Зазнаев

Русский стиль

72

ли символический характер. Объекты подобных атак — Зюганов, Михалков, Горбачев, принц Чарльз, Вешняков, Матвиенко — могли быть забросаны помидорами или облиты алыми чернилами, их могли ударить букетом, но никогда никто из них не рисковал получить сколько-нибудь серьезную травму.

Паттерн насильственных акций РНЕ диаметрально противоположен. В целом сторонники Баркашова довольно редко обращались к политическому насилию (в отличие от криминального), однако если это происходило, то насилие принимало форму жестоких избиений неугодных — представителей неправославных конфессий или этнических меньшинств, предполагаемых наркоторговцев и т.д. Характерно, что противозаконные политические акции НБП всегда были тщательно спланированы, в то время как аналогич- ные действия РНЕ обычно оказывались результатом спонтанной вспышки агрессии, причем позднее организация от них, как правило, открещивалась.

Что касается скинхедов, то паттерн их коллективных действий — планомерная ночная охота на отдельную жертву — не имеет параллелей в деятельности ни РНЕ, ни НБП. Нападению с их стороны рисковали подвергнуться “кавказцы”, выходцы из Африки и Центральной и Южной Азии, представители иных молодежных субкультур (рэпперы, “алисоманы”), члены левых политических организаций (прежде всего анархисты), бомжы и, наконец, такие же скинхеды из числа болельщиков других футбольных команд. Этот набор потенциальных мишеней выглядит настолько случайным, что наводит на мысль о своеобразной “всеядности” скинхедов, которая совершенно чужда и группам типа РНЕ, и, тем более, нацболам.

Политический функционализм. Еще одна отличительная черта РНЕ — демонстративно пренебрежительное отношение к любым символическим действиям, к любой политической практике, смысл которой не тождествен ее непосредственным проявлениям. Вот как прокомментировал, например, нежелание своей организации принимать участие в проходивших в апреле 1999 г. совместных акциях оппозиции против военной операции НАТО в Югославии один из баркашовцев:

Я спросил, почему их не было у американского консульства. Денис ответил, что не знает, какой смысл в этих акциях. “Просто так в мегафон покричать? Что, американцы узнают, что здесь РНЕ, и сразу свернутся?” Они предпочи- тают реальную работу... “Если бы кому-то из сербов понадобилась кровь для переливания, я бы встал в первые ряды”. Я заметил, что другие организации стремятся попасть в телевизор гораздо больше, чем они. “Вот Жириновский стремится! — ответил тот. — Если бы мы действовали, как он, чем бы мы от него отличались?”… Если бы партия переняла тактику Жириновского, он был бы первым, кто вышел из нее.

Политике символических жестов здесь противопоставляется политика реальных действий, смысл которых в том благе, которое они предположительно приносят обществу*.

* В действительности РНЕ прилагало массу усилий, чтобы привлечь к себе внимание СМИ, особенно телевидения, но при этом всячески старалось скрыть свою заинтересованность в таком внимании. Пресс-конференциям оно предпочитало тщательно продуманные утечки информации.

НБП, почти все акции которой принадлежали к области символической политики, находилась на другом полюсе. В отличие от членов РНЕ, нацболы были сильны именно своим умением обращаться с символическим материалом*, которое использовалось для демонстрации достоинств собственной организации и дискредитации конкурентов. В “Анатомии героя” Лимонов специально посвятил несколько абзацев обоснованию преимуществ “политического” действия по сравнению с “физическим”, доказывая, что политкомиссары важнее солдат, а интеллектуалы эффективнее штурмовиков [Лимонов 1998: 68].

Бросаются в глаза и существенные различия в объектах политических атак этих двух организаций. Своими мишенями нацболы чаще всего избирали целые страны (США, Латвию, Хорватию) либо абстрактные процессы — перестройку, глобализацию или массовую культуру. Если жертвами акций со стороны НБП становились конкретные индивиды, то лишь в качестве персонификаций подобных абстракций. Характерно, что едва ли не чаще, чем люди, такими жертвами оказывались символические объекты — национальные флаги, здания посольств и т.п.

ÀНАТОМИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ СТИЛЕЙ

Социологи, использующие понятие “стиль” применительно к правым и националистическим движениям, предлагают несколько подходов к его интерпретации. Так, К.Манхейм описывает “консервативный стиль” как мироощущение приходящих в упадок социальных групп [Манхейм 1994], Дж.Кларк связывает генезис субкультурного стиля скинхедов с частичной 73 апроприацией и реинтерпретацией моделей доминирующей культуры [Clarke 1976], а Р.Хофштадтер видит в параноидном стиле американских ультраправых особый способ подавления тревожности, вызванной статус-

ной неопределенностью [Hofstadter 1964]. Но несмотря на различия в акцентах, все эти теоретики сходятся в том, что подобные стили суть выражение депривации оказавшегося в кризисе класса, иррациональный ответ на фрустрации трудных времен**.

Но возможна и другая трактовка стиля радикальных националистов. Как показал П.Бурдье, индивидов, попадающих под очарование того или иного политического стиля, можно рассматривать как рациональных агентов, выбирающих оптимальную стратегию борьбы за социальное доминирование своей группы [см., напр. Бурдье 1993а]. В основе такого подхода лежит представление об обществе как о системе рынков, на которых определяется относительная ценность самых разных ресурсов — от экономи- ческого капитала до интеллектуального авторитета, от умения драться на ножах до связей в министерстве торговли [Бурдье 1993б, Элиас 2002]. Соот-

* Производство символической продукции всегда было слабым местом РНЕ. Даже партийная газета “Русский порядок” выходила редко и нерегулярно, поскольку не удавалось собрать достаточно статей для очередного номера.

** Здесь стоит упомянуть также А.Молера, чьи попытки проследить дифференциацию политических стилей в германском нацизме фактически были проигнорированы коллегами, поскольку исследователь скомпрометировал себя противопоставлением “хорошего” фашистского стиля “плохому” национал-социалистическому [Mohler 1950].

Русский стиль

74

ветственно, каждый человек и каждая социальная группа могут трактоваться как инвесторы, вкладывающие средства в накопление неких активов. Их восходящая или нисходящая социальная мобильность зависит от изменения котировок тех ресурсов, которыми они обладают.

Политический рынок не имеет себе равных с точки зрения разнообразия задействованных на нем капиталов: обаяние знаменитого артиста здесь может быть брошено на весы против связей старого партийного функционера, и оба они сопоставлены с финансовыми активами банкира. Поскольку любое политическое действие требует привлечения каких-то ресурсов, его успех или неуспех затрагивает все группы, владеющие аналогичными ресурсами. Так, котировка морального авторитета человека науки по отношению к другим циркулирующим в политическом пространстве ресурсам небезразлична для других ученых, и потому они живо отзываются на каждый случай его использования. Это подводит нас к выводу, который можно считать ключевым для понимания стилистического разнообразия внутри радикально-националистического движения. Стиль ради- кально-националистических организаций представляет собой серию демонстративных конвертаций* некоего специфического вида ресурсов в политическое влияние — и обратно. Установление новых, более выгодных курсов конвертации капиталов данного класса — это то, что организация обещает своим сторонникам в случае победы. Возможность превратить их собственные ресурсы в доходы или выгодные связи — то, чем она привлекает таковых “здесь и сейчас”.

Политический стиль каждой праворадикальной организации определяется природой капиталов, которыми располагают ее приверженцы. Именно спецификой ресурсов национал-радикалов и обусловлена их склонность воспринимать политику либо с чисто эстетских позиций (в случае НБП), либо в рамках особого рода милитаристской морали (в случае РНЕ), отвергая при этом собственно политические или, скажем, экономические соображения [Соколов 2005]. Подобный сдвиг в интерпретации всегда оставляет за обладателями соответствующих видов ресурсов последнее слово в любых политических дебатах. Очевидно, что в обществе, где о политике принято судить эстетически, немалая доля власти неизбежно окажется в руках эстетов, а потому эстеты всегда будут заинтересованы в том, чтобы превратить данную форму политического восприятия в доминирующую [Бурдье 1993a].

Попробуем под этим углом проанализировать особенности политического стиля РНЕ. Все описанные выше его элементы имеют общий знаменатель — они призваны подчеркнуть способность организации действовать методами, типичными для армии, полиции или спецслужб, при пренебрежении любыми другими формами политической борьбы. Такую сосредото- ченность на насилии наблюдатели часто расценивают как признак того, что в мировоззрении правых радикалов насилие выступает самостоятельной ценностью [Shenfield 2001: 206-208]. Однако для тех социальных групп, которые лучше других подготовлены к применению насилия, но не обладают

* Термин “демонстративные конвертации” был введен по аналогии с “демонстративным потреблением” Т.Веблена [Веблен 1984].

компетентностями, необходимыми для ведения “цивилизованной” политической борьбы, обращение к насилию является прежде всего рациональной стратегией, позволяющей извлечь максимальные дивиденды из своих относительных преимуществ.

Экстремистская стратегия нацелена на превращение способности к организованному насилию в политический капитал и использование полити- ческого капитала в качестве ресурса для осуществления насилия. Для экстремистских организаций характерны амбивалентная саморепрезентация и готовность моментально переопределять себя в зависимости от ситуации то как политическую партию, то как вооруженное формирование. Непрерывные колебания между двумя этими амплуа оставались главной составляющей успеха РНЕ на протяжении многих лет. Когда РНЕ только создавалось, перед ним было открыто три пути — оно могло стать либо мелкой политической организацией, либо средних размеров охранной фирмой, либо, наконец, преступной группировкой (путь, по которому пошел другой лидер “Памяти” — В.Якушев). Однако Баракшов и его сторонники выбрали все три пути сразу — и спустя десять лет по результатам массовых опросов Баркашов входил в десятку самых влиятельных российских политиков.

Показательно, что лидеры практически всех организаций, относившихся к тому же сегменту национал-патриотического движения, что и РНЕ (Ю.Бондарик, К.Касимовский), лично руководили двумя направлениями их работы

— военной подготовкой “товарищей по партии” и изданием партийной газеты, представлявшей соответствующую группу в политическом пространстве.

Третьим направлением, которое они тоже стремились держать под контро- 75 лем, не заостряя, однако, на этом внимание своих сторонников, было управление системой предприятий, призванных обеспечивать конвертацию способности к насилию и политического веса в экономический капитал. Почти все националистические организации данного типа владели охранными фирмами, а также всевозможными тренажерными залами и центрами изуче- ния боевых искусств. Логика обменных операций, которые при этом происходили, заключалась в следующем. Организация аккумулировала силовые ресурсы, которыми обладали ее члены, и затем инвестировала их, с одной стороны, в политику, приобретая влияние, а с другой — в экономику, извлекая доходы из деятельности охранных фирм. Полученная от этих вложений прибыль использовалась для привлечения новых сторонников.

В обмен на лояльность члены организации получали, во-первых, возможность увеличить свои персональные силовые ресурсы (за счет тренировок в принадлежавших “партии” центрах изучения боевых искусств); вовторых, часть доходов от инвестиций в экономическую сферу (в виде заработной платы); в-третьих, шансы сделать политическую карьеру. Единственное, что требовалось, — это удержать людей от использования достигнутого положения на пользу себе и в ущерб организации. Руководители региональных отделений РНЕ постоянно испытывали искушение (и, как показывают криминальные сводки, нередко не могли перед ним устоять) превратить подконтрольную им группу вооруженных людей в средство быстрого личного обогащения. Коллективная стратегия политической организации, обещавшей большие блага для всех в отдаленном будущем, да-

Русский стиль

леко не всегда выдерживала конкуренцию с соблазном получить меньший выигрыш и только для себя, но немедленно.

Если все сказанное выше верно, то политический стиль РНЕ должен был привлекать в первую очередь людей, чьи надежды на социальную мобильность связаны с общим повышением значимости силовых ресурсов. Данные о составе РНЕ согласуются с этой интерпретацией. Все исследователи сходятся в том, что призывы этой организации находили наибольший отклик среди членов тех групп, в конфигурации ресурсов которых преобладал силовой капитал, а именно среди бывших военных и сотрудников правоохранительных органов, а также среди молодежи. Первых, уже обладавших определенными силовыми ресурсами, привлекала возможность конвертировать эти ресурсы в политический капитал, вторые хотели обрести силовые навыки*.

ÇАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Предложенная в настоящей статье трактовка позволяет объяснить, поче- му установление более жесткого политического режима имело для националистических организаций, придерживающихся разных политических стилей, неодинаковые последствия. Одна из основных функций современного государства заключается в поддержании правил политической игры путем подавления любых попыток использовать способность к насилию как частный политический ресурс [Elias 1994]. Однако может сложиться ситуация, когда государство по тем или иным причинам не в состоянии реализовывать свою монополию на насилие и успешно интегрировать специалистов по его

76осуществлению (военных, полицейских, сотрудников спецслужб), что открывает широкие возможности для использования экстремистской стратегии. Именно это и случилось в России в первой половине 1990-х годов [Волков 2002]. Следствием кризиса российского государства стал расцвет политического стиля, представленного РНЕ. Постепенное преодоление этого кризиса и появление национального лидера, выглядевшего в глазах потенциальных сторонников организаций типа РНЕ не менее “крутым”, чем Баркашов, закономерно привело подобные организации к упадку**.

На протяжении 1990-х годов НБП тоже пыталась использовать экстремистскую стратегию, но преуспела в этом очень мало и потому почти не пострадала. Применяя к анализу нацболов описанную выше схему, мы можем сказать, что основным направлением деятельности, определявшим их политический стиль, были двусторонние конвертации культурного и политического капиталов. Как происходило превращение культурных ресурсов и репутации человека искусства в политическое влияние, а это влияние, в свою очередь, укрепляло имидж человека искусства, хорошо видно на при-

* Большинство вступавших в РНЕ принадлежало ко второй группе, однако на нее приходилась и львиная доля тех, кто вскоре покидал организацию, будучи не удовлетворен низкой интенсивностью тренировок и высокими требованиями к “политической сознательности”. Их временное присутствие никак не сказывалось на ядре организации.

** Осенью 2000 г. РНЕ распалось на несколько фрагментов, бо′льшая часть которых уже ис- чезла, а все уцелевшие вместе не могут даже отдаленно сравниться по численности и силе с РНЕ образца 1990-х годов. Ни одна из новых инициатив, выдержанных в том же стиле, не сумела развернуться на межрегиональном уровне или получить сколько-нибудь широкое освещение в СМИ, не говоря уже об электоральной поддержке.

мере самого Лимонова. Что же касается скинхедов, то в 1990-е годы они практически не были представлены на политическом поле, да и не претендовали на это. Сокращение возможностей для конвертации способности к насилию в политический вес слабо затронуло их как раз потому, что они никогда не были ориентированы на такую конвертацию*.

Баркашов А. 1998. Россия — Империя Духа. — Завтра, ¹ 45 (258).

Бурдье П. 1993а. Политические позиции и культурный капитал. — Бурдье П. Социология политики. Ì.

Бурдье П. 1993б. Делегирование и политический фетишизм. — Бурдье П. Социология политики. Ì.

Веблен Т. 1984. Теория праздного класса. Ì.

Волков В. 2002. Силовое предпринимательство. СПб., М. Лимонов Э. 1998. Анатомия героя. Смоленск.

Лихачев В., Прибыловский В. 1997. Русское национальное единство. История, политика, идеология. Ì.

Лихачев В. 1999. Антисемитизм как часть идеологии праворадикальных полити- ческих течений современной России (национал-социализма, неоязычества и “традиционной правой”). Ì.

Лихачев В. 2002. Нацизм в России. Ì.

Манхейм К. 1994. Консервативная мысль. — Манхейм К. Диагноз нашего времени. М. Соколов М. 2001. Стратегия политической контркультуры в русском радикальном националистическом движении. — Рубеж: Альманах социальных исследований, ¹ 1-2. Соколов М. 2004. Театр превращений: Анализ трансформаций русского ради- кально-националистического движения. — Васильев С.В. (ред.) Актуальные проб-

лемы трансформации социального пространства. ÑÏá.

Соколов М. 2005. Классовое как этническое: риторика русского радикально-на- 77 ционалистического движения. — Полис, ¹ 2.

Топорова А. 1999. “Нацболы” в Санкт-Петербурге: Образы и повседневность. — Костюшев В. (ред.) Молодежные движения и субкультуры Санкт-Петербурга. ÑÏá.

Элиас Н. 2002. Придворное общество. Ì.

Barber J. 1992. Presidential Character. Predicting Performance in White House. N.Y. Berelson B., Lazarsfeld P., MacPhee W. 1954. Voting. Chicago.

Campbell J., Meier K. 1979. Style Issues and Vote Choice. — Political Behavior, vol. 1, ¹ 3. Clarke J. 1976. The Skinheads and the Magical Recovery of Community. — Hall S.,

Jefferson T. (eds.) Resistance through Rituals. Birmingham. Elias N. 1994. The Civilizing Process. Oxford.

Harriman R. 1995. Political Style: The Artistry of Power. Chicago.

Hofstadter R. 1964. The Paranoid Style in American Politics. — Harper’s Magazine, Nov. Mohler A. 1950. Konservativen Revolution in De′utschland 1918 — 1932. Basel. Shenfield S. 2001. Russian Fascism: Traditions, Tendencies, Movements. N.Y.

Исследование выполнено при поддержке Международной программы стипендий Института международного образования (Фонд Форда) (грант ¹ 15016608)

* После 2000 г. возникло несколько альянсов между лидерами существенно ослабших к тому времени организаций, стилистически близких к РНЕ (Народно-национальная партия, Русское освободительное движение, НРПР Ю.Беляева), и группами скинхедов. Руководители старых радикально-националистических организаций, пользуясь приобретенной ранее репутацией и связями, добивались определенного влияния в этой субкультурной среде, тем самым поддерживая свой имидж обладателей силовых ресурсов. Однако в новых условиях экстремистская стратегия уже не приносила им былых дивидендов. Склонность к уличному насилию делала их теперь не политиками, а опасными аутсайдерами.

Интерпретации

ОСОБЕННОСТИ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ ИНСТИТУТОВ И СОЦИАЛЬНЫХ СЕТЕЙ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Д.Ш. Ткачев

В последнее десятилетие XX в. мир стал свидетелем масштабных трансформаций, сопоставимых по своему значению с крушением европейских империй после первой мировой войны и деколонизацией 1960-х годов. В результате распада социалистического содружества и краха СССР на политической карте Евразии появился целый ряд новых государственных образований, провозгласивших своей целью переход от социалистической модели развития к рыночной экономике и демократии.

Как правило, подобный транзит сопровождался заимствованием демократических, “западных”, институциональных механизмов и их “приживлением на местной почве” с определенной долей корректировки, зависевшей от “культурных особенностей и традиций”. Так, большинство стран Восточной и Центральной Европы выбрали парламентскую модель государственного устройства, в то время как в республиках бывшего Советского Союза (за исключением Прибалтики) возобладала президентская модель. Именно по отношению к государствам постсоветского пространства, которые сталкиваются в настоящее время с наибольшими трудностями в деле институционального

78 строительства, обычно используется термин “переходное общество”*. Несмотря на значительное количество работ по данной проблематике как

в российской, так и в зарубежной научной литературе, при изучении переходных обществ остается множество проблем концептуального и эмпирического плана. Корни этих проблем, как мне кажется, кроются в том, что применяемые для объяснения перехода теоретические инструменты не адекватны сложности анализируемого объекта. По справедливому замечанию Х.Шульце, хотя с момента распада социалистической системы прошло уже достаточ- но много времени, “возможности постижения исследователями процессов социальной трансформации, протекающих в странах Центральной и Восточ- ной Европы, все еще остаются ограниченными” [Schulze 1997: 1]. По всей видимости, это вызвано доминированием редукционистских методов, ставящих во главу угла тот или иной фактор социального развития, что приводит к созданию все более узких и ограниченных теоретических схем**.

ТКАЧЕВ Дмитрий Шамильевич, студент магистратуры факультета политологии МГИМО(У) МИД РФ.

* “Господство неформальных институтов, которое создает препятствия для установления верховенства права отличает ее (современную Россию и, добавлю, другие постсоветские режимы — Ä.Ò.) от большинства стран Восточной Европы, не говоря уже о развитых демократиях Запада” [Гельман 2003: 6].

** Различия в путях развития переходных обществ обычно объясняют либо особенностями пришедших к власти политических лидеров, либо системными факторами, унаследованными от прежнего режима. При этом механизмы влияния на социальную эволюцию конкретных лидеров, равно как и обусловленных прошлым развитием ограничений на действия акторов остаются не до конца проясненными.

Для того чтобы избежать подобных ошибок, необходимо определить ключевую черту переходных обществ, т.е. выделить зависимую переменную, требующую объяснения. Представляется, что такой чертой является кардинальное изменение всех составляющих социальной, экономической

èполитической подсистем. Это происходит тогда, когда на месте традиционных институциональных механизмов устанавливается полностью новая система социальных институтов. В процессе инсталляции подобных институтов возникает множество проблем, связанных с отторжением обществом “искусственных” образований, чуждых его историческому прошлому*,

èих последующей заменой альтернативными, как правило, более ригидными и консервативными инструментами, в частности — социальными сетями [Сергеев 1999: 59]. Пожалуй, именно в этом и состоит та специфика, которая оправдывает употребление термина “переходное общество”. В отли- чие от систем, в которых идут постепенные, “точечные” преобразования, не элиминирующие социальную структуру, в переходных обществах реформированию подвергаются все области социального (взаимо)действия, что наводит на мысль о своего рода “институциональной революции”, навязанной сверху**.

На мой взгляд, наибольшим эвристическим потенциалом при объяснении особенностей функционирования переходных обществ обладает неоинституциональный подход, позволяющий, с одной стороны, выявить динамику эволюции институтов, а с другой — сфокусировать внимание на субъективных представлениях политических акторов относительно функцио-

нирования институтов, определяющих конкретные повседневные практи- 79 ки***. Немаловажно также, что данный подход дает возможность вскрыть диалектическую взаимосвязь между агентами изменений (акторами) и социальной структурой (институциональным устройством), в рамках которой они действуют, и проследить влияние на происходящую трансформа-

цию присущих социуму типов взаимодействия, сложившихся в ходе исто-

′

рического процесса, т.е. внести в исследование временное измерение. Ина- че говоря, неоинституциональная парадигма способна обеспечить адекватный учет максимального числа релевантных факторов, влияющих на траектории социального развития.

* * *

Прежде чем приступать к анализу институциональных особенностей переходных обществ, целесообразно напомнить, что в современной полити- ческой науке под институтами понимаются законы, правила игры, определенные кодексы поведения, типы отношений и связей. “Это набор правил, процедура соответствий, моральное и этическое поведение индивидов в

* Как отмечает А.Ветцель, “несоответствие ожидаемого и реального развития институтов в постсоциалистических обществах, а также очевидные неудачи в осуществлении курса реформ ставят под сомнение саму возможность создания новых институтов. Вместо этого встает вопрос о границах институциональной трансформации” [Wetzel 2005: 1].

**Данный феномен иногда характеризуют как “белую революцию” [см. Sergeyev 1998].

***Подобные субъективные представления, которые Д.Норт называет “ментальными моделями” [см. North s.a.], могут быть выявлены посредством когнитивных методов.

Интерпретации

интересах максимизации богатства. Институты — это разработанные людьми формальные (законы, конституции) и неформальные (договоры и добровольно принятые кодексы поведения) ограничения, а также факторы принуждения, структурирующие их взаимодействие. Все вместе они образуют побудительную структуру общества и экономик” [Норт 1997: 6]. Именно в формировании институтов реализуется стремление людей создать порядок, чтобы уменьшить неопределенность существования и тем самым сократить трансакционные издержки*.

Как видно из приведенного определения, институты могут быть формальными и неформальными. Первые представлены формальными политическими (юридическими) и экономическими правилами, а также детализирующими их контрактами и призваны способствовать воспроизводству социальных практик путем поощрения неких конкретных форм обмена. Следует заметить, что формальные правила носят предписывающий и разрешающий характер, а значит — могут привести к появлению новых, ранее не существовавших форм взаимодействия, что особенно актуально для анализа переходных обществ.

Неформальные институты, охватывающие собой неписаные кодексы и нормы, вырастают из информации, передаваемой посредством социальных механизмов, и являются частью того наследия, которое мы называем культурой. Важно подчеркнуть, что культура включает в себя “правила трактовки правил”, т.е. совокупность знаний о сфере, объектах регулирования и практическом действии неких социальных институтов. Культура с по-

80мощью языка задает концептуальные рамки для кодирования и интерпретации информации. Именно благодаря культуре и воплощенным в ней неформальным ограничениям, обеспечивающим воспроизводство привыч- ных форм обмена и интеракций, возможна непрерывность в ходе длительных социальных изменений.

Возникая как средство координации устойчиво повторяющихся форм человеческого взаимодействия, неформальные правила: (а) детализируют, трансформируют и развивают писаные нормы, которые заведомо не способны учесть все факторы социального процесса; (б) служат социально санкционированными нормами поведения в сферах, не регулируемых формальными правилами; (в) выступают в качестве внутренне обязательных для индивидов моральных принципов и максим. Очевидно, что для целей данной работы наиболее важными являются первые два типа неформальных правил, ибо без их изучения едва ли можно вскрыть институциональную динамику переходных обществ на постсоветском пространстве.

Институты как одна из частей социальной ткани выполняют функции структурирования и упорядочивания. В их основе лежат представления о порядке, которые находят отражение в добровольно принимаемых людьми

* Особого внимания заслуживает тот факт, что образующие структуру общества институты

имеют искусственную природу. Структура как артефакт прошлых “цепочек воздействий” агентов на внешнюю среду не обладает собственной логикой развития. Эволюция структуры отражает процесс ограничения будущих действий предыдущими. Изучение структуры общества может быть использовано для определения долгосрочных эффектов социальных взаимодействий и осмысления тех рамок, в которых действуют акторы [см. Lachmann 2002: 14].

(по крайней мере, первоначально [см. Бергер, Лукман 1995: 92-93]) формальных и неформальных ограничениях, сужающих набор альтернатив, доступных субъектам действия. В свою очередь, эти представления базируются на сумме знаний, аккумулированных обществом. Институциональному миру требуется легитимация, которая ведет к возникновению когнитивных и нормативных интерпретаций традиций, правил и процедур, т.е. к выборочному наследованию знаний, а точнее — существующих когнитивных моделей*, устоявшихся форм восприятия действительности. Таким образом в обществе распределяется знание, необходимое для поддержания институтов и, соответственно, стабильности. Как правило, агентами распространения когнитивных моделей выступают социальные сети (о которых речь пойдет ниже), а сам процесс наследования знаний связан с феноменом исторической памяти**.

В качестве структур, призванных снижать неопределенность человеческого взаимодействия, проявляющуюся в высоком уровне трансакционных издержек и нереализованных возможностях [North 1997], институты возникают либо как продукт целенаправленного конструирования, либо как следствие спонтанных процессов исторического развития, требующих установления неких институциональных правил. Другими словами, социальные институты могут носить как инструментальный, так и адаптационный характер. Однако и в том, и в другом случае обязательным условием плавного изменения социальных институтов и их укоренения в конкретной “социокультурной почве” является “неформальное” вызревание новых правил. Иначе говоря, институциональная эволюция зависит от прошлого 81 пути, от истории существующих в обществе институтов.

Крупные институциональные трансформации происходят медленно, в результате исторических перемен, модифицирующих индивидуальное поведение. То есть, для изменения институтов необходимо воздействие факторов внешней среды на поведение индивидов, которые выступают агентами изменений, стремясь упразднить неэффективную институциональную систему, дабы сократить свои трансакционные издержки. При этом под неэффективностью может пониматься не только неспособность институтов обеспечи- вать приемлемый уровень издержек в процессе обмена, но и осознание агентами новых возможностей, реализации которых препятствует имеющееся институциональное устройство. Инкрементность изменений, которые никогда не бывают абсолютно дискретными, объясняется укорененностью в обществе неформальных ограничений. Неформальные нормы меняются постепенно, они менее восприимчивы к сознательным человеческим усилиям. Такие нормы создают легитимную основу для действия законов.

Именно это позволяет нам проводить разграничение между переходными, “динамичными”, и стабильными, “статичными”, обществами: в первых

* Когнитивная модель — это совокупность знаний, состоящая из онтологических посылок, инструментов оценки и технических орудий оперирования с элементами реальности [см. Biryukov, Sergeyev 1993].

** Данный термин используется для объяснения способов интерпретации и социального конструирования прошлого, т.е. селективного придания символического значения истори- ческим событиям.