leontyev_lektsii

354	МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	ЛЕКЦИЯ 37

никакая пара смежных полей не имели бы одного и того же цвета, достаточно употребить четыре краски, то есть четыре цвета, и никогда не понадобится больше красок. Вот это и требуется доказать. Это теорема.

Я задаю вам риторический вопрос, очевидно ли, что (говорят: интуитивно-

очевидно) никогда не понадобится пятая краска, чтобы соблюсти правило, при котором нет смежных полей с одинаковой краской? Очевидно или нет? Нет, товари-

щи. Это абсолютно не очевидно. Этого нельзя увидеть. Не минимум, а максимум! Никогда больше четырех — вот в чем заключается теорема. Ни при каких условиях

больше, чем четыре цвета, не может потребоваться. Вот тут-то и возникают трудности. Я попробую немножко дорисовать, потому что другим способом я не могу до-

казать. А потом те, кто заинтересуется, попробуют доказать теорему, которую я нач-

ну доказывать.

Тут я представляю себе полную возможность фантазировать, а вас только

прошу следовать за моей фантазией. Я упрощаю свое доказательство тем, что рисую плоскую поверхность. Вы увидите, что так проще. Вот эта поверхность. Я ее ограни-

чу произвольно. Теперь я начну ее рассекать сначала прямыми, теперь, для разно-

образия, кривой, а потом еще и замкнутой кривой. Можно еще нарисовать лома-

ную. Что еще можно сделать? Какую провести линию? Я проведу еще замкнутую

кривую, да так, чтобы еще раз попасть в замкнутую кривую. Вот я так ее проведу и запутаю вас. Очевидно ли, что не понадобится пятая краска?

А теперь я вам покажу, как она решается, но только для этого я перейду к

более простому случаю, чтобы показать метод. Я нарисую еще одну плоскость и рас- черчу ее линиями вот так, и буду ставить цифры. Задача состоит в том, чтобы два

смежных участка не получили одну и ту же цифру. При таком варианте вам будет

достаточно только двух красок, двух цифр. У нас не будет двух смежных полей с оди-

наковой краской. Если же мы вернемся к первому варианту, более сложному, то про-

водя новые линии, мы можем сделать так, чтобы нам понадобилось четыре краски. Вот в результате таких опробований, таких действий, вы получаете очевидное

для вас и для тех, кто участвовал в этих пробах, наблюдая их, доказательство этой

теоремы. Я спрашиваю: положение теоретическое? Да. Доказано? Да. Способ доказа-

тельства — формы дискурсии, формы логики? Математика? Пока нет. Математики говорят, что нужен особый аппарат. Они говорят, что трудность заключается в невозможности фиксировать исходные условия, так как снята определенность с самого начала. Но мы решили с вами задачу очень своеобразно: забыли про математику, забыли про логику, взяли в руки мел и начали делать, и так открыли эту зависимость — никогда больше четырех. Значит, и для географии, для карт, для того, чтобы каждая страна отличалась по цвету от другой, сколько надо заказывать полиграфических цветов? Четыре.

Как эта задача, интересная? Это интереснейший не логический случай. Я под- черкиваю, что это не к логике имеет отношение, а только к психологии.

Наша логика, то есть наше дискурсивное мышление, порывает связь с непосредственным действием, в которое оно включено, в котором оно выражается.

Оно оказывается несвободным от наглядности, от картины, от той реальности, о которой идет речь. Вот еще одна задача. Она не такая классическая, как предыдущая. Такая задача тоже попала на страницы популярной литературы и даже психо-

логических учебников. Вы, вероятно, знаете ее решение, и вам неинтересно будет ее решать, но все равно я ее вам ее дам. Если вы знаете ответ, то тогда мы просто проанализируем ход. Это задача шутливая. Она формулируется следующим образом:

в шкафу, слева направо, стоит собрание сочинений некоего ученого мужа; первый

ГЕНЕЗИС × ЕЛОВЕ×ЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ	355

том этого собрания сочинений имеет 300 страниц, второй том — 200 страниц, а в

шкафу у меня завелся книжный червь, который прогрыз оба тома, начиная от пер-

вой страницы первого тома до последней страницы второго тома; спрашивается, сколько же всего страниц червь попортил. Обыкновенный ход решения этой задачи

такой. Человек начинает обычно с вопроса о том, как надо понимать страницы: как

листы или как страницы? Делить ли их пополам? Нет. Как страницы. Тогда начинают делить пополам и говорят, что 250 страниц прогрызено, то есть листков. И это неверно, потому что реальный ответ здесь — 0 страниц. Ничего не попортил. Ни

одной страницы. Товарищи, кому-нибудь не очевиден мой ответ? Ведь он прогрыз

обложку первого тома (вспомните, как стоят книги!) и обложку второго тома, не

коснувшись страниц. В аудитории иногда возникал спор. Мне с возмущением даже

возражали: «То есть как ни одной?!» Но дело все в том, что задача поставлена корректно, и, если правильно ее понять, ее можно решить. Мое дело — ее вам коррек-

тно поставить, а если ее корректно поставить, то ее могут и математики решить.

Дело в том, что никакое производство, никакая жизнь, никакой предметный мир сам корректность на себя не наводит. Это уже ход математического познания. По-

этому-то я все время имею в виду проблему не как математическую задачу, не как

логическую Мне сейчас не интересно, как решается силлогизм или что-нибудь в

этом роде. Вот я заранее посылку сочинил, сделал вывод и спрашиваю вас: пра-

вильный или неправильный вывод? Это совершенно другой вопрос.

лекция 38

мышление и речь

Ðассмотрение важнейшей из форм человеческого мышления — мышления

словесного, логического — необходимо приводит к проблеме мышления и речи. Это

отношение мыслилось в различных психологических направлениях и школах неодинаково. Я уже упоминал о том, что сторонники, приверженцы так называемой «объек-

тивной психологии», выражающейся очень ярко в бихевиоризме, представляли себе

это отношение мышления и речи как воспроизведение во внутренних процессах соб-

ственно речевого рассуждения или речевых суждений. Воспроизведение речи во внутренней форме — это и есть собственно мышление. Такое воспроизведение достигается

благодаря тому, что речь, вначале рождающаяся в общении, направляется затем по

преимуществу не на коммуникативные, а на познавательные, или, как обычно гово-

рят, на когнитивные, задачи. Ее внешняя форма становится необязательной, потому

что она ничто никому не передает. Она выполняет функцию познавательную — когни-

тивную. Естественно, может отмирать ее внешняя, произносительная, громкая сторона, а затем с ней происходят некоторые другие метаморфозы, изменения в направле-

нии сокращения, некоторое упрощение ее структуры — собственно, в этом и состоит

весь процесс.

Когда необходимо решение проблемы, решение какой-то задачи, представ-

ляющей особенные затруднения, то возникает обратный процесс — как бы развертывание внутренней речи во внешнюю. Обычный прием учителя по отношению к запутавшемуся ученику — рассуждай вслух. Отсюда и преимущества письменной речи, потому что устно произносимая речь строится сукцессивно, то есть последовательно, она течет, а не стоит перед взором говорящего, в то время как пись-

менная речь, будучи сукцессивной, то есть последовательно идущей, вместе с тем остается предстоящей, то есть стоящей перед взором. Можно вернуться на странич-

ку раньше, поднять глаза на две строчки вверх, словом, она продолжает оставаться в поле восприятия. Поэтому лучше прописать мысль или проговорить ее вслух. Но когда школьник уж очень старательно что-нибудь решает, то — это все знают — часто эта внутренняя речь просто превращается в шепотную. Он что-то шепчет. Это легче. Вот примерная аргументация к этой простой идее, что мышление есть разго-

вор с самим собой, то есть процесс вообще речевой, что речь идет об известной

системе в данном случае речевых навыков, что речевой процесс замещает некоторый не символический, то есть не языковой, процесс. Словом, для бихевиориста последовательного и строгого, раннего бихевиориста, это есть, действительно, некая система навыков, некая система выученных реакций, которая затем осуществляется без внешней формы своего выражения, где роль движений — реакций —

выполняют невидимые, невыявленные микродвижения, где-то заторможенные так,

МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	357

что остаются, по-видимому, их проприоцептивные эффекты. Предполагать здесь

можно все, что угодно, и даже исследовать движения органов речи, потому что если

дать человеку задачу и одновременно регистрировать движения органов речи, то удается достаточно отчетливо записать скрытые микродвижения. Например, движе-

ние надгортанного хряща. Существует множество исследований в этом направлении,

èв качестве индикатора каких-то происходящих при мышлении процессов все эти регистрации, конечно, имеют известное значение. Я подчеркиваю еще раз — в ка- честве индикаторов, то есть указателей, признаков.

Противоположная позиция (я повторю ее коротко, ее мы с вами рассматрива-

ли) заключается в том, что мышление есть процесс sui generis, то есть в своем соб-

ственном роде выступающее как особенный процесс. Что же касается речи, то это

лишь оболочка процесса. Это платье, в которое облекается мышление, мысль, для того, чтобы она была коммуницируемой, то есть чтобы она могла быть переданной,

èдля того, чтобы она приобрела развернутые формы. Речь есть одежда мысли. Ника-

кое изучение речевых процессов не приведет и не может привести к решению проблемы самого мышления.

Это точка зрения, развивавшаяся и идеалистическими направлениями, редко,

в последние десятилетия во всяком случае, выступала в своей прямой, «обнаженной»

форме. Обычно она присутствовала или, точнее, находила свое выражение в более

сложных представлениях, исходная позиция которых заключалась все-таки в проти-

вопоставлениях наличного, некоего особого духовного (выражающего себя прежде всего в мышлении, а также и в других психических процессах) начала, детермини-

рующего течение специальных процессов, которые составляют как бы технический

аспект этой главной внутренней, чисто духовной активности.

Эта мысль имеет большую философскую традицию, и я не буду на ней сей- час останавливаться специально, потому что она очень резко выводит исследова-

ние мышления за пределы собственно науки, за пределы конкретного знания.

Выготский выступил с критикой как той, так и другой позиции. Он разви-

вал, в связи с исследованием понятий, значений слов, их структуры, их строения,

операций, которые свернуты в этих значениях, иную точку зрения, иные положения, которые мне представляются и до сего времени имеющими весьма важное значение.

Главным объектом критики, естественно, Выготский избрал ту позицию, ко-

торую я сегодня повторил первой — позицию приведения мысли, мышления, к ре- чевым процессам. Мысли к слову. Последняя глава его монографии «Мышление и речь» носит название: «Мысль и слово»1. Она особенно важна потому, что это после-

днее, написанное им на тему о мышлении. Точнее, предпоследнее.

Книга писалась так: когда книга уже была подобрана, то была написана вот эта большая, заключительная глава, которая внесла некоторые существенные коррективы к прежде написанным главам и много нового. И, наконец, предисловие, вводная глава, совсем коротенькая — это было самое последнее, после чего Лев Семенович Выготский умер. И на этом оборвалась история научно-литературного творчества Выготского. На этом предисловии, но так как оно все-таки только предисловие, то я могу сказать: на этой последней главе «Мышления и речи». Это самое последнее. Если вам придется встречаться с этой книгой, то вы должны помнить всегда, что центр, итог, резюме — в последней главе «Мысль и слово».

1 Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т.2. С.295—361.

358	МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	ЛЕКЦИЯ 38

Выготский развивал ту точку зрения, что речь и мышление, речевые и мысли-

тельные процессы, слово и мысль не совпадают между собой. Он аргументировал это

положение очень серьезными доводами. Они образуют как бы две группы: первая — это генетические доводы; вторая — это доводы систематического анализа. Источник

первых — изучение развития. Источник второго — систематический анализ, аналити-

ческие исследования.

Генетические аргументы я постараюсь свести к двум. Вычленение первого очень просто. Оно восходит к идее о том, что мышление и речь имеют разные генетические

корни. Это положение было приведено в одной из ранних работ Выготского. Впервые

эта работа появилась в журнале, который теперь называется «Вопросы философии».

Тогда он назывался «Под знаменем марксизма». Эта статья так и называлась: «Гене-

тические корни мышления и речи»1.

Что же утверждалось в этой статье? Некоторое бесспорное, на мой взгляд, по-

ложение. Это положение состоит вот в чем: в дочеловеческий период истории, то есть

âпорядке «подготовления» человека и человеческой истории, линии развития ком-

муникаций, речевых процессов (но лучше осторожно говорить: «предречевых про-

цессов») и развития мышления (чтобы не смешивать эти понятия, лучше говорить: «предмышление», или «интеллект животных») вообще идут независимо. И даже в ка-

ком-то смысле находятся в оппозиции, в антагонистических отношениях друг к другу.

Дело в том, что мы не знаем предметно-отнесенной речи у животных и до сих

пор, вопреки колоссальному количеству усилий, огромному числу работ, посвящен-

ных общению у животных, «речи животных», как иногда говорят. Эта речь, кажется, совершенно особенная. Это особенное общение.

Оно предметно не отнесено. Оно может вызываться предметными условиями,

оно может быть реакцией на предмет, а не только на другое животное того же вида,

скажем, если речь идет об общении, и несет сигнальную функцию. Но дело в том,

что нет предмета высказывания. Он не выделен, он не вычленен.

ßвсе время слежу за появлением новых данных, касающихся связи речи и

коммуникации, то есть знакового, сигнального общения, в мире животных, наибо-

лее развитых животных или у животных, у которых особенно развиты взаимные связи, практическое общение в повседневной жизни. К числу первых, самых разви-

тых, животных надо, конечно, отнести антропоидных обезьян: шимпанзе, так много и пристально изучавшихся; гориллу, орангутанга. К числу вторых надо отнести «муравейных животных», так сказать. Это пчелы, муравьи. Это и другие виды, живущие

âдостаточно больших сообществах (суслики) и постоянно вступающие в коммуникацию, в общение друг с другом.

Но повторяю, сколько бы мы пристально ни изучали, различия всегда броса-

ются в глаза. Речевая реакция есть реакция воздействия на особь, но воздействие (давайте говорить условно) говорящего. Понятно?

Конечно, при виде угрозы, в силу действия инстинктивного или инстинк- тивно-подражательного (согласен и с этой поправкой) аппарата, птица (обыкновенная курица, наседка) собирает криком цыплят. Но спрашивается, происходит ли индикация опасности? Значат ли эти крики, эти голосовые реакции, означают

ли они «ястреб» или «лиса», «волк», «собака», «опасность»? Они дифференцируются по роду поведения, по ситуации, а не по предметам. Вот почему сразу получаются некоторые обнадеживающие, как выражаются некоторые исследователи, «успе-

хи» при обучении высших животных, и крах в конце эксперимента.

1 Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т.2. С.89—118.

МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	359

Собаку можно обучить английскому слову, обозначающему чашку. И когда жи-

вотное испытывает голод, оно может произносить это слово, фонетически для него

удобное. Но дело все в том, что это выражение, а не означение, оно не предметное, нет предметного содержания.

Я не имею времени перебирать фактический материал с тем, чтобы показать

его действительное значение, которое не переходит за то, что я говорил: это сигнальная функция, включенная в общение животного с другими животными или с человеком, всегда представляющая сигнал какого-то действия, выученного или

инстинктивного — безразлично, но никогда не несущего в себе образа вещи, обра-

за объекта, вещественного или, тем более, идеального. Это положение остается не-

поколебленным, несмотря на иногда почти маниакальные, пристрастные, с пре-

увеличением, публикации относящихся к этому вопросу фактов. Факты-то верны! Но они допускают или, более того, требуют совершенно другой интерпретации, чем

интерпретация их как аналогов по существенным характеристикам человеческой

речи, языку.

Заметьте, я уже внес еще один нюанс: речь есть процесс, осуществляемый

с помощью языка, то есть с помощью системы значений — того, что несет в себе

âидеальной обобщенности, в идеальной форме некоторое объективное явление: ве-

щественный объект, процесс или невещественный объект.

Èзначение этого чего-то вырабатывается не в порядке индивидуального и не

âпорядке видового, а в порядке исторического опыта, который затем усваивается. Попросту говоря, человеческая речь предполагает усвоение языка, то есть тех сиг-

налов, которые фиксируются, которые предметно отнесены и составляют это ору-

дие или средство общения. Это система отображения, отражения общественной

практики, фиксированной не в видовом опыте инстинктивного поведения, не в готовом механизме и передаваемой даже не просто с помощью заражения, под-

ражания (такие явления наблюдаются в животном мире). Кто не знает, что пев-

чие птицы часто поют не свои песни, если воспитывать их в другом окружении?

Есть заражение, подражание, и это примитивный механизм, ничего удивительного

здесь нет.

Есть особая история развития общения в мире животных, есть особая история развития предречи. Упрощая, можно сказать «речи животных», хотя я бы называл речью, то есть речью посредством языка, только речь человеческую. Это генетичес-

кие корни человеческой речи, но пока еще не сама человеческая речь. Совершенно независимо происходит развитие высших форм поведения, которые мы обычно называем интеллектуальным поведением, разумным, иначе говоря.

«Разумный» — это уж очень громкое слово. «Разумный» всегда хочется написать с большой буквы (не об этом, конечно, идет речь), поэтому я понимаю, что в советской и русской литературе создалась такая традиция перевода: мы говорим обычно без перевода — интеллектуальные процессы, интеллектуальное поведение, как бы желая смягчить термин «разумное» и не желая поспешно вводить термин

«рассудочное». А различие в этих терминах существует. Оно фиксировано и стало тра-

диционным, но применимо ли это традиционное расчленение в данном случае или нет — это еще вопрос, для психолога малосущественный. Мы говорим в общей фор-

ме «интеллектуальное» или «интеллектоподобное поведение». И, конечно, вы знае-

те, что когда говорят об интеллекте, то всегда имеют в виду высших животных, и,

это справедливо, исследуют главным образом в этой связи человекообразных обезьян, антропоидных. Это знаменитые исследования К¸лера, которые вы знаете: дос-

тавание плода, обходный путь, использование палки, подставки, чтобы достать вы-

360	МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	ЛЕКЦИЯ 38

соко подвешенную вещь, и так дальше. Кто не знает исследования К¸лера и других

авторов, очень близкие к ним методически? Заговорили даже о производстве или

изготовлении орудия: палку в палку втыкают, удлиняют и все такое прочее. Оказалось, не так уж отделились наши обезьянки, которые морфофизиологически очень

близки человеку, — высшие обезьяны, вроде шимпанзе. Они не очень оторвались

от высших млекопитающих вообще.

Казалось так: между человеком и этими обезьянками по признаку интеллекта маленькая пропасть, а между обезьянами и всякими собачками — большой разрыв

по уровню возможностей. Это оказалось совсем не так.

Дело в том, что изучение интеллекта животных очень расширилось по числу

видов, охваченных такого рода исследованиями, и там открыли очень сложные опе-

рации, многофазные, и действия, которые предполагают очень сложную организацию, в общем-то сопоставимую с тем, что мы называем «интеллектом» в человечес-

ком значении термина. Они оказались умными.

Всегда ведь наблюдателя, не вооруженного теориями, не являющегося специалистом: ни гештальтовцем, ни бихевиористом, ни представителем другого пси-

хологического направления, немного смущало то обстоятельство, что обезьяны, в

общем-то, глуповатые, а собаки, например, ужасно умные. А мы приписываем

очень высокое развитие интеллекта обезьянам и редко говорим об интеллекте собак.

Но вот расширились границы поиска, и тут обнаружились некоторые удивительно

умные животные, например енот.

Вы, наверное, знаете, что еноты — это ближайшие родственники медведей

по зоологической классификации. И вот они оказались необыкновенно умными, вы-

ходящими из очень сложных ситуаций: распутывающими цепь, которой они привя-

заны, вращаясь в обратном направлении (а цепь закручена за столб нарочно). Обходные пути — это простое дело. Это простое дело и для собак. Обходные действия

по отношению к приманке, к цели в отрицательном направлении — это обычное

явление. А уж никак не обучаемые кошки, которые не желают дрессироваться на-

столько, что до сих пор в цирке нет кошек (их невозможно дрессировать) вас все-

гда переигрывают в том смысле, что у них великолепно образуется условный рефлекс, но только не тогда, когда этого хочет «дядя», а когда это необходимо по обстоятельствам, то есть вполне разумно образуются условные рефлексы. Но оставим их в стороне.

Вы, конечно, знаете, прославившихся на весь мир дельфинов. О дельфинах писалось и пишется до сих пор все что угодно. Даже описываются случаи воспитания дельфинов, преследующего определенные цели: узнать, что дельфины думают о человеке. Как они воспринимают человека и оценивают. Для этого надо дельфина научить человеческим формам общения, человеческому языку, человеческой речи. Пожелаем успехов этим исследователям. Я не знаю, может быть, дельфины действительно проявили гениальность, решив перестать жить на суше и уйти обратно в воду? Ведь вы знаете, что дельфины — сухопутные млекопитающие, которые потом,

вторично, проделали путь и превратились в гидробионтов, то есть в обитателей вод-

ной среды.

Но вот что замечательно! Это очень хорошо выразил К¸лер — можно ска-

зать, классик и в каком-то смысле основоположник исследований интеллекта чело-

векообразных обезьян. Он говорил так: «Когда обезьяна действует руками — она

умолкает. Когда она вступает в прямое общение с другими обезьянами, то вместо употребления палки она отбрасывает ее, потому что речь идет не о палке, а об об-

щении». И здесь даже некоторые антагонистические отношения прощупываются.

МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	361

Словом, если животное занято делом, то болтать некогда. Когда животное общается, то это происходит не в ситуации и не ради решения задач.

Что же происходит у человека? Появление человека и образование челове-

ческого общества, иначе говоря, возникновение труда и, следовательно, связей че-

ловека с человеком в общественном процессе труда приводит к необыкновенному

событию: скрещиванию линий развития коммуникации, то есть речевого общения, и развития познания, то есть интеллекта. Общение и познание завязываются в узел. Теперь они образуют нерасторжимые единицы. Я не знаю, написано или напечатано это где-нибудь у Выготского, но он всегда любил говорить: «возникает единица

новая и неразложимая». Она утрачивает свою особенность при попытке разложить

ее, как, например, воду. Это не «Н» и не «О», это Н2О. Это не кислород и водород! Это вода. Это надо сравнивать с химическим соединением, а не с механическим — с прикладыванием одного к другому. Это неаддитивное образование, появляющееся в результате суммирования или даже иерархизирования. Это сплав.

Кстати, я хочу внести одну маленькую, в некотором контексте абсолютно несущественную, но в нашем контексте вопросов, которые мы обсуждаем, необыкновенно важную поправку. Я имею в виду поправку к известному фрагменту Ф.Энгельса из «Диалектики природы», который называется «Роль труда в процессе оче- ловечивания обезьян».

Там говорится о возникновении речи в процессе труда. И русский переводчик допустил малую неточность. Переводчик говорит примерно так (я цитирую по памяти): «В процессе труда у людей появилась потребность что-то сказать друг другу». Значит, причина какая? Труд создает потребность в речи, и труд порождает речь, следовательно, язык. У Энгельса этого нет. У него нет термина «потребность»! Он пишет в подлиннике (я тоже перевожу по памяти, только подчеркивая разницу): «В процессе труда у людей возникло, появилось, чтó сказать друг другу»1. Вам понятна разница?

То есть в чем заключается мысль Энгельса? А в том, что возник предмет общения, то, о чем можно сказать. И тогда открывается понимающая, а не фантазирующая теория истории становления человеческой речи, первого ее зарождения. И

здесь уместно, я уже об этом говорил бегло, подумать о роли рабочего движения как сигнала совместного действия, затем отчуждения, отделения этого рабочего

движения от своего рабочего эффекта, и тогда выполнения им функции только ком-

муникации, побуждения. Но ведь такое движение, которое мы называем жестом, предметно отнесено всегда. Классический жест — есть жест указательный. И когда я

показываю «вот это», то это что? Сигнал, знак предметный или не предметный?

Его надо признать предметным. Указание — это предметно отнесенный сигнал. Он отнесен уже потому, что он указательный. Нужно только допустить один поворот,

который происходит неизвестно как и неизвестно когда. Этот поворот заключается

в том, что происходит обмен функциями: двигательного, жестового языка и звуко-

вого, звукопроизносительного языка. Звук, звуковые, речевые движения принима-

ют на себя иную функцию. Они прежде имели функцию экспрессивную, то есть выразительную, привлекающую внимание и непосредственно сигнальную, так, как я ее описывал. Они принимают на себя (главным образом, хотя и не исключительно)

функцию индикативную и функцию предметного обобщения, предметной отнесен-

ности, и, наоборот, жесты принимают на себя прежде всего (не исключительно,

1 Engels F. Anteil der Arbeit an der Menschwerdung des Affen. Berlin, 1957. S.8.

362	МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	ЛЕКЦИЯ 38

но прежде всего) функцию экспрессивную, выразительную, передающую, так же как и мимические движения, пантомимические движения и так дальше.

Я предпочитаю сказать «осторожно здесь», и теперь жест несет выразитель-

ность, а «осторожно здесь» есть передача некоторого содержания, некоторой систе-

мы значений. Можно воскликнуть: «Ах!», и, конечно, это будет экспрессивная речь.

Конечно, интонация несет экспрессивную функцию. Конечно, много жестов несут в себе, наоборот, предметно отнесенную функцию, но повторяю, по главным линиям происходит этот обмен.

Теперь я хочу обратить ваше внимание еще на одно положение: о том, что зна-

чение, то есть то, что, собственно, делает «слово» — не сигнал просто, а «слово» в

настоящем смысле — носителем отраженной и обобщенной человеческой практики. Я бы хотел обратить ваше внимание на то, что это действительно необходимо требу-

ет не индивидуального, а непременно совокупного творения. То есть это есть изна-

чально продукт общества, а не индивида.

Кстати, в этой связи очень интересно посмотреть статью Маркса о Вагнере,

по поводу первых звуковых значений. Вагнер — это экономист. Он говорит, что люди

должны были обозначить, сначала не очень различая, что-то вроде «блага». Тут важ-

но другое: «благо» — это что-то устойчивое для всех и для меня устойчивое, правда? И это определяет, собственно, константность значений, с которой мы имеем

дело всегда и поэтому ее не замечаем. Кстати, этому противопоставляется полная

или почти полная неконстантность предметной отнесенности голосового сигнала, если она случайно происходит у животного.

Вы знаете (я опять цитирую классику по памяти), что животные, если это не

записано в программе инстинктивного поведения, перестают относиться к пище как к пище, когда они насытились. Меняется значение. Равно как обезьяны, конечно, бе-

рут палки, но не гуляют с ними и, тем более, не делают палки про запас. Это значе-

ние как бы вспыхивает в ситуации, чтобы не зафиксироваться, а угаснуть, если это не превращается в видовой опыт.

Тут, конечно, всегда можно найти то, что наводит на размышления. Например, белка собирает орехи про запас. Значит, у нее есть константное значение ореха

как пищи? Я как-то на эту тему говорил с покойным Владимиром Александровичем

Вагнером. Это очень крупный ленинградский классик зоопсихологии или, можно

сказать, биопсихологии. Это мировое имя. Однажды я был у него дома в Ленинграде.

А у него жила белочка, и, вероятно, поэтому у нас зашел разговор насчет запасов. И Владимир Александрович мне сказал: «Вот ведь какая удивительная вещь, эти ин-

стинкты. Ведь эта белочка у меня живет с малых лет, практически с рождения, не

пережила никаких сезонов, получает она пищи вдоволь и при этом независимо от сезона. Но с какого-то момента онтогенетического развития она стала закладывать

орехи под ковер, вот сюда, а я каждый раз или время от времени беру обратно эти

орехи, чтобы снова дать их ей в пищу. Ведь она же регулярно получает эти орехи. И она никогда не проверяет, есть они там или нет, и никогда не обращается к своим

запасам».

Вам понятно? Это выработанный видовой, генетически обусловленный меха-

низм, который при изменении условий работает просто вхолостую. Он ведь даже не

угас, но, правда, тут не было обстоятельств его активного угашения. Наоборот, было

уютное место такое под ковром, под углом ковра. Так же можно запихивать в угол дивана. Всегда в одно место, как в гнездо, но никакой функции это гнездо не выпол-

няло. Белочку я эту видел, это было жизнерадостное существо.

МЫШЛЕНИЕ И РЕ×Ü	363

Так вот, есть разные генетические корни мышления и речи, и есть узел, за-

вязавший их впервые в истории человека. Исследователям остается уточнить, раз-

вить эти мысли и, может быть, найти какие-то косвенные данные, которые смогут пролить свет на этот процесс синтезирования — теперь я уже могу так сказать, —

соединения в единицу, которую Выготский и называет значением, имея в виду, что

всякое слово имеет значение, всякий знак имеет значение. Сказать «слово» или сказать «значение» — это одно и то же.

Второй аргумент — в онтогенетическом развитии. Дело все в том, что надо го-

ворить не о разных корнях, а о дивергентности развития речи и мыслей, и значений,

и речевых форм у ребенка. Значит, внутренняя сторона значений, внутренняя сторо-

на слова развивается иначе, дивергентно по отношению к внешней.

В чем выражается эта дивергенция?

Это очень просто увидеть. С чего начинается внешняя речь ребенка? Развитие

собственно речи произносительной? С «мама». Может и с другого какого-нибудь сло-

ва. Я однажды видел, как началось со слова «бах». Дело не в этом. Она начинается внешне с одного какого-нибудь слова, а идет к грамматически развитым единицам,

к высказываниям. Сначала к простым предложениям, затем к предложениям распро-

страненным, как угодно сложно распространенным: со сложными подчинениями, с

вводными словами, с придаточными предложениями и прочим.

Значит, внешне единица — это слово. А по внутреннему содержанию? Это выс-

казывание, если хотите, — мысль. Это очень широкая вещь.

Кстати, классический пример — я нарочно беру их из работ наблюдателей,

стоящих на различных позициях, — из В.Штерна, персоналиста. Он тщательно ис-

следовал развитие ребенка и, в частности, развитие речи ребенка. Он обращал вни-

мание на то, что ребенок подходит к маме и произносит всего одно слово, которое означает очень много, в данном случае «сделай мне из бумаги шапочку». Вот внут-

реннее содержание одного слова. Развитая внутренняя сторона и сжатая до одного

слова внешняя. Просто других слов, других возможностей нет. Значит, это глобаль-

ная, нерасчлененная, будем говорить, мысль, то есть содержание, значение, и но-

сителем его является ничтожно малое, одно слово.

И вот предложение. Я наблюдал первое слово «бах», как я уже говорил, неважно, в каких условиях, но оно тоже имело великолепно развитое значение. Оно появилось в обстановке, когда перед маленьким-маленьким ребенком, ребенком до

года (первые слова возникают иногда после года, но обычно до года) накладывали кубики один на другой, такие картонные бывают кубики, а он с величайшим удовольствием разрушал эту пирамиду, ударяя по среднему или нижнему кубику. Так что означало это слово «бах»? Повторение этой истории. То есть надо ему построить (он не умеет) эту пирамиду, а он ее с восторгом разрушит. Вот так родилось слово «бах» у меня на глазах.

Потом, конечно, эти слова уходят. Они умирают. Речь начинает расчленяться. Мысль сначала глобальна. А вот теперь она начинает расчленяться в соответствии с

расчленением речи. Она из глобальной, тотальной, целостной начинает развиваться,

анализироваться, расчленяться.

Вот здесь мы вернулись к тому, что это расчленение мысли происходит посред-

ством механизма расчленения речи. Зашли с другой стороны, а пришли к тому же

положению. Выходит, что развитие речи создает развитие, расчленение этого содер-

жания, которое мы называем мышлением, мыслью.

Но это не так, товарищи. Процесс, действительно, идет в таком направлении: от глобальной мысли, очень богатой по содержанию, к ее как бы дроблению. Вместе