динамику политической жизни таких политических организмов как империи и колонии, сверхдержавы и их сателлиты, трансатлантические корпорации и межгосударственные союзы. Примером глобальной геополитической модели хронотопных трансформаций в современную эпоху можно считать структурно-динамическую модель перехода от двухполярного политического мира к монополярному (сразу после распада СССР), а затем – усиление интенции перехода к модели многополярного мира (в настоящее время).

Появление в обществе новых политических сообществ, движений и процессов обязательно приводит к появлению новых модельных конфигураций политического хронотопа. Как справедливо отмечает Д. Замятин, «все новые формы политической организации обычно предлагали и новые пространственно-временные размерности, геополитически консолидировавшие окружающий мир и создававшие соответствующие геополитические представления»

Новые конфигурации политического хронотопа находят свое воплощение в разных формах политического обмена - утилитарного, символического, социетального, а также - в архитектуре различных типов политических коммуникаций, связанных с применением технологий hard power и soft power. Кроме того, политический хронотоп реализуется в определенном дизайне и взаимодействии конкурирующих акторов политического рынка. Метафора политического рынка позволяет выявить новые, ранее не исследованные грани политического хронотопа, соединить хронотопологический анализ с анализом стратегий маркетинговых и масс-медийных коммуникаций.

В целом, политический хронотоп можно определить как комплексный феномен, сочетающий признаки реального и идеального (социального, условного, психологического и т. д.) времени и пространства. Важной чертой политического хронотопа может считаться наличие и взаимовлияние в каждом конкретном политическом событии самых разнообразных временных и пространственных форм.

Принцип хронотопа может быть весьма продуктивен для исследования политической ментальности, в частности, при анализе разнообразных образов исторического времени в политическом контексте.

В своем ментальном измерении политическое время опирается, в значительной степени, на коллективные образы и интерпретации прошлого. Прошлое при этом неизбежно политизируется. Данный процесс фиксируется сегодня в особом направлении политико-философских исследований, получившем название «историческая политика» или «политика памяти».

Дискурс исторической политики и политики памяти

Политика памяти, если говорить кратко, представляет собой продуманную систему форм и способов политизации прошлого в целях управления коллективной исторической памятью народа.

Понятие «политика памяти» впервые было введено в оборот во Франции для обозначения тесной взаимосвязи политики и способов интерпретаций прошлого. Главным теоретиком концепта политики памяти является Пьер Нора – автор многотомного исследования и бестселлера «Места памяти» (1984-1992).

В 1990-е гг. во Франции получили также широкое распространение понятия «управление прошлым» и «долг памяти», которые сначала использовались применительно к депортации и геноциду евреев из Франции и других стран Европы во время нацистской оккупации, а затем – по отношению к войне Франции в Алжире в 1954-1962 гг.

В каждой стране существует собственная проблематика политики памяти и своя история сопротивления по отношению к данной политике. Так в той же Франции миф о Сопротивлении постоянно претерпевает историческую деконструкцию. Кроме того, во Франции в последние годы была распространена практика правового оформления политики памяти посредством так называемых «законов памяти». Так 13 июля 1990 г. был принят «закон Гайса» (по имени депутата-коммуниста) против расизма, антисемитизма и ксенофобии, предусматривающий наказание за отрицание преступлений против человечества, в частности, речь шла о геноциде в отношении евреев в годы Второй мировой войны. В мае 2001 г. издан «закон Тобира» (по имени депутата от социалистов), вводивший наказание за преступления против человечества, связанные с рабством и работорговлей. В октябре 2006 г. парламент Франции постановил, что отрицание геноцида евреев и армян в 1915 г. влечет юридическую ответственность. В 2011 году был принят соответствующий закон.

В настоящее время политика памяти продолжает проводиться президентом страны Н. Саркози, который вызвался восстановить заслуги Сопротивления. В мае 2007 г. он подписал декрет о том, чтобы ежегодно 22 октября во всех школах зачитывалось письмо 17-летнего участника Сопротивления Ги Моке, расстрелянного немецкими солдатами в 1941 году. Данный факт следовало интерпретировать как пример мужества и самоотверженного патриотизма.

«Законы памяти» вызвали противодействие французской общественности, практика которых отмечалась как недостойная демократического государства. В 2008 г. общественное объединение «За свободу истории» распространило документ под названием «Воззвание из Блуа», опубликованное Пьером Нора. В воззвании отмечалось: «История не должна становиться служанкой политической конъюнктуры… В свободном государстве ни одна политическая сила не вправе присвоить себе право устанавливать историческую истину и ограничивать свободу исследования под угрозой наказания».

В Польше и других странах Восточной Европы наряду с термином «политика памяти» утвердился термин «новая историческая политика», автором которого стал Роберт Траба. По словам Траба, главный лозунг новой исторической политики - «патриотизм завтрашнего дня». Его суть – опора на ценности этнического патриотизма.

В новых государствах стран Балтии политика памяти выполняет функцию переосмысления советского прошлого с позиции ответственности СССР и России как его преемницы за преступления тоталитарного режима. Широкое распространение получает так называемая «оккупационная риторика» и выявление советских преступлений против человечества.

В Украине проблематика политики памяти, в особенности проблема Голодомора получила свою глубокую теоретическую проработку в работах Георгия Касьянова и Андрея Портнова. Г. Касьянов выделяет несколько «родовых признаков» официального дискурса о Голодоморе, получившего распространение при президенте В. Ющенко. К ним относятся: этническая эксклюзивность, конфронтационность, элементы ксенофобии, доминирование идеологических форм над научной аргументацией, акцент на страдальческой, мученической миссии собственной нации, сакрализация национальных страданий, возложение главной ответственности за причиненное зло на внешние факторы (московский коммунизм). При этом патриотизм трактуется как очищение от вины, представленной собственным этническим сообществом.

В современной России концепт «политика памяти» рассматривается целым рядом авторов, среди которых следует в первую очередь назвать Алексея Миллера и Геннадия Бордюгова. Понятие «войны памяти» стало дополнением к уже известным понятиям «холодных» и информационных войн. Провокаторами «войн памяти» выступают длительные замалчивания трагических событий, сокрытия документов. Сегодня в странах СНГ и Балтии взрывную реакцию вызывает все, что связано с памятью о Великой отечественной войне. Яркие тому примеры – памятные истории с «Бронзовым солдатом» в Эстонии, со сносом монумента советским воинам в Ташкенте, уничтожение памятника «Мемориал Славы» в Кутаиси. Институциональными инструментами «войн памяти» выступают музеи и мемориалы: открытие музеев советской оккупации в Латвии, Литве, Эстонии, Грузии. В качестве примера «симметричного ответа» можно назвать открытие Музея оккупации Крыма Украиной в Симферополе. Прозвучали также требования создать «музей фашистской оккупации».

Корни активизации политики памяти на постсоветском пространстве следует искать в кризисе идентичности, которых возник в результате распада СССР, а также в дефиците высоких нравственно- духовных ценностей, которые уступили приоритетное место ценностям потребительского общества.

В процессе изучения работ, посвященных политике памяти, мы сочли возможным выделить следующих базовых стратегий данной политики: легитимация политического режима посредством новых подходов к пониманию прошлого; переинтерпретация исторических событий и фактов в соответствии с установками официального политического курса; консолидация общества на основе символов исторического прошлого и конструирования новых символов, мифов и праздников в целях укрепления национальной идентичности и восстановления исторической справедливости; государственный контроль за системой исторического образования и патриотического воспитания; противодействие фальсификациям истории и выработка активной позиции в «войнах памяти».

В целом, политика памяти выступает составным компонентом современных практик soft power («мягкой силы»), которые формируют ценностную структуру национального самосознания.

Дискурс политики памяти в настоящее время в различных странах и сообществах представлен следующими основными моделями: 1) поляризованная инверсионная модель по бинарной схеме: «враг-друг», «оккупант-жертва»; 2) консенсусная модель (международное согласование версий исторических событий); 3) плюралистическая модель (уважительное отношение к альтернативным версиям); 4) «зеркальная» модель по схеме: «они о нас», «мы о них».

В современной Польше институциональным центром реализации политики памяти выступает Институт национальной памяти (ИНП), созданный в 1999 г. Первоначально за основу деятельности ИНП была взята плюралистическая модель дискурса, поскольку члены его коллегии назначались сеймом из числа кандидатов от разных парламентских фракций. Однако позднее под влиянием братьев Качиньских в практике ИНП стал преобладать поляризованный дискурс. Аналогичный Институт национальной памяти существует в Украине. Его сотрудники имеют преимущественный доступ к архивам Службы безопасности Украины (СБУ).

В фокусе внимания политики памяти находятся вопросы укоренения в массовом сознании национально-государственных праздников. К примеру, в Германии несколько лет назад бурно обсуждались даты главного государственного праздника. В итоге остановились на двух: 3 октября – дата объединения ГДР и ФРГ и 9 ноября – дата падения Берлинской стены. Приоритет был отдан 3 октября, поскольку данная дата несла в себе позитивный посыл: «немцы вновь стали единым народом». Другая дата не трактовалась столь однозначно, поскольку с нею были связаны негативные моменты в истории Германии («хрустальная ночь» — еврейские погромы 1938 года, день провозглашения первой республики левыми партиями в годы революции 1918 года).

В России дата главного советского государственного праздника 7 ноября под влиянием постперестроечной политики памяти подверглась переинтерпретации, превратившись в празднование очередной годовщины московского парада 1941 года. В целях размывания исторической памяти о революционном содержании даты 7 ноября был учрежден новый праздник, близкий по хронологии - 4 ноября, который в народе не получил однозначной интерпретации.

В заключение отметим, что концепт политического хронотопа соединяет в своей ментальной схеме следующие модельные образы: образ пространственной политической динамики, политизированные образы исторического прошлого, а также сценарные образы политического будущего.

Вопросы для самостоятельного контроля:

1. Что такое «хронотоп»?

2. Что подразумевал под хронотопом М.Бахтин?

3. Какой вклад внесли Ф.Бродель, И. Валлерстайн и М. Кастельс в изучении хронотопа мировых систем?

4. Что подразумевают под политическим хронотопом?

5. Кто ввел в научный оборот понятия «историческая политика» и «политика памяти»?

Литература:

Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975.

Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. Сборник статей /Общая редакция и вступительная статья профессора И.С.Кона. М., 1977. С. 123 - 124. Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология ХХ1 века/Пер с англ. под ред. В.Л.Иноземцева. М., 2003. С. 267.

Валлерстайн И. Изобретение реальностей времени-пространства: к пониманию наших исторических систем // Время мира: Альманах современных исследований по теоретической истории, макросоциологии, геополитике, анализу мировых систем и цивилизаций. – Новосибирск: Сибирский хроногограф, 2001. – Вып. 2: Структуры истории.

Ильин М. В. Ритмы и масштабы перемен (о понятиях "процесс", "изменение" и "развитие" в политологии) // Полис. 1993. № 2.

Назаретян А.П. Синергетика в гуманитарном знании6 предварительные итоги // Общественные науки и современность. 1997. №.2.

Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура: Пер. с англ. Под науч. Ред. О.И.Шкаратана. М.: ГУ-ВШЭ, 2000.

Миллер А. Россия: власть и история // Pro et Contra. 2009. № 3-4 (46). Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Власть и Реформы // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 4.

Суковатая В.А. Путешествие. Культурно-антропологический хронотоп Другого // Человек, 2010. № 2. С. 48 – 64.

Траба, Р. Польские споры об истории в ХХI веке // Pro et Contra. 2009. Том 13.. № 3-4 (46). С. 43-64.

Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века. М.: РОССПЭН, 2003.

Чихарев И.А. Хронополитические исследования: опыт синтеза // Полис. 2003. № 6.

Чихарев И.А. Проблематика политического пространства и времени в современной политологии и международных исследованиях // Политическая наука. 2009. № 1. С. 7.

Чихарев И.А. Хронополитика: развитие исследовательской программы // Полис. 2005. № 3.

Шеррер Ютта. Германия и Франция: проработка прошлого // Pro et Contra. 2009. Том 13. № 3-4 (46). С. 107.

Янов А. Истоки автократии // Октябрь. 1991. № 8.

Лекция 5. Тема: Предметная область и исследовательские направления политической дискурсологии

Вопросы:

1. Политический дискурс как предмет изучения политической дискурсологии.

2. Дискурс как властный ресурс.

3. Кратологическая концепция дискурса.

4. Особенности критического дискурс-анализа.

5. Постмодернистский подход к изучению политического дискурса.

Содержание

В последние годы наблюдается заметный рост интереса ученых разных стран к разработкам проблем, связанных с исследованием сущности и феноменологии политического дискурса. В центре внимания научной общественности все чаще оказываются вопросы методологии исследования политического дискурса, его теоретического моделирования. Артикулируется потребность в дальнейшем развитии политического дискурс-анализа, в обобщении уже накопленного опыта в данной области.

Проблемы научного анализа политического дискурса и его конкретных видов, в особенности тех, которые выступают репрезентантами идентичностей (национальных, расовых, региональных, партийных, статусных, идеологических и проч.) сегодня активно включаются в тематику статей, монографий, диссертационных работ.

Появились первые труды, в которых обобщается вклад различных школ, идейных течений и отдельных ученых в разработку общей теории политического дискурса, в изучение разнообразных видов политического дискурса¹⁹⁷.

Проблемы изучения политического дискурса и применения методологии дискурс-анализа в политических исследованиях постоянно оказываются в повестке дня международных и региональных научных конференций. В июле 1997 г. в Бирмингеме (Великобритания) состоялась крупная международная конференция, посвященная проблемам анализа политического дискурса. С 2001 г. Европейским центром политических исследований (ECPR) в рамках проводимых им форумов постоянно работает специализированная секция, на которой обсуждаются теории политического дискурса и дискурс-анализа. Теоретико-методологические вопросы применения дискурс-анализа при исследовании политических процессов стали предметом интересной дискуссии, проходившей в дни работы IV и V Всероссийских конгрессов политологов (Москва, 20 –22 октября 2006 г.; 22-22 ноября 2009 г. ).

Проблемы теории и методов анализа политического дискурса регулярно освещаются на страницах периодических и специализированных изданий, в числе которых такие отечественные журналы как «Полис», «Политические науки», а также научно-практический альманах «Дискурс-Пи» (выпуски 2001-2010 гг.).

Важным качественным прорывом в плане интенсификации обмена научными достижениями ученых разных стран в области разработки теории и методологии политического дискурса стали ежегодные Международные конференции «Дискурсология: методология, теория, практика, проводимые с 2006 г. Институтом философии и права УрО РАН совместно с Уральским государственным университетом им. А.М.Горького и другими вузами России¹⁹⁸. С 2003 г. на базе Института философии и права УрО РАН работает научная школа «Методология дискурс-анализа в гуманитарных и социально-политических науках». В 2007 г. была создана Международная академия дискурс-исследований».

Столь интенсивное развитие теоретико-методологических исследований политического дискурса, на наш взгляд, дает основание для вывода о том, что сегодня вполне реально появление в семействе современных гуманитарных наук новой дисциплины под названием «политическая дискурсология».

Предметную область политической дискурсологии, на наш взгляд, составляют вопросы как общего порядка, связанные с изучением сущности, структуры и функций политического дискурса, так и более частные, касающиеся исследования конкретных видов политического дискурса, например, дискурсов национальной, наднациональной, региональной идентичности, демократического и авторитарного дискурса, дискурса расизма, дискурсов общественных движений и политических партий, протестного дискурса, парламентского дискурса, политического медиадискурса, дискурса политических мифологий, политического бренда и др.

Изучение широкого круга источников, посвященных теориям дискурса, в том числе политического, а также разнообразным концепциям дискурс-анализа как методологии выявления и исследования политических смыслов социальных отношений и интеракций, привело нас к выводу, что в целом в современной литературе можно выделить два ведущих направления и подхода в области исследований политического дискурса: 1) критический дискурс-анализ (КДА), 2) постмодернистский дискурс-анализ.

Прежде чем приступить к краткому анализу данных направлений, отметим, что в этих походах можно обнаружить много общих моментов. В значительной степени их объединяет опора на общие идейно-теоретические источники, т.е. на работы крупных философов и ученых, внесших значительный вклад в понимание взаимосвязи дискурса и политики. К таким авторитетным авторам относятся, прежде всего, М.Бахтин, А.Грамши, Л.Альтюссер, М.Фуко, М.Пешо, Р.Барт, П.Бурдье, Ю.Хабермас.

Если в самом сжатом виде обозначить основные идеи классиков, которые были взяты на вооружение представителями различных подходов к исследованию политического дискурса, то схематично это выглядит так:

Бахтин: учение о диалогичности и полифоничности любого дискурса, учение об языке как идеологическом материале и арене политической борьбы.

Грамши: учение о гегемонии и властном принуждении, которое содержится в речи.

Альтюссер: рассмотрение идеологии не как царства идей, а как способа (в том числе дискурсивного) позиционирования людей в качестве социальных субъектов, анализ коммуникативного обращения как идеологического способа формирования субъектности.

Фуко: отношение к дискурсу как к единству знания и власти, учение о дискурсной формации, рассмотрение различных областей знания и социальных институтов как сфер контроля над дискурсами со стороны властных инстанций.

Пешо: понимание дискурса как места встречи языка и идеологии, как внесубъектной идеологической формации (матрицы смыслов), рассмотрение дискурсов как закодированных в языке форм идеологической классовой борьбы.

Барт: семиотический подход к дискурсу, трактовка дискурса как способа конструирования социальной реальности с помощью значений (означивания).

Бурдье: понимание дискурса как габитуса, генерирующего социальные практики и регулирующего оценочные восприятия, подход к дискурсу как к символическому капиталу, функционирующему в политическом поле.

Хабермас: концепция идеальной дискурсной коммуникации, направленной на достижение согласия и баланса притязаний.

Кроме того, представителей указанных течений в дискурс-анализе объединяет трактовка дискурса как властного ресурса, выполняющего следующие функции:

- функция конструирования и деконструирования социально-политического образа мира,

• функция регулирования, распределения и воспроизводства властных отношений,

• функция формирования социальных, политических и идеологических идентичностей как способа позиционирования и маркетизации по принципу «свой-чужой»;

• функция артикуляции социальных притязаний, интересов, ценностных ориентаций в конкурентной борьбе на политическом рынке.

В целом, политический дискурс рассматривается многими авторами как знаково-символический способ коммуникации, нацеленный на производство и воспроизводство знаний, образов, смыслов, значений, ценностей, интерпретаций, которые осуществляют функции репрезентации, позиционирования и иерархизации социальных субъектов в динамическом пространстве политического поля.

Остановимся кратко на особенностях каждого из обозначенных исследовательских подходов к политическому дискурсу.

Критический дискурс-анализ (КДА)

Основными особенностями КДА являются: 1) лингвистически-ориентированный подход к дискурс-анализу; 2) трактовка дискурса как коммуникативной акции, производимой в форме текста и речи; 3) ярко выраженный эмпирический уклон в исследовании дискурсов,4) особо пристальное внимание к анализу дискурсов господства и подчинения, понимание политического дискурса как вербальной репрезентации отношений идеологического доминирования и идентификации социальных субъектов в процессе коммуникации; 5) отчетливо выраженная установка на критику и разоблачение дискриминационного и репрессивного содержанияв господствующих социально-политических дискурсах,6) особое исследовательское внимание к дискурсам расизма, национализма, этнизма, неоконсерватизма, сексизма; 7) рассматрение дискурса политических элит и медиадискурса как основных источников установления отношений властной ассиметрии.

В 1994 г. ученые, занимающиеся критическим дискурс-анализом, объединились в международную сеть CRITICS (Centres for Reserch into Texts, Information and Communication in Society – Центры изучения текстов, информации и коммуникации в обществе).

Ведущими зарубежными представителями КДА являются Норман Фэркло, Рут Водак, Пол Чилтон, Кристина Шаффнер, Тьон А. ван Дейк, Гюнтер Кресс, Лили Чоулиораки. В рамках данного направления получили развитие социально-семиотический, социокогнитивный и социокультурные подходы к анализу политического дискурса.

Суть социально-семиотического подхода изложена в работе Г.Кресса «Идеологические структуры в дискурсе»¹⁹⁹ . Дискурс, считает Кресс, принципиально идеологичен, поскольку всегда выражает стратегию и позицию говорящего. В дискурсе артикулируется значимость, предпочтительность тех или иных ценностей и понятий. Организация содержания в дискурсе определена существующей в обществе идеологической системой координат. Идеологическое содержание дискурсов выражается не только в лингвистических формах, но также в визуальных образах. Соединение вербальных и визуальных моментов присутствует в многообразных медиадискурсах – телевизионных репортажах, газетных информационных сообщениях. Их критический дискурс-анализ направлен на выявление доминирующих идеологических медиастратегий. Например, проводя дискурс-анализ целого ряда новостных сообщений, повествующих о бурной реакции болельщиков на стадионе, протестующих против апартеида во время выступления команды из Южноафриканского Союза Регби, Кресс указывает на особенностей монтажа текста и картинки, в результате чего противники апартеида предстают перед взором зрителей как агрессивные агенты беспорядков, т.е. в образе Врага. В то же время, полиция представляется как сторона, наводящая законный порядок, т.е. транслируется в образе Друга и Защитника.

Кресс показывает, что и лексическая структура текста, и выбор метафор, в частности метафор военного столкновения, и смысловые акценты телевизионной картинки, словом, все атрибуты телевизионного дискурса работают на определенную идеологическую установку. Ракурсы телекамер идентифицируют зрителей с полицейскими, а не с протестантами.

Социально-семиотический дискурс-анализ используется Крессом и при анализе гендерных аспектов рекламы. Автор отмечает, что вербально-визуальный план рекламного дискурса, используемый для описания женщин и различных сюжетов их жизни, отличен от способов означивания мужского образа жизни. В гендерных стереотипах, лежащих в основе рекламного дискурса, Кресс обнаруживает идеологическую подоплеку, которая определяется им как сексистский дискурс. Женщины в сексистском дискурсе представлены либо в роли объекта сексуальных желаний, либо в роли матери как репродуктивной рабочей силы.

По мнению одной из видных представительниц социально-семиотического подхода Л.Чоулиораки, трактовка языка как семиотической практики предполагает, что язык обеспечивает конструирование реальности, формирование социальных идентичностей и, наконец, конструирование текста. Отсюда следует, что язык выполняет три функции: когнитивную, коммуникативную и текстуальную²⁰⁰ .

Текстуальная функция подразумевает, что люди связаны с реальностью и между собой семиотическим образом, т.е. через текстуальное знаковое посредничество. Вот почему текстовый анализ занимает ключевую позицию в аппарате КДА. Суть его – в установлении связи между смыслообразованием, включающем создание идентичностей, и дискурсивным горизонтом, откуда черпаются смыслы.

Свои взгляды на принципы исследования политического дискурса представители КДА обобщили в коллективной работе «Politics as Text and Talk. Analytic approaches to political discourse» («Политика как тест и разговор. Аналитические подходы к политическому дискурсу»), опубликованной в 2002 г. в серии «Discourse Approaches to Politics, Sociaty and Culture» («Дискурсные подходы к политике, обществу и культуре»).

Основными субъектами продуцирования политического дискурса в текстовых и речевых формах, по мнению авторов издания П.Чилтона и К. Шаффнер, выступают, во-первых, социальные группы и входящие в них индивиды, отстаивающие свои интересы в борьбе за собственное доминирование, во-вторых, - политические институты, призванные разрешать конфликты интересов посредством разнообразных методов, в том числе дискурсивных, к которым относятся тексты конституций, законодательных кодексов, парламентские дебаты, радио-теле-обращения и интервью высших лиц государства и др. «Все конституции и законы являются дискурсом – письменным дискурсом или текстом особого высшего типа»²⁰¹.

В центре внимания другого видного теоретика дискурса Т.А. ван Дейка - вопросы взаимосвязи политического дискурса и политического познания, разнообразные формы репрезентации дискурса расизма и национализма, которые исследуются с позиций социокогнитивного подхода.

Политический дискурс трактуется Ван Дейком как ментальная репрезентация политических структур, событий, акторов, групп, процессов, а политическое познание - как способ когнитивной связи между индивидуальными и коллективными измерениями политики посредством политического дискурса . Типичными темами исследований политического сознания являются: организация политических верований; восприятие политических кандидатов; принятие политических решений; стереотипы, предрассудки и социополитические установки; идентичности политических групп; общественное мнение формирование впечатлений и др.

По Ван Дейку, политический дискурс и политическое познание связываются друг с другом через такое ментальное образование как социально-политическая память, составными частями которой являются политические знания, верования, ценности, установки и нормы .

Особое внимание в анализе ментальных структур политического дискурса Ван Дейк уделяет идеологии. Именно идеология рассматривается им как основное содержание политического дискурса и как источник его властного эффекта. Идеологическая подоплека политического дискурса нацеливает его на реализации функции идентификации в форме когнитивной процедуры социального позиционирования, подразумевающей озадачивание следующими вопросами: кто мы, что нам следует делать, с какой целью, кто наши противники и др.?

Большинство работ Ван Дейка посвящены теме воспроизводства национальных предубеждений и расизма в дискурсах СМИ, институциональных дискурсах и дискурсах политических элит.

Расизм определяется Ван Дейком как система доминирования и социального неравенства. Доминирование трактуется как злоупотребление властью одной группы над другой, которое проявляется, с одной стороны, в различных формах дискриминации, маргинализации, исключения, становления под сомнение, жесткости по отношению к эмигрантам и меньшинствам, с другой стороны - в предубеждениях и стереотипных верованиях, т.е. в идеологических структурах.

Например, «если «белые» как группа обладают большей экономической, политической, социальной или культурной властью в обществе и они злоупотребляют этой властью, ограничивая «не-белых» в правах, держа их подальше от страны, города, дома, компании, магазина, университета, работы, газеты или научного журнала, тогда мы имеем дело с проявлением расизма. Обладать властью значит обладать предпочтительным доступом к контролю за невосполнимыми социальными ресурсами»²⁰² .

Дискурс расизма, по Ван Дейку, это деятельность по продуцированию текстов (письменных, речевых, медийных), которая связывает практику социальной дискриминации с идеологией расизма. Дискурс расизма – коммуникативно-когнитивные и социально-институциональные каналы, через которые расистские предубеждения артикулируются и воспроизводятся в обществе. Его проводниками являются СМИ, учебные учреждения, учебная литература, ежедневные общения в семье, в рабочих коллективах.

Институциональный расизм осуществляется в школах и университетах (на уроках, в учебных пособиях, в должностных назначениях, в участии в исследовательских проектах и др.). «Суть большинства уроков, учебников и рассказанных детских историй сводится к тому, что Мы (белые европейцы) самые продвинутые, современные, умные и т.д., в отличие от Других, т.е. меньшинств в наших странах…»²⁰³.

По Ван Дейку, непосредственным источником расистских представления являются именно дискурсы. «Всех нас учат быть расистами (или не-расистами) посредством детской литературы, игр, телевизионных передач, учебников, разговоров с друзьями, новых информационных или аналитических статей и т.д… Дискурс дискриминации сам по себе – это практика расизма»²⁰⁴.

Детальный анализ дискурсивных практик расизма предполагает изучение того, как формируются их социокогнитивные основания. К социокогнитивным основаниям дискурса расизма Ван Дейк относит индивидуальные и социальные представления в форме верований, предрассудков и идеологий.

Дискурс расизма может быть амбивалентен, что находит отражение в известных оборотах, типа: «Я не расист, но…». Эта стандартная формула дискурса расизма включает два противоположных по смыслу когнитивных момента: 1) осознание антирасизма как нормы положительного самоопределения; 2) негативное представление о Другом.

Анализ парламенских дебатов и других политических дискурсов, отмечает Ван Дейк, показывает, что в то время как, с одной стороны, расизм не признан официально, дискурс элит все более и более представляет эмигрантов, меньшинства и беженцев как угрозу государства всеобщего благоденствия, западной культуре и, конечно, экономическому, политическому и социальному доминированию тех граждан, которые подпадают под понятие «Мы». Сосредотачиваясь на незаконной эмиграции, преступлениях, терроризме, отсталости и общих отрицательных свойствах, приписываемых Другим, политический дискурс элит, таким образом, способен произвести, распространить или подтверждать социальные предубеждения и идеологии, которые, в свою очередь, к ежедневной дискриминации в отношении эмигрантов, в сфере трудового рынка, жилья, образования, культуры и т.д.

Социокультурный подход к дискурсу концентрирует внимание на взаимосвязи изменений, происходящих в структуре языка и в структуре социокультурных отношений. Главная цель – исследование связи между употреблением языка и социокультурной практикой. Например, Норман Фэркло в ходе дискурс-анализа британских университетских объявлений о приеме на работу демонстрирует связь между текстуальными различиями рассматриваемых обращений и изменениями, происходящими в социокультурной практике. Фэркло обращает внимание на то, что изменения в университетском дискурсе связаны с распространением в общественной жизни потребительской культуры²⁰⁵. Фэркло исследует, как дискурсы продвижения и маркетинга содействуют распространению потребительской культуры в университетах, в других социальных институтах и сферах, которые раньше были организованы согласно другим принципам.

Социокультурный дискурс-анализ строится на постулате, который гласит, что дискурс и социокультурная реальность взаимообусловливают друг друга: дискурс формирует общество и культуру, так же как и сам формируется ими; их взаимосвязь диалектична. Это означает, что каждый факт применения языка делает свой небольшой взнос в процесс воспроизводства или трансформации общества и культуры, включая властные отношения. Именно в этом, подчеркивают Фэркло и Водак, и заключается сила дискурса²⁰⁶.

Фэркло и Водак выделяют три главные области социальной жизни, которые определяются дискурсом: 1) представления о мире (дискурс формирует ментальность), 2) социальные отношения между людьми (дискурс производит социальную идентификацию и социальное позиционирование), 3) личная индивидуальность человека (дискурс наделяет человека отличительными чертами). Данные свойства дискурса демонстрируются на примере дискурс-анализа текста радио-интервью с премьер-министром Великобритании Маргарет Тэтчер, взятом журналистом Майклом Чарльтоном на канале BBC (Radio 3) 17 декабря 1985 г.²⁰⁷.

Главная идея КДА, конкретно реализованного через дискурс-анализ интервью с Тэтчер, сводится к гипотезе о том, что тэтчеризм как политическое течение имеет отчасти лингво-дискурсивный характер. Тэтчеризм описывается как идеологический проект, направленный на построение новой гегемонии или нового доминирующего дискурса согласия. Тэтчеризм рассматривается как попытка трансформации политического дискурса путем комбинации элементов традиционного консервативного дискурса (упор на закон и порядок, семейные ценности), сильное правительство и др.) с элементами либерального политического дискурса (упор на независимость личности, на индивидуального предпринимателя как на двигатель экономики).

Чтобы определить, совершает ли определенное дискурсивное событие (выступление, репортаж, статья и др.) идеологическую работу, не достаточно просто проанализировать тексты, считают Фэркло и Водак. Необходимо также рассмотреть, как эти тексты могут быть интерпретированы и восприняты и какой социальный эффект они производят.

Дискурс не создается вне контекста и не может быть понят без принятия его во внимание. Высказывания имеют смысл только тогда, когда мы рассматриваем их в рамках определенной ситуации, если мы понимаем основные условия и правила социальной и языковой игры, если мы соотносим их с определенной культурой и идеологией и, что самое главное, если мы знаем, с каким событием в прошлом и с какими предшествующими дискурсами соотносится данный дискурс. «Дискурсы, - отмечают авторы, - всегда связаны с другими дискурсами, которые были произведены ранее, а также с теми, которые производятся с ними одновременно и впоследствии»²⁰⁸. Поэтому контекст дискурсивного события включает не только социокультурные параметры, но и интертекстуальность или интердискурс.

В ходе изучения любого дискурса важно учитывать пласты исторических знаний, составляющих его контекст. Водак в этой связи был разработан дискурсивно-исторический метод, суть которого – в раскрытии дискурсной истории каждого структурного компонента дискурса.

Постмодернистская трактовка политического дискурса

Постмодернистский подход к дискурсу имеет следующие основные особенности: 1) понятием «дискурс» охватываются все социальные практики без исключения; за основу берется максималистская формула Жака Деррида: «Все есть дискурс»; 2) дискурс трактуется как синоним практики социального конструирования; 3) рассмотрение дискурсов как открытых, подвижных и изменчивых образований, которые находятся в постоянном взаимодействии и конфликте с другими дискурсами, ведут между собой непрерывную конкурентную борьбу за означивание, за победу определенного способа интерпретации; 4) трактовка социальных антагонизмов как столкновение дискурсов; 5) утверждение, что все образы действительности, обозначаемые понятием «объективность», сформированы доминирующими дискурсами, одержавшими победу в конкурентной борьбе за означивание с альтернативными знаковыми формациями; 6) представление об идеологии и рекламе как о совокупности изменчивых знаков, имеющих различные артикуляции и обозначаемых понятием «миф»;7) стремление объединить в дискурс-анализе концепцию власти Фуко с психоанализом власти Лакана, подход к дискурсу как к единству силы и страсти.

Постмодернистский подход к дискурсу в зарубежной литературе последних лет представлен работами Эрнесто Лакло, Шанталь Муфф , Якоба Торфинга , Славоя Жижека, Яниса Ставракакиса.

Основная цель дискурс-анализа, по Лакло и Муфф, состоит в том, чтобы очертить процессы структурирования социальной реальности, в ходе которых происходит закрепление за теми или иными знаками определенных значений, устанавливаются, воспроизводятся и претерпевают изменения отношения идентичности. Данные процессы называются Лакло и Муфф термином «артикуляция». «Мы называем артикуляцией любое действие, устанавливающее отношение среди элементов так, что идентичность знаков изменяется в результате артикуляционной практики. Все структурное единство, появившееся в результате артикуляционной практики, мы назовем дискурсом. Позиции, в которых знак приобретает отличия ясно сформулированные в пределах дискурса, мы назовем моментами»²⁰⁹.

Знаки являются моментами дискурса как сетевой системы. Значение каждого знака определяется его отношением с другими знаками. Например, в медицинском дискурсе значение таких понятий как «органы тела», «болезнь» и «лечения» взаимообусловливают друг друга.

В дискурсе как знаковой системе выделяются некоторые центральные или узловые точки, выступающие в качестве привилегированнх знаков, вокруг которых упорядочиваются и приобретают свое значение другие знаки. В медицинском дискурсе узловой точкой является понятие «тело». Вокруг него кристаллизуются знаки типа «орган», «ткани», «скальпель». В политическом дискурсе узловыми точками выступают понятия «гегемония», «идеология», «демократия» и др.

Дискурсы как сетевые знаковые системы образуют символические области, имеющие свои границы и пограничные зоны, за пределами которых находится «область дискурсивности». «Область дискурсивности – это резервуар для «добавочных значений», производимых практикой артикуляции – то есть значений, которые имеет или имел каждый знак, но которые исключены определенным дискурсом при создании единства значения. Например, медицинский дискурс образуется путем исключения дискурсов об альтернативных методах лечения, в которых тело в большей степени рассматривается как нечно целостное, пропускающее сквозь себя энергию»²¹⁰ .

Область дискурсивности понимается либо как все, что исключено из символического пространства данного дискурса, либо как сфера, где происходит борьба различных дискурсов за легитимность и доминирование в процессе означивания. К примеру, дискурс нетрадиционной медицины уже частично вошел в обиход институционального медицинского дискурса ( например, метод иглоукалывания). В политическом дискурсе определенную легитимность приобрели дискурсы маркетинга и менеджмента, что проявилось в возникновении в рамках дисциплинарной системы политической науки таких дисциплин как политический маркетинг и политический менеджмент.

Представители постмодернистского подхода трактуют дискурс как незавершенную, открытую для изменений структуру, как многовариантный спектр артикуляций, как конгломерат, в котором, кроме уже однажды зафиксированного значения, всегда есть и другие потенциальные варианты означивания, которые могут преобразовывать структуру дискурса. Иначе говоря, у дискурсов нет раз и навсегда жестко структурированных семиотических границ и единственно возможной схемы артикуляции. Дискурс подвержен переструктурированию и потенциально содержит возможности альтернативных вариантов артикуляции смыслов и значений.

Важнейшей функцией дискурса является функция артикуляции идентичности того или иного социального субъекта. Определенная идентичность приобретается субъектом посредством дискурсивного структурирования социального мира и осуществления процедур позиционирования внутри дискурса. Субъект является чем-то, потому что он в дискурсах противопоставлен чему-то.

Дискурсы всегда определяют позиции, которые люди занимают. При этом их соотношение носит властно-регулятивный характер. В позициях участников дискурса закреплены определенные полномочия, нормативы, обозначающие пределы допустимого дискурсного поведения. «Например, в дискурсе медицинской консультации позиции «доктор» и «пациент» предопределены. В соответствии с этими позициями, есть ожидания того, как действовать, что говорить, и что не говорить. Например, во власти доктора сказать, чем болен пациент; пациент же это может только предполагать. Если доктор не верит, что пациент болен, но пациент настаивает на этом, считается, что пациент переходит границы дозволенного и воспринимается как ипохондрик»²¹¹.

Субъект приобретает свою идентичность в дискурсивных практиках. Эта идентичность поливариантна, многослойна, неоднозначна.

Идентичность, по Лакло и Муфф, образована дискурсом социкультурных практик в соответствии с принципом относительности. Поэтому субъект всегда расщеплен, он имеет разные идентичности, он всегда имеет возможности иной идентификации. Люди объединяются в группы в связи с тем, что некоторые возможности идентификации начинают выступать как наиболее приемлемые и потому – приоритетные. При этом другие варианты идентификации игнорируются, исключаются из социально-политической игры. Те социальные группы, которые потенциально являются носителями иных возможностей идентификаций, в доминирующей идентификации подпадают под понятие «Другие».

В процессе дискурсивной борьбы могут образоваться взаимоисключающие идентичности. Тогда это приводит к социальным антагонизмам. Антагонизм, согласно Лакло и Муфф, может быть преодолен посредством гегемонии. Гегемония трактуется как переартикуляция антагонистических дискурсивных практик.

В теории дискурса Лакло и Муфф большое внимание отводится анализу политики. Политика, по сути, вплетается ими в дискурсивную практику, поскольку является способом конструирования, воспроизводства и преобразования социального мира. Собственно вся политика рассматривается как сфера борьбы между определенными дискурсами. Политические артикуляции определяют, как мы действуем и думаем, представляя собой способ властвования и распределения власти.

Политический дискурс оказался также в центре внимания другого известного представителя постмодернистского дискурс-анализа - Якоба Торфинга.

Торфинг видит в дискурсах прежде всего источник политического управления общественным сознанием, определенный вид социальной практики. Он считает, что постмодернистская теория дискурса позволяет расстаться с иллюзией о существовании некоего экстрадискурсивного смысла политических событий, отказаться от поисков объективной Правды или Справедливости. Образы Правды и Справедливости имеют не объективную, а дискурсивную природу. Правда – это не черта реальности, а черта языка.

Господствующие способы интерпретации социальных понятий и действий, установившийся при определенных социально-исторических обстоятельствах порядок их иерархизации, т.е. порядок дискурса – вот, что на самом деле формирует смысловое пространство общественно-политических практик, устанавливает, что есть Правда, а что – ложь.

Только обратившись к анализу конкретного порядка дискурса или дискурсивного режима, можно более или менее полно понять содержание и смысл случившихся политических событий. «Следовательно, - отмечает Торфинг, - при анализе интервенции НАТО в Косово недостаточно изучить факты о кризисе, о принятых политических решениях и последствиях военного вмешательства. Недостаточно и просто ответить на вопрос, следует ли рассматривать эту интервенцию как гуманитарную (как предлагает НАТО). Теория дискурса должна расширить взгляд и проанализировать изменившиеся исторические условия, которые позволили провести военную кампанию под видом гуманитарной интервенции. Следовательно, дискурсивный анализ должен изучить перестановку в дискурсивной иерархии, возникшей между понятиями уважения национального суверенитета и уважения человеческих прав»²¹².

Дискурсивный порядок трактуется Торфингом и другими постмодернистами как способ структурализации в общественном мышлении картины социальной реальности. Так, например, дискурсивный режим бинарности, когда мир видится через призму бинарных оппозиций (свой/чужой, мужское/женское, внутренний/внешний, первичный/вторичный, присутствующий/отсутствующий, разумный/неразумный и т.п.) устанавливает отношение иерархии, т.е. соподчинения между членами той или иной оппозиции.

Мыслительные схемы бинарной иерархии – это дискурсивные структуры социального мира, которые определяют его устойчивость и реализуется в конкретных социальных практиках. Любые перестановки в иерархиях бинарных дискурсивных структур подрывают эту устойчивость, приводят к противоречиям, социальным кризисам.

Важную роль в установлении и деконструкции дискурсивных иерархий играют политические решения. «Принятию политических решений благоприятствуют условия дестабилизации, нарушения в стабильных естественных иерархиях окружающего нас мира, но политика это также и сила, которая конструирует эти иерархии»²¹³ .

Торфинг обозначает пять ключевых постулатов постмодернистской теории дискурса.

Первый постулат заключается в том, что, что все формы социальных практик работают на фоне специфических для данного исторического периода дискурсов, которые выступают в качестве систем означивания. Все, что мы говорим, делаем или думаем – все зависит от более или менее запечатленных в нашей памяти дискурсов (осадочные дискурсы).

На абстрактном уровне можно сказать, что дискурсы – это группы символов, которые скрепляют семантику языка с прагматикой действия. На более конкретном уровне дискурс можно представить в качестве группы когнитивных схем, концептов, риторических стратегий, картин и образов, символических действий (ритуалов) и структур (например, в архитектуре), модальностей и ритмов рассказа.

Второй постулат заключается в том, что дискурс формируется в и через борьбу за гегемонию, которая нацелена на установление политического и морально-интеллектуального лидерства, через артикуляцию значений и идентичностей. Это означает, что дискурс не определяется ни структурным давлением со стороны социоэкономических инфраструктур, ни является следствием диалектического разума. Дискурс – продукт бесконечной сети неотрефлектированных стратегических решений. Дискурсивные практики, которым удается дать принципы прочтения прошлого, настоящего и будущего, завоевать сердца и умы людей, становятся главенствующими.

Главенствующие дискурсивные практики содержат набор узловых точек, которые образуют идеологическую тотальность.

Третий постулат гласит, что борьба между дискурсами за гегемонию в утверждении значений коррелируется с социальными антагонизмами. В дискурсных битвах социальные антагонизмы рефлектируются через процедуры разделения социальных значимостей на собственные и чужие, на находящихся внутри установившегося порядка дискурса и на находящихся вне его. Спор вокруг того, что и кто включен или исключен из главного дискурса занимает центральное место в политике.

Четвертый постулат состоит в том, что упрочившийся главный дискурс может быть выбит из колеи при столкновении с событиями, которые он не в состоянии объяснить, которые он не в силах вписать в свою схему интерпретаций. Кризис касается прежде всего однажды достигнутого и относительно устойчивого общественного согласия в интерпретации определенным образом универсальных понятий, таких как Революция, Модернизация, Нация, Народ и т.п. В итоге в господствующем дискурсе образуется логическая трещина, что тут же сказывается на схеме социальных отношениях. Она тоже нарушается. В обществе начинают идти споры о том, как ликвидировать трещину в социальном порядке. В результате происходит артикуляция нового главного дискурса, осуществляется переинтерпретация универсалий.

Наконец, пятый постулат гласит, что смена дискурсов свидетельствует о том, что не может быть одной единственной идентичности у социальных образований и субъектов. Любой субъект может быть сведен к целому ансамблю идентичностей²¹⁴.

В ряде постмодернистских работ вопрос об идентичности как произведении дискурсивных практик рассматривается через призму психологических аспектов процедуры социальной идентификации. Такова, в частности, позиция Яниса Ставракакиса, который в качестве одного из объектов своего дискурс-анализа берет дискурс новой европейской идентичности, возникающий в процессе европейской интеграции.

В своей статье «Страсти идентификации: дискурс, наслаждение и европейская принадлежность», опубликованной в сборнике работ европейских авторов «Теория дискурса в европейской политике. Идентичность, политика и управление» (2005), Ставракакис утверждает, что с позиции теории дискурса проблема идентификации заключается не в том, чтобы люди нашли или узнали свою достоверную и изначальную идентичность, а в том, чтобы она у них сформировалась. По мнению автора, следует исходить из того, что идентичность как на личностном, так и на политическом уровне – это всего лишь названия для того, чего мы всегда желаем, но никогда не можем достичь²¹⁵ .

Какие же практики поддерживают на должном уровне мотивацию на формирование идентичности, спрашивает автор? И сам дает ответ: таковыми являются дискурсивные практики, в которых заключен стимул к отождествлению с чем-либо, например, с политической идеологий или этнической группой.

Основными вопросами постмодернистского дискурс-анализа идентичности, по мнению Ставракакиса, являются следующие: «что собой представляет процесс идентификации?», «что движет нескончаемым повторением процесса идентификации?», «является ли формирование идентичности лишь игрой семиотики?» И самый главный вопрос – «что является причиной долговременного, устойчивого характера некоторых идентификаций, к примеру, национальных?».

За ответами на данные вопросы автор предлагает обратиться к работам Фрейда, в которых обретение идентичности трактуется как реализации эмоциональной потребности в получении наслаждения от отождествления с группой. Именно страсть к групповой принадлежности как эмоциональная сила, ведущая к получению идентификационного удовольствия (либидо) удерживает группу в состоянии целостности. Поэтому, по Ставракакису, социальная общность есть не только дискурсивная целостность, но и объединение людей на основе страсти, наслаждения.

Развивая мысль о том, что идентичность и наслаждение тесно взаимосвязаны, автор делает много ссылок на работы Жака Лакана, в частности, на неопубликованные материалы его семинаров 1961-1962 гг, посвященные проблеме идентификации. В своих семинарах Лакан обратил внимание на тот момент, что означивание в идентификации связано с логикой желания, в свою очередь, желание можно понять во всех аспектах только через логику наслаждении. Воображаемое обещание радости наслаждения от принадлежности к группе помогает в осуществлении политических проектов по формированию идентичностей.

Ставракакис предлагает взглянуть на проблему европейской идентичности с точки зрения эмоциональной привлекательности называться европейцем и того наслаждения, которое может быть испытано в ходе формирования данной идентичности.

Основная позиция автора в отношения трудностей формирования европейской идентичности состоит в том, что дискурсу европейской идентичности не достает той же страсти и обещания наслаждения, которые присутствуют в дискурсах национальной идентичности. Дискурс европейской идентичности излишне рационален и академичен, а потому вызывает негативную реакцию евроскептиков. Европейцы не воспринимают ЕС как важную сферу для политики, в отличие от своего родного государства. Дискурс ЕС лишен «уровня эмоциональной привязанности». Отсюда активность альтернативного дискурса евроскептиков.

Эмоциональная привлекательность и энергетическая заряженность дискурса европейской идентичности, считает автор, не идет ни в какое сравнение с символическими ресурсами национального дискурса, в которых содержится обращение не только к разуму, но и к сердцу²¹⁶ . В этой связи Ставракакис предлагает переместить фокус европейской политики и европейских академических исследований на психологические аспекты европейской идентичности, на придание европейскому дискурсу страстности и чувственной энергии. Нужно «впрыснуть страсть в демократию», вместо того, чтобы сводить политику к непривлекательному зрелищу нейтральной администрации и говорить о необходимости интеграции.

Вопросы для самостоятельного контроля:

1. Какие российские научные школы занимаются политической дискурсологией?

2. Какова проблемная структура предметной области политической дискурсологии?

3. Каковы отличительные черты кратологической, семиотической и социально-коммуникативной концепций политического дискурса?

4. Какие виды дискурсивной дискриминации исследует КДА?

5. Назовите представителей КДА и постмодернистского подхода к изучению политического дискурса.

Литература

Гаврилова М.В. Политический дискурс как объект лингвистического анализа // Полис, 2004, № 2.

Дискурсология: методология, теория, практика. Доклады Первой Международной Научно-практической конференции / Под общей редауцией О.Ф.Русаковой. – 15 – 16 декабря 2006 г. Екатеринбург, 2006; Дискурсология: методология, теория, практика. Доклады Второй Международной Научно-практической конференции, посвященной памяти Жана Бодрийяра. / Под общей редакцией О.Ф.Русаковой. 21 ноября – 14 декабря 2007 г. Том 1, Том 2, Том 3. Екатеринбург, 2007, Челябинск 2008. Ильин М.В. Перспективы политического дискурс-анализа в России // Дискурс-Пи. Научно-практический альманах. Выпуск 6. Екатеринбург, 2006.

Ильин М.В. Политический дискурс как предмет анализа // Политическая наука. Политический дискурс: История и современные исследования: Сб. науч. Тр. /РАН ИНИОН. М., 2002.

Многообразие политического дискурса. Екатеринбург: УрО РАН; УрГСХА, 2004.

Русакова О.Ф. Политическая дискурсология: актуальность исследования и теоретико-методологические основания // Известия Уральского государственного университета. Серия 3. Общественные науки. Выпуск 6. 2008, № 61.

Русакова О.Ф., Русаков В.М. PR-Дискурс: Теоретико-методологический анализ – 2-е изд., испр. и доп.. – Екатеринбург: УрО РАН, ИД «Дискурс-Пи», 2011.

Русакова О.Ф., Максимов Д.А. Политическая дискурсология: предметное поле, теоретические подходы и структурная модель политического дискурса // Полис, 2006, № 4.

Филипс Луиза Дж. И Йоргенсен Марианне В. Дискурс-анализ. Теория и метод./ Пер. с англ. Харьков: Гуманитарный Центр, 2004.

Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. М.: ИТ-ДГК «Гнозис», 2004.

Лекция 6. Дискурс политической коммуникации

Вопросы

1. Структурная модель дискурса публичной коммуникации.

2. Концепт политического медиадискурса.

3. Дискурс государственного бренда и политическая философия спорта.

Содержание

Под публичными коммуникациями сле­дует понимать такие системы коммуникаций, основной адресной аудиторией которых является общественность, а главной страте­гической задачей – воздействие в соответствии с поставленными задачами на ментальные структуры общественности, к которым относятся образы мысли, картины мира, ценностные ориента­ции, формы и способы идентификации, мнения, символические и знаковые миры и др.

Вопрос о структурной композиции политического дискурса является одним из центральных методологических вопросов политической дискурсологии. С нашей точки зрения, какой-то универсальной структурной модели политического дискурса, охватывающей все его разновидности, просто не может быть. Существуют, к примеру, дискурсы разнообразных политических наук, политических идеологий и политических практик, у которых в силу своеобразия сфер их бытия и функционирования структурные компоненты далеко не идентичны.

Предметам нашего анализа выступает наиболее распространенная разновидность политического дискурса, которая воплощает одну из важнейших особенностей политической коммуникации, а именно, - ее публичный характер. Речь идет о структурной модели дискурса публичного политического выступления.

Дискурс публичного политического выступления реализуется в живой речи и текстах политических и государственных деятелей, обращенных к публике, к гражданам, народу своей страны и международной общественности. Данный дискурс коммуницирует в парламентских дискуссиях, в разнообразных политических дебатах, в докладах на форумах, конференциях, в выступлениях на саммитах и бриффингах, заявлениях, и ультиматумах.

На наш взгляд, во всех видах публичных выступлений присутствуют некие устойчивые структурные компоненты, которые характеризуют дискурс публичного выступления в целом. Предлагаемая нами структурная модель дискурса публичного выступления базируется на следующих постулатах:

• каждый дискурс публичного выступления сопряжен с той или иной коммуникативной стратегией и интерактивной интенцией,

• дискурс есть репрезентация смыслов, идей, образов, ценностных ориентаций и т.д., что позволяет говорить о наличии некого интерфейся данного дискурса,

• у дискурса имеется не только видимый, но и невидимый план, к которому относятся ментальные образования и преобразования, контексты, подоплека, потенциалы,

• дискурс несет в себе определенный эмоционально-энергетический заряд, обладает социальной и властно-психологической энергетикой,

• дискурс включен в широкое пространство культурно-исторических коммуникаций и в контекст культурно-исторической памяти, несет на себе отпечаток исторических стереотипов, фобий и травм разных поколений.

Исходя из названных постулатов, мы трактуем дискурс публичной коммуникации как сложную систему, обладающую шестью основными планами:

1. интенциональный план или коммуникационный проект;

2. актуальный план или перформанс (практическая реализация коммуникационного проекта в живой деятельности, имеющей знаково-символический характер);

3. виртуальный план (ментальные механизмы передачи и восприятия смысловых единиц коммуникации, включая ценностные ориентации, способы идентификации, репертуары интерпретаций и др. ментальные операции);

4. контекстуальный план (расширение смыслового поля на основе социокультурных, исторических и иных контексов);

5. «осадочный» план (запечатление всех вышеназванных планов в виде прецедентных текстов, архитектурных памятников культуры, памятных мест, монументальной образов и символов);

6. психологический план дискурса, который пронизывает все другие его планы, выступая их эмционально-заряженным компонентом.

Рассмотрим далее кратко внутреннюю структуру представленных планов дискурса публичного выступления.

Интенциональный план дискурса – это совокупность элементов коммуникационного проекта, который обеспечивает продвижение коммуникативного намерения от замысла к непосредственному воплощению.

Интенциональный план дискурса публичного выступления как коммуникационный проект включает следующие виды элементов:

1. элементы коммуникативного намерения:

- идеи, замыслы

• мотивы, коммуникативные установки

2) элементы стратегического планирования:

• стратегические цели и задачи публичного выступления

• тематический план выступления

• сценарный план выступления

3) элементы ресурсного обеспечения проекта:

• управленческие ресурсы (личностные, административные, организационные)

• информационные ресурсы

• материальные ресурсы

• финансовые ресурсы и др.

4) элементы моделирования образа адресной аудитории:

• моделирование демографического и социокультурного портрета

аудитории

- моделирование коммуникативных намерений и запросов аудитории

• моделирование поведенческих реакций аудитории

5. элементы моделирования барьеров коммуникации:

• моделирование образов провокаторов общения и способов их нейтрализации,

• моделирование возможных конфликтных ситуаций и способов их разрешения

• моделирование возможных внешних препятствий коммуникации и

способов их преодоления.

К элементам стратегического планирования, составляющих интенциональный план дискурса публичной коммуникации, относятся также нарративные стратегии, определяющие своеобразие стиля публичной речи.

Актуальный план дискурса или «перформанс» - это процессуальный коммуникативный акт, непосредственная, живая дискурсивная практика, включающая применение вербальных и невербальных форм общения.

В ходе перформанса происходит действие или шоу, напоминающее театральный спектакль, в котором присутствуют как элементы режиссуры, так и моменты импровизации, спонтанного поведения.

Актуальный план дискурса обладает фиксированным топосом и определенными темпоральными границами. В рамках данного плана осуществляется интерактивный контакт между участниками коммуникации, в процессе которого постоянно осуществляется процесс кодирования и декодирования знаковых фигур, представленных в текстах, речах, жестах, позах, символах, кинетике, звуках, образах и т.д.

Актуальный план есть план репрезентации дискурсного замысла, его реальное воплощение.

Во время перформанса осуществляется прямая трансляция и презентация коммуникативного проекта. При этом включаются следующие властно-энергетические функции дискурса:

• овладение вниманием целевой аудитории,

• вовлечение адресата в коммуникацию;

• заражение адресата идеями и чувствами,

• убеждение, внушение, идеологическая обработка публики (суггестия, пропаганда),

• управление интеракцией, включающее провоцирование необходимой ответной реакции адресата, изначально заложенной в коммуникационном проекте.

Виртуальный план дискурса публичного выступления – это, по сути, ментальный механизм, осуществляющий передачу и усвоение смысла транслируемого сообщения.

Центральной коммуникативно-семиотической фигурой виртуального плана дискурса выступает смысловой пакет, представляющий собой ценностное ядро сообщения или его основной контент.

Смысловой пакет сообщения есть предмет виртуального (символического) обмена между субъектами публичной коммуникации.

В своем виртуальном измерении дискурс публичного выступления представляет собой процедуру герменевтического диалога, в процессе которого осуществляются следующие операции:

1. операция трансплантации смыслового пакета сообщения в сознание адресата, связанная с преодолением когнитивных и перцептивных барьеров рецепиента;

2. операция фильтрации рецепиентом поступающих к нему смысловых единиц пакета сообщения, осуществляемая путем включения когнитивных и перцептивных фильтров сознания;

3. операция полного или частичного усвоения рецепиентом смыслового пакета сообщения, проверяемая адекватностью или неадекватностью отклика, продолжительностью удержания его контента в памяти.

В ходе указанных операций осуществляются трансформации ментальных структур адресной аудитории.

Контекстуальный план дискурса публичного выступления можно сравнить с подводной частью айсберга, частью скрытой, невидимой, но очень важной для декодирования скрытых смыслов. Для анализа дискурсного контекста, как и для изучения строения и жизни айсбергов, следует осуществить «операцию погружения».

Процедура погружения в контекст производится посредством подключения к операциям декодирования и интерпретации определенных знаний и опыта субъекта, осуществляющего дискурс-анализ. Иначе говоря, чтобы проникнуть в глубины контекста и затем извлечь наружу самые разнообразные контекстуальные смыслы, необходимо обладать изрядными знаниями и большим жизненным и профессиональным опытом. К примеру, чтобы праскрыть культурно-исторические контексты того или иного дискурса, необходимо обладать определенными знаниями в области истории, культурной символики и традиций разных стран, народов, социальных общностей. Большую роль играет также личный опыт субъекта публичной коммуникации, когда он оказался свидетелем или участником исторических событий.

Психологический план дискурса публичной коммуникации пронизывает все его структурные пласты и представляет собой эмоционально заряженную властную энергетику, которая влияет на сознание и подсознание публики, оказывает на нее персуазивное (убеждающее), суггестивное, соблазняющее, искушающее и мобилизующее воздействие. О данном плане мы уже говорили при рассмотрении концепции дискурса Ставракакиса.

Осадочный план дискурса публичного выступления – это формы его материального и виртуального запечатления, каковыми выступают документальные, литературные и Интернет источники, скульптурные изображения, памятники, фразы, цитаты и крылатые выражения, запечатленные на рекламных носителях и сувенирной продукции.

Представленная модель дискурса публичного выступления вполне применима к процедуре дискурс-исследований разного рода политических PR-акций, а также может быть использована при анализе конкретных медиа-дискурсов, представленных ауди-визуальными, печатными и электронными СМИ

Концепт политического медиадискурса

В большинстве современных исследованиях политический медиадискурс трактуется как властный ресурс, функционирующий в медийно-коммуникативной политической среде и производящий эффект конструирования политической реальности.

Власть в эпоху СМИ - это всего власть медатизированного политического дискурса, направленная на установление режима доминирования в процессе означивания и интерпретации происходя­щего, это власть тех, кто "оккупирует" смыслы слов, кто расставляет смысловые акцент, одновременно развлекая и соблазняя.

В настоящее время основными медиаинститутами, занимающимися форматированием смыслов и конструированием виртуальных картин реальности, выступают телевидение и Интернет. В силу того, что возможности контроля за ТВ-дискурсом со стороны государственных структур значительно превышают возможности контроля за Интернет-дискурсом, официальная власть отводит телевидению роль главной фабрики по производству смыслов и грез²¹⁷.

Более конкретные интерпретации политического медиадискурса зависят от выбора той или иной фокусировки исследований. В том случае, когда речь идет о массмедиа как о социально-политическом институте, под медиадискурсом подразумевается медийный способ трансляции социально-значимых образов, идей, знаний, информации, который репрезентирует определенный политический медиарежим. В этой связи можно говорить, к примеру, о демократическом или об авторитарном медиадискурсе.

Если предметом исследования оказываются маркетинговые PR-возможности СМИ или пропагандистские задачи массмедиа, то под медиадискурсом понимают систему медийных приемов продвижения (медиапромоушн) и пропагандистских технологий привлечения внимания (фрейминг, прайминг, сексдакшн, infortainnent и др.), обеспечивающих эффект маркетингового продвижения и пропаганды определенной продукции. В данном случае медиадискурс рассматривается как инструментарий виртуальной культуры продвижения (promotion culture)²¹⁸ и культуры медиапропаганды²¹⁹.

Когда в центре внимания оказываются информационные битвы в медиапространстве, под медиадискурсом подразумеваются конкурирующие между собой способы интерпретаций событий в СМИ, которые связаны с применением определенных манипулятивных медиа-технологий, рассматриваемых в качестве mass-media-оружия²²⁰.

В том случае, когда предметом анализа выступает переговорный процесс, осуществляемый посредством СМИ или дискуссии на форумах СМИ, то медиадискурс трактуется как диалогический (согласовательный или полемический) процесс, реализуемый в медийном пространстве.

С развитием информационной политической среды существенно увеличивается властный потенциал медиадискурса. Обладая силой виртуализации политической реальности, медиадискурс превращает политику в символический идеологический конструкт. Сконструированная медиадискурсом виртуальная картина политической реальности представляет собой политическую медиареальность, которая включена в символическое поле политики и оказывает существенное воздействие на политическое сознание граждан. При этом транслируемая СМИ политическая медиареальность нередко оказывается для граждан более интересной и привлекательной, чем реальность эмпирического политического опыта.

В целом в современных исследованиях концепт политического медиадискурса представлен двумя основными трактовками:

1) политический медиадискурс есть медийный формат конструирования политических смыслов;

2) политический медиадискурс – это нормативно-закрепленные процедуры создания текста, используемые СМИ при описании политической действительности ²²¹.

Первая трактовка акцентируем внимание на смыслопроизводящих свойствах политического медиадискурса, вторая – на его нормативно-текстовом характере. И та и другая трактовка политического медиадискурса подразумевает, что смыслы и тексты, составляющие его базовую основу, создает политическая журналистика.

Политическая журналистика в процессе производства политического медиадискурса выполняет следующие важные операции, направленные на медийное конструирование реальности:

- установление общественной повестки дня;

- оценочная фильтрация и отбор фактов политической жизни с позиции определенной модели информационно-политических предпочтений;

- иерархическое структурирование отобранной информации по шкалам актуальности, социальной значимости и психологического эффекта;

- дизайн политической медиа-реальности: расставление смысловых акцентов, подключение визуальных и звуковых эффектов в целях создания убедительной виртуальной картинки;

- медийное культивирование политических мифов;

- осуществление экспертного аналитического комментирования и организация общественного обсуждения политических событий в информационном пространстве;

- продвижение (promotion) медиапродукта в информационном поле конкурентной борьбы различных идеологических дискурсов;

- пропаганда политических институтов, проектов, идей и воззрений.

Основной же функцией политической журналистики является формирование коллективных образов политической картины мира. установок, ценностных ориентиров и политических предпочтений. В этом плане политическая журналистика пересекается с предметным полем политической философии, что, в частности, находит свое отражение в работах целого ряда политических философов современности. Среди них такие фигуры как А. Бадью, С. Жижек, Н. Хомский и др.

В ряде современных исследований медиадискурс рассматривается как проявление ментального насилия, направленного на унификацию общественного сознания. В качестве альтернативы предлагается модель медиавируса, которая, используя методы деконструкции и разоблачений смыслов, разрушает процесс тотальной стандартизации²²². В связи с такой трактовкой в литературе возникло понятие «медиаментальность» как особый тип ментальности визуальной культуры потребительского типа²²³.

Если формулировать кратко, то медиаментальность – есть такое сознание, которое оперирует преимущественно медиаобразами и склонно воспринимать виртуальные образы реальности, сконструированные СМИ, в качестве адекватного отражения объективной реальности. Другими словами, медиаментальность является разновидностью синкретического взгляда на мир, для которого не существует принципиального отличия между медиа-образом и объективной реальностью.

Одним из характерных методологических трендов современных исследований политического медиадискурса выступает соединение институционального и идейно-коммуникативного подходов. Иначе говоря, политический медиадискурс рассматривается в контексте институционального производства, функционирования и обмена политических идей в коммуникативной системе общества.

В рамках данного тренда в настоящее время разрабатывается концепция дискурсивного институционализма. Как отмечает один из авторов данной концепции Вивьен Шмидт, термин «дискурсивный институционализм» (discursive institutionalism) выступает в качестве зонтичного концепта для обширного круга политологических исследований, концентрирующих свое внимание на интерактивном дискурсе, в производстве которого участвуют политические институты, и который выступает генератором идей и коммуникатором, доносящим идеи до публики. Дискурсивный институционализм рассматривает идейный контент и публичные репрезентации политического дискурса в соответствии с «логикой коммуникации»²²⁴. Имеется также в виду, что коммуникативная логика дискурсивного продвижения идей содержит также институциональный подтекст. Иначе говоря, институты, занимающиеся дискурсивными практиками, являются не внешними структурами по отношению к коммуникации идей, а в значительной степени сами трансформируются под влиянием дискурсивной идейной коммуникации. Каким образом идеи генерируются политическими акторами, как они проникают в публичную сферу посредством дискурса – вот ключ к объяснению институциональных изменений²²⁵.

В коммуникативной сфере дискурсивный институционализм делает акцент на использовании идей в массовом процессе публичного убеждения (public prrsuasion) в целях создания общественного мнения.

Дискурсивный институционализм своими методологическими стратегиями выходит на проблематику дискурсивной или делиберативной демократии, рассматривающей политический дискурс в качестве равноправного коммуникативного действия, связанного с обменом идей, о котором ранее писали Юрген Хабермас²²⁶ и Джон Драйзек²²⁷.

Проблематика дискурсивного институционализма и делиберативной демократии перекликается с концептом медиацентрированной демократии. Суть концепта медиацентрированной демократии – представление о медиа-менеджменте и медиа-маркетинге как об основных институциональных инструментах управления государственными политическими коммуникациями. Государственную систему с медиацентрированной демократией называют сегодня пиар-государством²²⁸. К государствам с ярко выраженной медиацентрированной демократией обычно относят США и Великобританию²²⁹.

Среди основных характеристик государственных политических коммуникаций с медиацентрированной демократии британский исследователь Дарен Дж. Лилликер выделяет следующие:

• Дефицит непосредственной, «с глазу на глаз» политической коммуникацией между представителями различных регионов страны, связанный с масштабностью государственной территории; СМИ, в итоге, выступает главным источником связи политиков с массовым электоратом.

• Значительная часть финансирования избирательной кампании тратится на телевизионную рекламу и другие СМИ.

• Широкое использование телевизионных ток-шоу и интервью в целях продвижения политических лидеров и политических партий;

• Селебритизация политики посредством имиджевых PR-технологий.

• Навыки работы со СМИ становятся основными в спецификации работы партийного лидера.

• Медиа-менеджмент становится главной особенностью проведения политической кампании партии.

• Широкое привлечение к проведению политических кампаний PR-специалистов и консультантов²³⁰.

В контексте концепции медиацентрированной демократии медийное искусство формирования и передачи политического имиджа выступает определяющим фактором достижения политического успеха. Политический имидж, таким образом, оказывается ключевым понятием политической коммуникативистики.

В современной литературе можно встретить гипотезу о том, что в условиях глобальной медиатизации политической сферы целый ряд функций, которые ранее принадлежали политическим партиям и движениям, переходит к политическому медиадискурсу. Это касается, прежде всего, функций политической социализации, политической идентификации, артикуляции и репрезентации интересов и требований определенных групп населении, а также идеологических функций. Так, например, российский исследователь СМИ К. Холодковский отмечает, что партии, развившиеся как многофункциональные политические организации, к концу XX в. не смогли сохранить за собой монополию на весь набор многообразных функций. Средства массовой информации и независимые избирательные комитеты, по мнению автора, потеснили партии. Партийная жизнь даже массовых западноевропейских партий замирает. В компетенцию СМИ во многом уходят именно те функции (политическая социализация, артикуляция запросов общественных слоев), которые в наибольшей степени делали партии представителями гражданского общества. Отсюда – и падение престижа партий²³¹ .

Отмечается также, что переход идеологических функций от политических партий к СМИ влечет за собой установление новых способов «гражданского диалога» между населением и властными институтами, массами и политическими партиями. Трансформация партийного дискурса в формат политического медиадискурса приводит, в свою очередь, к возрастанию политического популизма в жизни общества, под которым подразумевается переориентация властных институтов на массовые «среднеклассовые» интересы²³².

В контексте обозначенных ракурсов концептуального осмысления политического медиадискурса можно дать следующее обобщающее определение данному феномену: политический медиадискурс есть медийный способ реализации взаимообратной коммуникации между властными политическими институтами и общественностью, который в условиях развития гражданского общества превращается в медиацентрированную демократию.