Зазнаев

Русский стиль

РУССКАЯ ВЛАСТЬ И ПУБЛИЧНАЯ ПОЛИТИКА Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита

Ю.С. Пивоваров

Русская публичная политика рождается в 1905 — 1906 гг. Рождается в ходе и из революции, в течение десятилетия (чуть больше) совершенствуется и укрепляется и — неожиданно для многих — оказывается в пух и прах разбита солдатами и крестьянами (а также интеллигенцией, буржуазией, бюрократией и т.д.) в 1917 г. Затем долгий период видимого отсутствия политики. Впрочем, как выясняется сегодня, под покровом коммунистического порядка постепенно вызревали силы, которые к концу XX столетия — опять же неожиданно для многих (и меня в т.ч.) — отбросили этот порядок и вновь затеяли публичную политику.

Но по прошествии короткого временного отрезка (вполне сопоставимого по протяженности с межреволюционным) публичная политика в России

— снова неожиданно! — становится бледной, худосочной и вот-вот задышит на ладан.

Сам по себе этот исторический алгоритм вызывает вопросы. Главные среди них, конечно же, следующие. Почему столь зыбка и, в общем, пе- чальна участь русской публичной политики? Что мешает последней 12 “всерьез и надолго” разместиться в “диспозиции” отечественной истории?

* * *

Послушаем мнения профессиональных исследователей русской политики.

Председатель Межрегионального объединения избирателей А.Бузин: “Круг завершился, и избирательная система пришла в стационарное состояние, при котором она внешне отличается от советской системы, но, по сути, является такой же безальтернативной. Она в целом удовлетворяет европейским стандартам, но государство сумело приспособиться ко всем юридическим требованиям” [Коммерсант 26.05.2004].

Заведующий отделом социально-политических исследований ЛевадаЦентра Л.Гудков: “Разложение старой партийно-хозяйственной советской номенклатуры в 1989 — 1991 гг. сопровождалось выделением реформистских фракций, взявших верх в руководстве России и других союзных республик… Но сам принцип конституирования общества ‘сверху вниз’ — формирование ‘управляющего контура’ и затем реорганизация зависимых от него подсистем общества — не изменился… Выход на сцену Путина (не лица, естественно, а политического явления) означал удержание основных особенностей системы и подавление процессов социальной дифференциации, что, однако, было оплачено довольно дорогой социальной ценой: архаизацией и склеротизацией социальной жизни, внешне напоминающей

ПИВОВАРОВ Юрий Сергеевич, член-корреспондент РАН, директор ИНИОН РАН.

последние годы брежневской эпохи” [Независимая газета 28.05.2004]. И он же: “…Можно сказать, что, по сути дела, наша ‘правовая’ традиция (‘произвол власти’ или ‘самодержавие’ власти как принцип конституции социального порядка)… не разрушена” [Независимая газета 28.05.2004].

Сотрудник Центра Карнеги Л.Шевцова: “…Формируется новый традиционализм, на сей раз без коммунистической шелухи. Под ‘традиционализмом’ я понимаю персонифицированную и никем не ограниченную власть лидера…” [Известия 25.02.2004].

Я, разумеется, не случайно привел мнения именно этих людей. Они — известные и авторитетные аналитики нашей сегодняшней социально-полити- ческой жизни. И в принципе в один голос утверждают: после всех перестроек и реформ “эссенция” русской политии сохранилась. То есть, что-то ушло, что-то появилось новое, однако главное, фундаментальное — все то же.

Для меня эти утверждения важны по двум причинам. Во-первых, я довольно долго надеялся, что на ýòîò раз Россия изменится содержательно, но в последние годы мои надежды рухнули. Во-вторых, я никогда не был профессиональным исследователем современности и потому не очень доверял своим ощущениям и наблюдениям. Мне казалось (отчасти кажется и сегодня), что, занимаясь русским прошлым, я через него гляжу на настоящее и тем самым не замечаю многого народившегося впервые, недооцениваю масштаб свершившегося в последние полтора десятилетия…

Так что же произошло? Что происходит?

Видимо, к началу второго срока президентства В.Путина в основном завершилась эпоха “транзита”. Выйдя из пункта “А”, Россия пришла к пунк- 13 ту… “А”. Я умышленно написал слово “транзит” в кавычках (правда, лучше бы вообще им не пользоваться). Ведь транзит предполагает попадание в пункт “Б”. Однако русский транзит обладает особыми свойствами. Его траектория всегда замысловата, так сказать, в процессуальном отношении, но “провиденциальна” в содержательном. Я бы сформулировал это так: отре- чемся от старого мира, разрушим его до основания, построим новый и вдруг обнаружим, что все это на самом деле было спасением мира старого

— не по форме, по существу.

Но, приведя мнения современных исследователей, я хочу столкнуть их (естественно, мнения, а не самих ученых) с тем, что писали сто лет назад предшественники А.Бузина, Л.Шевцовой и Л.Гудкова. Вот, например, С.Сыромятников, человек идейно близкий П.Столыпину и один из ведущих авторов влиятельной газеты “Россия”. Государственный строй России, подчеркивал он, основывается на сотрудничестве самодержавного царя и народного представительства, причем роль парламента заключается в “непосредственном” осуществлении единства императора с народом [Россия 18.11.1907]. Для Сыромятникова важнейшим качеством Русской Власти была самодержавность. И даже после октроирования Николаем II первой русской Конституции (23.04.1906) он полагал, что эта Власть осталась самодержавной, хотя и ограниченной в формах своего проявления. Кстати, Сыромятникову принадлежат слова, которые можно было бы поставить эпиграфом ко всей русской политической мысли: “Власть есть самое драгоценное, что вырабатывает государство” [Россия 22.04.1907].

Русский стиль

Заслуживает внимания также трактовка Сыромятниковым формировавшейся в начале ХХ в. русской демократии: “Восточная (наша, отечественная — Þ.Ï.) демократия тем отличается от западной, что она обращается около сильной власти… Для того чтобы обязанность народного представительства была хорошо отправляема в России… необходимо… чтобы власть правительственная (не правительства, конечно, а царя — Þ.Ï.) была сильна и не зависела от палаты (парламента — Þ.Ï.), и прежде всего, чтобы великая монархическая идея сохранялась и развивалась в умах и сердцах населения” [Россия 07.10.1907]. И, наконец, весьма интересны его представления о соотношении социальных ролей власти и партии: “…Русская историческая власть… может и должна противоречить всем партиям”, поскольку ее голос “есть голос настоящего, прошедшего, будущего” [Россия 09.12.1907].

Другой столыпинец и автор “России” А.Гурьев называл депутатов Государственной Думы “выборными от народа служителями верховной власти самодержавного государя”, возлагающего “на народных выборных новые обязанности, которые прежде плохо исполняли чиновники” [Россия 04.12.1907, 10.05.1909]. Кстати говоря, на своем языке и в своем контексте то же самое утверждал и В.Ленин. По его словам, Конституция 1906 г. была “монархической”, Государственная Дума — “псевдопарламентом”, а политический режим — “абсолютизмом, прикрытым лжеконституционными формами”.

Подчеркну: мнение, выраженное С.Сыромятниковым и А.Гурьевым (я

14выбрал этих почти забытых политических публицистов произвольно; их имена с легкостью можно заменить на более известные, однако существо высказанного от этого не изменится), и ситуация, описанная ими, имеет глубокие корни и традиции в толще русской истории. Так, В.Ключевский писал: “Земский собор XVI в. тем существенно и отличался от народного собрания, как законодательного, так и совещательного, что на нем правительство имело дело не с народными представителями в точном смысле этого слова, а со своими собственными орудиями, и искало не полномочия или совета, как поступить, а выражения готовности собрания поступать так или иначе*; собор восполнял ему недостаток рук, а не воли или мысли” [Ключевский 1957: 34].

Младший (во всех отношениях) современник Ключевского М.Покровский так комментирует его заключения: “С этой последней точки зрения земский собор древней Руси представляется прямым родоначальником бесчисленных бюрократических комиссий новейшей России: и там, и тут правительство имело перед собой ‘свои собственные орудия’, готовые исполнить его предначертания” [Покровский 1965: 367]. И далее приводит точку зрения Б.Чичерина: “Царь совещался с подданными, как помещик со своими крепостными, но государственного учреждения из этого не могло образоваться” [цит. по: Покровский 1965: 368].

* Здесь Ключевский, не говоря об этом прямо, по сути показывает принципиальное отличие

наших земских соборов от тех органов народного представительства, которые в сопоставимые времена существовали в Европе и с которыми их нередко сравнивают, находя множество сходного.

Концепция Чичерина-Ключевского сводится к тому, что у нас нет исторической традиции народного представительства в классическом смысле. Все эти соборы нужны были власти для того, чтобы, во-первых, в форме “совета со всей землей” легитимировать собственные решения и, во-вто- рых, “восполнить недостаток рук”, т.е. повысить свою административную эффективность. Безусловно, как бы ни возражал против такого вывода М.Покровский, “бюрократические комиссии новейшей России” ведут родословную от земских соборов (хотя и не только от них). Впрочем, то же самое можно сказать и о государственных думах ХХ столетия (в том значе- нии, которое придавал им А.Гурьев, — когда депутаты берут на себя обязанности, которые прежде плохо удавались чиновникам).

Вот и получается: и народные представительства, и бюрократические комиссии в России — дело Власти; это ее “игры”; это ей то одно потребно, то другое. Я бы дополнил С.Сыромятникова: у нас “около сильной власти обращается” как демократия, так и бюрократия. Только вот, вздохну с сожалением вслед за Чичериным, из всего этого не получается ни институтов, ни институциональной системы.

Более того, роль наших народных представительств прямо противоположна той, что играют их западные аналоги. Как констатирует В.Ключевский: “Народное представительство возникло у нас не для ограничения власти, а чтобы найти и укрепить власть: в этом его отличие от западноевропейского…” [Ключевский 1957: 21]. Поразительно! “Найти и укрепить власть”… То есть, народные представительства необходимы тогда, когда власть или

вообще исчезает (Смута начала XVII в., 1917 г., 1991 г.), или существенно 15 слабеет (начало правления Ивана IV, краткий период между смертью Федо-

ра Иоанновича и избранием Бориса Годунова, царствование Михаила Романова, первые годы Екатерины II, революция 1905 — 1907 гг., рубеж 80-х — 90-х годов ХХ в.)*. Потом они уже не нужны. Их либо “увольняют”, либо приспосабливают под очередные задачи вновь оперившейся Власти.

Когда в июле 1905 г. тогдашние руководители России (во главе с царем) на несколько дней призвали к себе Ключевского, чтобы обсудить проблему установления в стране народного представительства, он, в принципе поддерживая эту идею, вывел удивительно емкую и содержательную формулу: “верховная власть — защитник выраженной народной воли” [Секретные протоколы 1917: 170]. Иными словами, дело парламента (а следовательно

— и публичной политики) — выслушать волю народа. Ее же защитником (выразителем, охранителем, инструментом реализации) может быть только “верховная власть”. Это тот предел, тот максимум, что положен на Руси (и древней, и новейшей) народным представительствам.

…Итак, то, что мы видим сегодня, есть не только и не просто “возвращение” к советским временам. Это возвращение вообще. Возвращение к тому, что áûëî всегда, несмотря на множество реформ, поверхностный полити- ческий плюрализм и т.п.

* Иначе было в 1907 — 1917 гг. Тогда народное представительство само захотело стать Властью. Что же касается 1991 — 1993 гг., то здесь вообще все было по-другому. И это, видимо, свидетельствует о наступлении нового социального “эона”.

Русский стиль

Но почему происходит такое возвращение? Почему недолгие периоды демократии — а в ХХ столетии мы сталкивались с ними дважды — неизбежно уходят? И почему даже эти кратковременные всплески публичной политики расцениваются проницательными русскими аналитиками как вынуж- денно-переходные формы и этапы аутентичного, равного самому себе, неизменного в принципе русского исторического бытования?

** *

Âнашей стране господствует “самодержавная политическая культура”. Ее ключевая характеристика — властецентричность. Причем “власть” должна писаться с большой буквы — “Власть”. Она главное действующее лицо исторического процесса, в ходе которого лишь меняет свои наименования — царь, император, генсек, президент. Важно также подчеркнуть, что эта Власть всегда персонифицирована, ò.å. обязательно предполагает определенного носителя (в отличие от Запада, где власть отделена от правителя и не является его личной прерогативой).

Это, кстати, знают и чувствуют российские граждане. Согласно недавнему опросу ВЦИОМ, “главным источником власти и носителем суверенитета в нашей стране является… не народ, как написано в Конституции, а президент… 55% населения уверены в том, что глава государства и суверенитет

—одно и то же. Формально лишь 19% участников всероссийского исследования верят в российскую демократию и полагают, что власть в нашей стране принадлежит… народу… Правильный ответ на вопрос о том, как именно

16Конституция принималась, дала треть опрошенных. Большинство либо затруднились ответить, либо оказались убеждены, что этот документ — плод труда лично президента” [Известия 09.12.2005].

Так что совсем не случайно нынешний идеолог и “плеймейкер” Власти В.Сурков говорит о “суверенной демократии”. Я бы только выражался прямее: речь у нас ныне идет о “президентской демократии”. Суверенность суверенитет президент. А демократия? Это, видимо, так, общее слово…

Соотношение самодержавной Власти и èíûõ присутствующих в обществе типов власти было понято русской наукой еще XIX в.: “Права государственной власти, во всем их объеме, принадлежат Государю Императору. Нет той сферы управления, которая бы не была подчинена его самодержавию. Но из этого не следует, чтобы император осуществлял свои права непосредственно. Правильная организация… предполагает существование посредствующих властей, действующих именем императора, но самостоятельно в кругу представленных им дел. Эта мысль выражена в наказе императрицы Екатерины: ‘основные законы государства предполагают по необходимости средние протоки, т.е. правительства, через которые действует власть государства’. Система подчиненных властей, имеющих свою компетенцию и определенную степень власти… удовлетворяет и требованию разделения властей, необходимого во всякой форме правления… Во всяком государстве какое-либо учреждение сосредоточивает в своих руках всю полноту верховной власти. Оно является источником всякой власти, и все про- чие установления действуют его именем и по его полномочию. Но принцип

разделения властей находит себе применение там, где возникает вопрос об

осуществлении различных прав государственной власти” (курсив мой. — Þ.Ï.) [Градовский 1875: 143-144]*.

Таким образом, Россия в полном объеме управляется персонифицированной Властью. Однако реальные административные задачи требуют наличия “посредствующих властей”, “средних проток, через которые действует власть государства”. “Посредствующие власти” имеют “свою компетенцию” и определенные полномочия, т.е. здесь действует принцип разделения властей. Самодержавная же Власть правит вне системы разделения властей; она не просто не вписана туда, но существует в иных измерениях, в иных координатах. Она — субстанция и субстанциальна, “посредствующие власти” — функции и функциональны.

Кстати, это хорошо осознавалось правящими кругами России, когда и здесь наступила пора публичной политики, конституции, представительных учреждений. 19-26 июля 1905 г. в Петергофе прошло совещание высшей русской бюрократии (под председательством Николая II), где обсуждались вопросы о том, какой должна быть предполагаемая Государственная Дума, как изменится вся традиционная система управления, что означает создание Думы для самодержавной власти царя**. Так вот, один из активных участников петергофского “сидения” Н.Герард (председатель департамента гражданских и духовных дел Госсовета) предельно точно выразил господствовавшее в русских верхах представление о Русской Власти и русском government: “Самодержавная власть составляет сосредоточение и источник всей власти и потому не поддается определению. Все исходит от нее и в ней сосредоточено. Но… Самодержавная власть не может действовать 17 непосредственно, а имеет исполнительные органы в области законодательства, администрации и суда. Проект (правительственный проект Думы — Þ.Ï.) касается только определения органов Самодержавной власти и вводит лишь новое разграничение подчиненных властей. При этом мы всячески избегали дать какое бы то ни было определение Верховной власти, ибо она, будучи всеобъемлющей, никакому определению не поддается”. И далее о природе будущего парламента: “…Подчиненные Верховной власти законодательные учреждения…” [Секретные протоколы 1917: 135].

Еще раз подивлюсь точности этих слов. Особенно впечатляющ и выразителен пассаж относительно “исполнительных органов в области законодательства, администрации и суда”. Вот реальное место и реальная цена системы разделения властей в России. Все это — парламент, администрация и суд — не более чем исполнительные органы Власти. Что же касается весьма странного с современной точки зрения принципиального отказа Н.Герарда давать определение Самодержавной власти, то и здесь все выверено и адекватно. “Сосредоточение и источник всего”, “всеобъемлющее”,

* Впрочем, чтобы все это понять правильно, не обязательно, подобно А.Градовскому, быть профессором права. Можно, например, быть генералом, лучше даже генерал-полковником, как Л.Ивашов. Ему принадлежит “бессмертное”: “Все ветви власти, включая верховную…” [см. Литературная газета 2003].

** Я хочу специально обратить внимание политологов (историкам все это хорошо известно) на материалы упомянутого совещания. Они многое дают для понимания природы русской власти и русской политики.

Русский стиль

подобно Абсолюту, не может иметь определения. Субстанция, как учил Спиноза в своей “Этике”, определяется через себя самое, а не извне, каки- ми-то там “функциональными человеками”. Эта позиция Н.Герарда может быть квалифицирована как своеобразное богословие русского Кратоса. Причем, в высшей степени свойственное отечественному уму…

** *

Èâîò здесь-то как раз место немного поговорить о природе Русской Власти, особо отметить несколько ее черт, не совместимых с публичной политикой или, по крайней мере, существенно затрудняющих становление таковой.

С идеалтипической точки зрения имеются два способа и вида власти — монархия и полиархия. Власть в руках одного или власть, находящаяся в разных руках, власть, так сказать, распределенная. Конечно, надо сделать оговорку: согласно классической теории разделения властей никакой одной власти вообще быть не может или не должно. Имеются лишь три власти, отдельные друг от друга, причем все они — субстанциальны. Так вот, принимая во внимание эту оговорку, подчеркну: даже господствующая в современном сознании концепция власти Монтескье не разрушает нашего идеалтипического полагания. В пределе — или монархия, или полиархия.

А что же такое русское самодержавие? Абсолютнейшая монархия? — Нет. Странным образом самодержавие ускользает от этой идеалтипической схемы. Оно вообще ведет себя совершенно непредсказуемо. К примеру, будучи властью принципиально персонифицированной, т.е. обязательно

18“пришпиленной” к определенному лицу, вдруг отделяется от этого лица и сливается с множеством лиц. В частности, именно так произошел транзит от петербургского императорства к московской совдепокомиссарии.

Казалось бы, чреда революций 1905 и 1917 гг. добила самодержавие (которое параллельно подтачивалось как собственной эмансипационной политикой, так и самоэмансипацией общества). Но оно, ловко просочившись сквозь нервные пальцы социалистически-либеральной интеллигенции, соединилось с бунтом стомиллионной массы крестьян, солдат, рабо- чих. И тут же облеклось в то, что Маркс когда-то назвал “господством террора полуазиатских крепостных” [Маркс, Энгельс 1958: 701]. Так самодержавие от “приватной” формы перешло к “коллективной”. По существу лишь изменилась форма персонификации. Суть же сохранилась.

Идеалтипически самодержавие — это власть-насилие, власть как насилие, безо всяких там ограничений, “сдержек и противовесов”. Это — высшее напряжение, густота, интенсивность подавления, распределения, укрощения и пр. Оно качественно, а не количественно отличается от тех видов власти, с которым его обычно сравнивают. И в первую очередь от тех, что произрастают на Западе. Там власть, в каких бы формах и обличиях она ни являлась миру, всегда и прежде всего — договор, конвенция, список условий, прав и обязанностей сторон, декларация об ограничениях и т.п. Да, и насилие тоже, но строго обузданное императивом права и рационально-

дозированным “рассеянием” (распределением).

Конечно, далеко не всегда самодержавие доходит до градуса террористи- ческой диктатуры, впадает в подобный горячечный бред и жар. Многое за-

висит от эпохи, которая или требует “массовидности террора” (выражение Ленина), или нет, или нэмножка âñå-òàêû трэбуэт. Связано это и с лич- ностью персонификатора, его характером, темпераментом. Например, Алексей Михайлович, по словам Ключевского, “не напрягал своего полновластия” [Ключевский 1957: 82]. А вот сынок его Петр уже “напрягал”. И не только потому, что “крут” был “до невозможности”, но и потому, что

резко сменились очередные задачи власти.

′

Но и совсем “не напрягать полновластия” тоже нельзя. Это еще большая для самодержавия опасность, чем террористическое перенапряжение. В 1920 г. Н.Устрялов напишет: “Наша контрреволюция не выдвинула ни одного деятеля в национальные вожди. Все ее крупные фигуры органически чуждались власти, не любили, боялись ее. Власть для них была непременно только тяжелым долгом, ‘крестом’ и ‘бременем’… Ни Алексеев, ни Колчак, ни Деникин не имели эроса власти. Все они, несмотря на личное мужество и прочие моральные качества, были дряблыми вождями дряблых. Революция же сумела идею власти облечь в плоть и кровь, соединив ее с темпераментом власти” (курсив мой. — Þ.Ï.) [Устрялов 2003: 539].

Это так, у вождей белых не было “эроса власти”. А их противники готовы были весь мир умыть кровью, их плотские мозги сочились “эросом власти”, волей к власти. Тот же Устрялов: “Идет новая аристократия под мантией нового демократизма… Русская революция — не демократическая (Керенский, учредительное собрание), а аристократическая по преимуществу (‘триста тысяч коммунистов’ — на самом деле еще меньше). ‘Аристок-

ратия черной кости’?… Пожалуй. Но это — относительно. Аристократия 19 воли. ‘Воленция’ вместо ‘интеллигенции’…” [Устрялов 2003: 540]. Кстати, еще З.Гиппиус отмечала у вождей интеллигенции “боязнь власти”. Что, по

ååмнению, и обрекало их на исторический неуспех [Гиппиус 1999: 396]. Расслабленное самодержавие всегда возвращало себе адекватную форму

и состояние с помощью “воленции” — опричников Иоанна Грозного, гвардейцев Петра Великого, большевиков В.Ленина. Ими и “напрягалось полновластие” самодержавия…

Интересные соображения о русской власти-насилии мы можем найти у Д.Мережковского. Он не был ученым, исследователем, никогда систематически не изучал русскую политику. Но понимал в ней как мало кто. У него есть поразительная статья, написанная в начале 1906 г. в связи с 25-летием со дня смерти Ф.Достоевского, — “Пророк русской революции”. “В русском самодержавии, которое доныне казалось только силою реакционною, задерживающей, скрывается величайшая разрушительная сила, — отмечает он. — Революция — не что иное, как обратная сторона, изнанка самодержавия; самодержавие — не что иное, как изнанка революции. Анархия и монархия — два различных состояния одной и той же prima materia, ‘первого вещества’ — насилия как начала власти: насилие одного над всеми — монархия, всех над одним — анархия. Постоянный и узаконенный ужас насилия, застывший ‘белый террор’, обледенелая, кристаллизованная анархия и есть монархия; расплавленная монархия и есть анархия. …Тающая глыба самодержавия течет огненною лавою революции” [Мережковский 2004: 140].

Русский стиль

Все в этих словах безупречно точно. В особенности имплицитное указание на два основных состояния русской истории: обледенелый белый террор и огненная лава террора красного. Самодержавие и революция. Одно переходит в другое, и оба они есть проявление единой сути. Их персонификаторы — Романов и Пугачев, самодержец и самозванец. При этом, подчеркивает Мережковский, “из русской истории мы знаем, как трудно иногда отличить самодержца от самозванца” [Мережковский 2004: 140].

Тем более, поддержу я замечательного русского мыслителя, что в отношениях с внешним миром термин “самодержец” впервые начал употреблять именно Лжедмитрий I. То есть, первый самозванец в сущности и был первым самодержцем. Кстати, это фиксируется самим именованием этого человека — “Ëæåдмитрий I”. Здесь присутствует и то, и другое.

Вообще (если несколько отвлечься от основной мысли Д.Мережковского), фигура Григория Отрепьева, как говорят сегодня, “эмблематична”. Кто он? — Неизвестно. Даже если сын царя, то незаконный, ибо церковью признаются лишь три брака, а мальчик Дмитрий был из гораздо более “позднего”. Однако народ с энтузиазмом принял его, а затем с таким же энтузиазмом убил. Был ли он католиком? — Да, кажется, его “перевели” в римскую веру. Только папа и поляки ничего от этого не получили. Своей же политической линией он продолжал дело Бориса I Годунова и предвосхищал деяния Петра I Романова. И если всерьез, то он в той же мере само- держец-самозванец, что и Борис Федорович с Петром Алексеевичем. В конечном счете, один на исходе XVI в. хитростью и политиканством “взял”

20Москву, а другой столетие спустя покорил ее случаем и войском.

ÂРоссии всяк ñàìîдержец — ñàìîзванец. И наоборот. Формально так было до Павла I. С него и до падения Николая II совершалась иная история… Однако, как выяснилось в ХХ столетии, и начало нынешнего это подтверждает, XIX в. (теперь уже ясно — золотой для России) был исклю- чением, счастливым исключением. Иоанн Грозный и Петр Великий создали Русскую Власть как самодержавно-революционную (помните пушкинское о Романовых — “революционеры”?), монархически-анархическую, насильственную par excellence. Такая Власть предполагает самодержца-са- мозванца. Павел и его наследники, казалось, преодолели (точнее, начали преодолевать) это родовое качество Власти. Но 1917 г. смел плоды более чем столетней работы. Парадоксально, что это стало делом рук наиболее юридически грамотной в отечественной истории генерации. Это ее вожди, предводители интеллигенции и буржуазии, открыли дверь для реставрации самозванческо-самодержавного начала Русской Власти.

Свое господство — впрочем, недолгое — они основали на легитимно-ир- релевантном отречении Николая II, на внезаконном “отречении” великого князя Михаила, на полном похеривании Государственной Думы (а ведь раньше в этом вопросе на государя обижались — он же так далеко никогда не заходил), на вздорном утверждении, будто Временное правительство обладает всей полнотой исполнительной и… законодательной (?!) власти. Вот

как с самодовольной скромностью трактовал вопрос об источнике своей власти главный герой марта 1917 г.: “Я вышел к толпе, наполнявшей залу (Таврического дворца — Þ.Ï.), с сознанием важности задачи и с очень

приподнятым настроением. Темой моей речи был отчет о выполненной на-
ми программе создания новой власти… Мне был поставлен ядовитый воп-
рос: ‘Кто вас выбрал?’ Я мог прочесть в ответ целую диссертацию. Нас не
‘выбрала’ Дума. Не выбрал и Родзянко, по запоздавшему поручению импе-
ратора. Не выбрал и Львов, по новому, готовившемуся в ставке царскому
указу… Все эти источники преемственности власти мы сами сознательно
отбросили. Оставался один ответ, самый ясный и убедительный. Я ответил:
‘Нас выбрала русская революция!’ Эта простая ссылка на исторический
процесс, приведший нас к власти, закрыла рот самым радикальным оппо-
нентам. На нее потом и ссылались, как на канонический источник нашей
власти” [Милюков 1990: 266-267].
Нет, я, конечно, не хочу взвалить весь груз ответственности за восстанов-
ление в ХХ в. самозванническо-самодержавной власти на плечи “отца рус-
ской демократии”. Но и не заметить его роли в этом деле не могу… А затем
уже пошло-поехало. Все комвожди, генсеки и персеки, предсовмины и пр.,
несомненно, были самозванцами и самодержцами в одном лице. И по источ-
нику их власти, и по форме ее отправления. А как совершенствовали и пре-
умножили они эту “prima materia” Русской Власти — насилие одного над все-
ми и всех над одним! После внезапного падения красного рейха вновь воз-
никла возможность постепенной элиминации самозванческо-самодержав-
ного принципа. Однако русская история и русские люди не захотели этого.
Институт выборов — вот что могло отправить этот принцип в небытие.
Но в реальной жизни этот институт был подменен произволом наследниче-
ства, “назначением” президента-наследника…	21

Èеще о двух неизбывных качествах Русской Власти хотелось бы сказать

âконтексте public policy. Во-первых, несмотря на внешнюю понятность и даже примитивность, она весьма сложна по своему составу, а во-вторых, очень гибка и адаптивна идейно, идеологически.

Сначала о ее сложном составе. Послушаем здесь В.Ключевского: “…Под действием политических понятий и потребностей, вызванных Смутой, …власть царя получила очень сложную и условную, сделочную конструкцию. Она была двойственна, даже двусмысленна и по своему происхождению, и по составу. Действительным ее источником было соборное избрание; но она выступала под покровом политической фикции наследственного преемства по родству. Она была связана негласным договором с высшим правительственным классом, который правил через Боярскую Думу, но публично, перед народом, в официальных актах являлась самодержавной в том неясном, скорее, титулярном, чем юридическом смысле, который не мешал даже В.Шуйскому в торжественных актах титуловаться самодержцем. Таким образом, власть… царя составлялась из двух параллельных двусмыслиц: по происхождению она была наследственно-избирательной, по составу — ограниченно-самодержавной” [Ключевский 1957: 80].

Сразу же подчеркну: далее В.Ключевский говорит, что такую конфигурацию Русская Власть имела лишь во времена Смуты и на выходе из нее. То есть, это явление не всегдашнее. Однако позволю себе в данном случае не согласиться с любимым историком. Ведь Смута у нас — дело нередкое, и схожие комбинации тоже складываются нередко. К примеру, сегодня мы имеем