410 Элиас Канетти

если свести их к наименьшему общему знаменателю, заклю­чаются ни в чем ином, как в противоположном отношении к превращению. У шамана возможности превращений безгра­ничны, и он использует их максимально полно, для короля же они запретны, и превращение парализовано вплоть до полного оцепенения. Король должен оставаться настолько самотождественным, что не может даже постареть. Ему поло­жено быть мужчиной одних и тех же лет, зрелым, сильным и здоровым, и лишь только появлялись первые признаки ста­рости, седина, например, или ослабление мужской силы, его часто убивали.

Статичность этого типа, которому запрещено собственное превращение, хотя от него исходят бесчисленные приказы, ведущие к превращениям других, вошла в сущность власти. Этот образ определяет и современные представления о приро­де власти. Властитель неизменен и пребывает высоко, в опре­деленном, четко ограниченном и постоянном месте. Он не может спуститься "вниз", случайно с кем-то столкнуться, "по­терять себя", но он может вознести любого, назначив его на какой-нибудь пост. Он превращает других, возвышая или уни­жая. То, что не может случится с ним, он совершает с други­ми. Он, неизменный, изменяет других по своему произволу.

Это беглое перечисление некоторых форм запрета на пре­вращения, о которых еще надо будет говорить подробно, вплотную подводит к вопросам о том, чем же так важен этот запрет, почему к нему прибегают вновь и вновь, какая глубо­кая необходимость побуждает человека налагать его на себя и на других. Ответ нужно искать с большой осторожностью.

Представляется, что именно дар превращения, которым обладает человек, возрастающая текучесть его природы и были тем, что его беспокоило и заставляло стремиться к твердым и неизменным границам. Он ощущал в собственном теле слиш­ком много чуждого себе, вспомним только "постукивания" бушменов, — это чуждое было так сильно, что понуждало его к превращениям даже в тех случаях, когда благодаря ему, этому дару, удавалось утолить голод, достичь состояния сытости и покоя. Настолько все пребывало в движении, что его собствен­ные чувства и формы текли и изменялись; это должно было побудить в нем тягу к твердости и постоянству, чего невоз­можно было достичь без запрета на превращения.

Превращение 411

В этой связи уместно вспомнить каменные поминаль­ники австралийцев. Все деяния и переживания, все блуж­дания и судьбы предков включены у них в ландшафт, и стали памятниками во всей их законченности и неизмен­ности. Нет скалы, которая не обозначала бы кого-нибудь, кто здесь жил и совершал подвиги. К внешним монумен­тальным чертам ландшафта, которые по своей природе не­подвижны, добавляются небольшие камни, находящиеся в чьей-то собственности и принесенные к святым местам. Эти камни передаются от одного поколения к другому. Каждый означает что-то определенное, с ним связан смысл или легенда, он есть видимое выражение этого смысла. Пока камень остается самим собой, смысл не меняется. Эта со­средоточенность на постоянстве камня, нечто, отнюдь не чуждое и нам, выражает, мне кажется, то же самое глубин­ное стремление, ту же самую необходимость, что породила все формы запретов на превращения.

Рабство

Раб — собственность, такая же, как скот, но не как безжиз­ненная вещь. Свобода его движений напоминает о живот­ном, которое может пастись и создавать нечто вроде семьи. Подлинная характеристика вещи — непроницаемость. Ее можно толкнуть, сдвинуть, но она неспособна усвоить при­каз. Следовательно, юридическое определение раба как вещи и собственности ошибочно. Он — животное и собственность. Отдельного раба вернее всего сравнить с собакой. Пойман­ная собака изъята из стаи и превращена в индивидуума. Она подчиняется приказам своего хозяина. Она отказывается от собственных предприятий, если они противоречат получен­ным приказам, и за это получает от хозяина пищу.

Для собаки, как и для раба, приказ и пища имеют один и тот же источник — господина, так что сравнение их статуса со статусом ребенка не так уж неуместно. Что их существен­но отличает от ребенка, так это невозможность превраще­ния. Ребенок упражняется во всех превращениях, которые позже могут ему понадобиться. При этом рядом находятся родители, постоянно побуждающие его, доставляя новый и новый реквизит, ко все новым играм. Ребенок растет во мно-

412

Злиас Канетти

гих направлениях, и, когда он овладеет своими превращени­ями, он будет вознагражден принятием в более высокое со­стояние. С рабом происходит противоположное. Как хозяин не позволяет собаке охотиться на кого угодно, но ограничи­вает охоту тем, что полезно для него, так господин одно за другим отбирает у раба разученные им превращения. Раб не должен делать то и не должен другое, но некоторые процеду­ры он должен совершать вновь и вновь, и чем они монотон­нее, тем охотнее господин предписывает их рабу. Разделение труда не угрожает многообразию человеческих превращений, пока человек может заниматься разнообразными делами. Но когда он ограничивается одним-единственным и при этом должен сделать как можно больше в возможно более корот­кий срок, то есть должен быть производительным, он стано­вится тем, что, собственно, следует называть рабом.

С самого начала существует два разных типа раба: оди­ночные, как домашние собаки, привязанные к своему госпо­дину, и другие, живущие совместно, как стадо на лугу. Сами эти стада являются, само собой разумеется, древнейшими рабами.

Стремление превратить людей в животных — это силь­нейший побудитель распространения рабства. Энергию это­го стремления так же трудно переоценить, как и энергию противоположного стремления — превратить животных в лю­дей. Этому последнему обязаны своим существованием ве­личайшие творения духа, такие, как метемпсихоз и дарви­низм, а также популярные увеселения, вроде номеров дрес­сированных животных.

Когда человеку удалось собрать столько рабов, сколько животных в стаде, была положена основа государства и влас­ти; и не подлежит сомнению, что стремление превратить це­лый народ в рабов или животных пробуждается во властителе тем сильнее, чем многочисленнее этот народ.

_{Аспекты власти}

О позициях человека: что в них есть от власти

Человек, так любящий стоять прямо, может, не сходя с места, также сидеть, лежать, сидеть на корточках или стоять на коле­нях. Каждая из этих позиций, а также переход от одной пози­ции к другой выражает что-то определенное. Власть и ранг имеют свои твердые традиционные позиции. Из того, как люди располагаются по отношению друг к другу, легко сделать вы­вод о соотношении их статусов. Мы сразу понимаем смысл ситуации, когда один сидит на возвышении, а остальные стоят вокруг него; когда один стоит, а все другие вокруг сидят; когда один вдруг появляется, и все собравшиеся встают; когда один падает перед другим на колени; когда вошедшего не пригла­шают сесть. Даже такое случайное перечисление показывает, как много существует немых выражений власти. Вглядимся в них и определим точнее их значения.

Каждая новая поза, принимаемая человеком, соотносится с предшествующей, точно объяснить новую можно только в том случае, если знаешь предыдущую. Может быть, стоящий только что вскочил с ложа, может быть, он поднялся с сиде­ния. В первом случае он, может быть, почувствовал опас­ность, во втором — кого-то приветствует. Изменения пози­ции всегда чреваты неожиданностью. Они могут быть при­вычными, ожидаемыми и точно соответствовать принятым в обществе нормам, но всегда есть возможность внезапного изменения позиции, которое именно поэтому особенно вы­разительно. Например, во время службы в церкви многие