История немецкой литературы. Том 3

Между реакцией и прогрессом

Расцвет исторического романа

Поворот к воинствующему гуманизму наиболее ярко и всесторонне отра­ зился в историческом романе. Расцвет этого жанра начался уже в 20-е годы.

Популярными романистами тех лет были Эмиль Людвиг (1881—1948; «Наполеон», 1925; «Бисмарк», 1926; «Вильгельм II», 1926) и Альфред Нойман (1894—1952; «Дьявол», 1926; «Мятежники», 1927). Однако их психоло­ гический метод во время эмиграции обнаружил свою почти полную непри­ годность. Австрийскому писателю Стефану Цвейгу (1881—1942) большую славу принесли его психологические новеллы «Амок» (1922) и «Смятение чувств» (1927) и прежде всего его исторические миниатюры «Звездные часы

человечества» (1927),	беллетризованные биографии «Жозеф Фуше» (1929)
и «Мария Антуанетта»	(1932). Удивительно быстрый рост количества книг

исторической тематики, естественно, вызывал подозрение, что таким образом писатели стараются уйти от жгучих вопросов современности. Однако эти опа­ сения были обоснованны лишь отчасти. Л. Фейхтвангер («О смысле и бессмыс­ лии исторического романа», 1935), А. Дёблин («Исторический роман и мы», 1936), Д. Лукач («Исторический роман», 1937) выдвинули веские аргументы в оправдание исторического романа. Его появление было закономерным по многим причинам.

Пребывание в изгнании мешало достоверно показать страшную действи­ тельность нацистского рейха. В историческом романе можно было ее изобра­ зить символически. К тому же и возможность быть понятыми зарубежным читателем была здесь большей. Прежде всего речь шла о том, чтобы на широ­ ком эпическом полотне раскрыть положительные, полнокровные образы героев современности.

Содержание и форма произведений, конечно, ни в коей мере не были однородными. В романе Л. Фейхтвангера «Лже-Нерон» (1936) подается исто­ рический материал, на фоне которого сатирическими средствами очуждается нацистский рейх. Гитлер, Геринг, Геббельс легко узнаются в «костюмах» времен Древнего Рима. И Брехт, как сатирик современности, обращается к истории. В его фрагменте романа «Дела господина Юлия Цезаря» (около 1937 г.) демонстрируются те прозаические законы, согласно которым «сити»,

А. Нойман	Л. Фейхтвангер в лагере для
	интернированных (1940)

169

Литература и литературная борьба в первой половине XX века

«центр» деловых интересов, превращает ловких посредственностей в больших людей. «Сервантес» Бруно Франка вновь являет собой образец колоритного биографического исторического романа. На примере своего героя автор стре­ мится доказать, что участие в битвах времени — исходный пункт большого искусства. Исторические фигуры европейского гуманизма привлекли внимание С. Цвейга, к ним он обращается в своих романах-эссе «Триумф и трагедия Эразма Роттердамского» (1935) и «Кастеллио против Кальвина» (1936). В качестве антагониста фанатичного фашиста у Цвейга выступает человек, наделенный большой терпимостью, спокойным благородством и бессильным разумом, для которого мысль и действие находятся в кричащем противоречии. Их объединение в виде «воинствующего гуманизма», напротив, является темой романов Лиона Фейхтвангера, Альфреда Дёблина, а также Генриха и Томаса Маннов. Братья Манны по праву считаются в мировом общественном мнении — с разного времени и по разным причинам — ведущими представителями прогресса, потому что с их эпохой связана передовая культура «другой Гер­ мании».

Генрих Манн

Поборник республиканской мысли в кайзеровской Германии, после 1918 го­ да весьма уважаемая личность в общественной жизни Веймарской республики, Генрих Манн рано познал противоречие между демократической идеей и по­ литической реальностью. Он намеревался писать «романы Республики», его романы «Мать Мария», «Большое дело», «Серьезная жизнь», посвященные современности, не стали крупными достижениями. В то же время Г. Манн обращается к историческому роману.

После завершения романа «Евгения, или Эпоха бюргерства» (1928) Г. Ман­ на вновь привлекает исторический материал, на этот раз о «великом короле» Генрихе IV, ставшем знаменитым благодаря Нантскому эдикту — первому закону о свободе религии и свободе совести. Когда Г. Манн в феврале 1933 года (предупрежденный французским послом в Берлине) вынужден был бежать из Германии, работа над романом «Молодые годы короля Генриха IV» (1935) уже «продвигалась вперед»; завершение второго тома дилогии, «Зрелые годы ко­ роля Генриха IV» (1938), оставалось его величайшей задачей периода эмигра­ ции во Франции. Однако литературное творчество он не считал своим един­ ственным предназначением.

Падение Веймарской республики заставляет его сделать решительные выводы: «Подобные мне, — пишет он в своем автобиографическом произве­ дении «Обзор века», — до предела своих сил не действовали; мы осознали, что произошло, и на этом остановились; мы почти не боролись». В эмиграции Г. Манн вновь вступил в бой — не только как автор почти 400 публицисти­ ческих работ. Он действовал также как политик.

В 1936 году в Париже Г. Манн был избран председателем подготовитель­ ного комитета по созданию Немецкого народного фронта. Это было первой попыткой объединить представителей рабочих партий и буржуазных демокра­ тов на антифашистской платформе. Он приблизился к тем целям, которые ставил перед собой коммунизм, потому что «истинный демократ... должен познать, что лишь марксизм создает предпосылки для истинной демокра­ тии»144 . Духовное и политическое развитие Генриха Манна в период эмигра­ ции, несомненно, сказалось при создании дилогии о короле Генрихе IV.

170

Между реакцией и прогрессом

Под впечатлением I Международного конгресса писателей в защиту культу­ ры, состоявшегося в Париже летом 1935 года, он заявил: «Анри Барбюс...

проведший конгресс, был бойцом, таковыми должны быть и мы»; его романы о Генрихе IV должны были показать, «что злое и кошмарное может быть побеж­ дено борцами, которых несчастье научило думать, и мыслителями, которые

научились сидеть в седле и сражаться. Именно Варфоломеевская ночь придала им силы»145.

В Варфоломеевскую ночь 1572 года во Франции более 30 тысяч гугенотов — протестантов — были перебиты сторонниками католической церкви. Не только эти события послужили Г. Манну поводом для сравнения эпох. Однако автору больше удался образ самого героя, чем подчеркнутая актуализация исторических событий.

Он «принц крови»; он стоит одиноко над колеблющейся толпой, неспособ­ ной к историческим деяниям. Все же Генрих любит свой народ, и он тем более может быть его защитником, что он сам познал жизнь «как средний человек». Ему присущи качества, близкие всем людям: большое жизнелюбие, темпера­ мент, способность любить, стремление к знаниям, храбрость, чувство реаль­ ного. Поэтому он в состоянии постигнуть, кто может стать истинной движущей силой общественного прогресса, а именно тот «воинствующий гуманист», кто представляет интересы не привилегированных классов, а интересы народа, кто не цепляется за религию и партию, а заботится о том, чтобы у каждого в горшке была курица, кто умеет не только думать или только действовать. Ген­ рих — человек, постигший задачи своей эпохи и в поражениях и унижениях выработавший в себе качества, чтобы эти задачи претворить в жизнь.

В романе «Зрелые годы короля Генриха IV» (1938) показана вся отно­ сительность образцового правления и идеальных утопий, воплощенных в герое.

Его «великий план» о едином мирном союзе европейских государств был «его последней миссией, осуществление которой оказалось для него непосильным». Не только для него как личности: он столкнулся с реальностями новой ситуации в мире, постигнуть которую было выше возможностей «доб­ рого» короля. Он понял, что его возвышение над народом лишь как короля ограничивает его возможности; он отказался от претворения в жизнь своих последних планов как «из человеческой слабости, так и потому, что видел вас уже сверху, сыны человеческие, мои друзья» *. Рука убийцы нашла того, кто был уже готов принять смерть.

Убеждающую силу роман приобрел прежде всего благодаря почти пол­ ному отождествлению автора со своим героем: степень его исповедальности

сделала	роман своего рода последним словом Г. Манна — в известной мере
это так	и есть.

В момент выхода второй книги правительства Народного фронта, возглав­ ляемого Леоном Блюмом, уже не существовало. Да и усилия создать Народ­ ный фронт не дали ощутимых результатов. После вступления вермахта во Францию семидесятилетний писатель был вынужден спасаться бегством: он переселился в Америку. В США Г. Манн был неизвестен, да и страна оста­ лась для него чужой. Его произведения распространялись лишь в узком кругу его единомышленников, высоко почитавших писателя за его убеждения.

Г. Манн не покорился судьбе. Наряду с романом, раскрывающим дра­ матические события современности, «Лидице» (1943), возникли романы «Ды­ хание» (1949) и «Прием в свете» (1950), опубликованный посмертно. Тща-

* Перевод Н. Касаткиной.

171

Литература и литературная борьба в первой половине XX века

тельной лаконичностью зрелого мастера и фантастическим развитием фабулы, свойственным его раннему творчеству, они вновь напоминают образы «отми­ рающего общества». Рассказывая больше о ходе исторических событий, чем о себе самом, Г. Манн подводит баланс своей эпохи в книге воспоминаний «Обзор века» (1946), освещая прошедший век с критических позиций, однако в итоге с грустной благодарностью. Его век стал для него «более честным», потому что в годы всемирной борьбы против фашизма он верил, «что его от­ ветственность разделяется многими, точнее, даже всеми».

Г. Манн умер в 1950 году, незадолго до готовившегося переезда в ГДР, где он был избран первым президентом Академии искусств. След его жизни может исчезнуть из жизни, сказал Т. Манн в день смерти брата, «лишь с самой культурой и утратой уважения к самим себе»146.

Томас Манн

Воздействие слова Томаса Манна на общественность стало особенно силь­ ным именно в ту пору, когда интерес к творчеству его брата заметно ослабел.

Долгое молчание, которым для лауреата Нобелевской премии 1929 года отмечен швейцарский период эмиграции, с 1938 года, когда Т. Манн переехал на постоянное жительство в США, сменилось активнейшей общественной деятельностью: он совершает целую серию лекционных турне по стране, вы­ ступает в качестве своеобразного политического конферансье перед самой широкой аудиторией, в том числе и перед домашними хозяйками; из об­ щего ряда немецких эмигрантов Т. Манн в годы войны выделялся тем, что его высказывания по злободневным вопросам борьбы против Гитлера не только принимались во внимание тогдашними правительственными кругами США, но и находили у них одобрительный отклик.

Литературное творчество Т. Манна этой поры обусловлено «радикальным пересмотром» тех консервативных концепций, которых он придерживался по­ сле первой мировой войны, когда был близок к тому, чтобы превратиться в за­ урядного писателя, занятого разработкой малоинтересных для современного ему читателя сугубо обывательских тем.

По доброй воле он занял в те годы позицию стороннего наблюдателя. В 1918 году он опубликовал свои «Размышления аполитичного», архипростран­ нейшее эссе объемом в шестьсот страниц, которых, однако, не хватило, чтобы убедительно отстоять идею отрешенного от политики немецко-романтического мира искусства. В год, когда в Германии совершалась революция, он был

занят сочинением идиллий, и	не только в прозе о своей собаке («Хозяин
и собака»), но даже в стихах	(«Песнь о младенце»), обе вещи — в 1918 году!

Работа над романом «Волшебная гора» почти не продвигалась. Отношения с братом были у него тогда весьма натянутые. Однако и он чувствовал, что германская и русская революции означают некий коренной, «мировой» пово­ рот и что «никто отныне не сможет жить по-старому, а если б кто захотел жить так, то пережил бы самого себя»147. Внутренняя потребность к постоян­ ному творческому поиску навела его на мысль обратиться к тематике воспи­ тательного романа, что и помогло ему наконец завершить в 1924 году «Вол­ шебную гору».

Воспитанный в буржуазной среде, Ганс Касторп попадает в туберкулез­ ный санаторий, который расположен в горах и совершенно отрезан от мира «равнины». Простодушный молодой человек сначала не замечает, что в лице

172

Между реакцией и прогрессом

новых своих знакомых он сталкивается с альтернативами эпохи: здесь он встречает своего кузена Цимсена, являющегося ярким представителем истин­ но «прусского» характера, и влюбляется в мадам Шоша, русскую по нацио­ нальности, с весьма широкими понятиями о человечности; он становится свидетелем острых дискуссий между страстным республиканцем Сеттембрини и выучеником иезуитов Нафтой — последовательным реакционером в револю­ ционном обличье; на него производят впечатление блестящие, но весьма туманные речения расположенного не к теориям, а к реальной земной жизни нидерландского плантатора. Больны здесь все, но Касторпу болезнь помогает подняться на ступень более высокого познания. К нему со временем приходит умение критически смотреть на окружающий его мир, и он осознает, что должен сделать выбор: между иррационализмом и разумом, радикализмом

игуманизмом, романтикой и просвещением, болезнью и жизнью — либо вырваться за рамки всех этих альтернатив. Он понимает, что «во имя доброты

илюбви человек не должен позволять смерти властвовать над своими мыслями» и, хотя он не может решиться порвать с «волшебным миром горы», с началом первой мировой войны новый Тангейзер без чувства сожаления готовится выйти в настоящий мир. Таким образом, вопрос о предназначении и ответ­ ственности человека выдвигается на первый план этого, в силу философских сложностей своей темы глубоко интеллектуального, романа, в котором со­ четание повествовательных элементов предметного описания вкупе с элемен­ тами эссеистически-теоретическими дает удивительное эстетическое единство.

Мотив гуманности, главенствующий как в «Волшебной горе», так и в обшир­

ном	эссе «Гёте и Толстой» (1922), является	сквозной	темой и		следующего
его	произведения — тетралогии «Иосиф и его	братья»,	начатой	в	1926 году,
а законченной в последние годы эмиграции («Былое Иакова»,				1933; «Юный

Иосиф», 1934; «Иосиф в Египте», 1936; «Иосиф-кормилец», 1943). К ее на­ писанию автора подвигла убежденность в том, что именно в эпоху великих исторических переворотов, когда закончилась буржуазная эра и начала свое становление эра новая, на повестку дня следует поставить вопрос человека «о себе самом, о его корнях и перспективах, о его сущности и цели...»148.

Томас Манн повествует ветхозаветную историю, которую еще Гёте считал «очаровательной» и достойной более детальной разработки: Иосифа — лю­ бимого сына патриарха Иакова — его братья сначала бросают в яму, а потом продают в рабство на далекую чужбину, в Египет, где он со временем воз­ вышается, став вторым после самого фараона лицом в государстве, и заставляет явиться к себе отца и братьев. Эта история, однако, не «историческая», она не имеет конкретной реальной почвы и является всего лишь составной частью мифологически-религиозного предания. На основе обширных знаний истории и религиозных учений Т. Манн придал ей конкретно-исторический характер, развернув ее на тщательно обрисованном историческом фоне. И все же он оставил ее в «мифическом Далеко» сказаний и легенд, повествующих о прошлом, но подразумевающих будущее. «Занимает нас, — говорится в рома­ не, — вовсе не время, очерчиваемое цифирью, а скорее раскрытие тайны пере­ плетения предания и пророчества, наполняющего слово «Некогда» двусмыслен­ ным содержанием — прошлым и настоящим, а через них дающего ему и заряд потенциального настоящего...»

То, что история Иосифа заряжена «потенциальным настоящим», объясняет­ ся тем, что своей целью она имела не разъяснение чуда божественного пред­ видения, а изображение образцового поучительного процесса: безмятежносамонадеянный юноша, любимчик отца, преодолевает эгоцентризм своей мо-

173

Литература и литературная борьба в первой половине XX века

лодости. Наученный горьким опытом многократного «падения в яму», он прихо­ дит к выводу, что сущность гуманного составляют не красота и ум, а вторже­ ние передового мышления в пределы «политики». Ведь, будучи наместником фараона, он занимается политикой, в своей политической деятельности он опирается на приобретенные им обширные познания в вопросах хозяйствова­ ния и экономического планирования. Так он становится в конце концов «Иосифом-кормильцем».

Таково название последнего тома тетралогии. В нем наиболее полно отразились представления Томаса Манна о социальной гуманности, не­ обходимой и спорной. Одновременно в этом романе утверждается и новое назначение мифологической литера­ туры. Т. Манн хотел гуманизировать миф и положить конец нацистскому «блаженствованию немецкого духа в мифической навозной жиже» 149, он сознательно стремился «вырвать миф из лап фашистских мракобесов и

наделить его гуманистическими функ¬ циями»150.

Такого же подхода требовала и борьба за сохранение гуманистиче­ ских традиций немецкой культуры; с другой стороны, необходимо было подвергнуть ее критическому анализу.

«Лотта в Веймаре» (1937) — ро­ ман о встрече Шарлотты Кестнер, урожденной Буфф (прообраз вертеровской Лотты), с состарившимся Гёте — показывает классика мировой литературы как фигуру в высшей степени спорную.

В семи главах, предваряющих первое появление Гёте, он является предметом постоянных обсуждений, подчеркивающих всю противоречи­ вость его характера. Лотта, «пред­ ставляющая народ», переживает «скорбное» разочарование при по­ явлении того, кем все вокруг вос­ хищаются, больше всего ее раздража­ ет, как много ханжества и холопства в том почитании, каким окружен «великий муж». Отношение Гёте к собственному окружению высвечивает диссонанс, уродливая сила которого превращает гения в «олимпийца» и, наоборот, общество — в толпу «ра­ бов»; уже в Гёте и его эпохе автор

Т. Манн в Калифорнии (ок. 1942) обнаруживает отсутствие истинного

174

Документ о чешском гражданстве Т. Манна

										Между реакцией и прогрессом
демократизма,				что,		как	он		считал,
в немалой мере способствовало при­
ходу к	власти			Гитлера.
Этот		национальный					критицизм
принял радикальные формы в «Док­
торе	Фаустусе».				У	Т. Манна				нет
другой такой книги, в которую он
вложил так много своей души.
Почтенный				профессор				гимназии
Серенус Цейтблом, из-за своих анти­
фашистских			убеждений				добровольно
подавший в отставку и покинувший
службу,		в	течение			двух последних
лет второй			мировой			войны		(в	то	же
время,		что	и	сам	Т. Манн)				пишет
биографию			своего			друга,		полный

предчувствием того, что она ужасаю­ щим образом связана с катастрофой Германии, происходящей у него на глазах. Его друг Адриан Леверкюн (он наделен чертами доктора Фауста из народной книги, а кроме того, и чертами Фридриха Ницше и даже самого автора) вырастал в среде,

пропитанной духом средневековья; закончив курс теологии, он становится композитором. Благодаря своей исключительной проницательности герой приходит к выводу, что история европейской музыки, исчерпав себя, находится в застое, как, впрочем, вся его эпоха в целом. Чтобы — тем не менее — иметь возможность создавать художественные произведения, он заражается бо­ лезнью, как бы символизирующей договор с чертом. Он создает гениальные творения, но по истечении установленного срока впадает в безумие. Образ его приобретает трагическое величие, ибо, переживая трагедию, он недвусмыс­ ленно расценивает свой «договор» как роковую ошибку: «...вместо того, чтобы мудро заботиться о преумножении общего блага на Земле ради счастья человека», он революционизировал музыку — пример «консервативного ре­ волюционера», виновного в том, что он не содействовал реальной революции.

С точки зрения Т. Манна, вина Леверкюна символически отражала «вину» Германии и немцев, «ложный путь нации» (Александр Абуш), своими кор­ нями уходящий глубоко в историю. Причины этого ложного пути ему удалось осмыслить лишь в мифологизированной притче, однако в том очищении от ви­ ны, которое он заставляет предпринять своего героя-композитора, он спра­ ведливо видел предпосылку к «надежде по ту сторону безнадежности»: к буду­ щему за пределами эпохи немецкого бюргерства, которую можно завершить лишь с помощью нового революционного начала. В речи, с которой он высту­ пил в период работы над «Доктором Фаустусом», Т. Манн, в частности, сказал: «Разрушить необходимо именно злосчастный и столь опасный для всего мира союз юнкерства, генералитета и крупных промышленников». Сле­ дует «не только не препятствовать немецкому народу, но и помочь ему...

осуществить подлинную, настоящую и очистительную революцию, которая одна только и может реабилитировать Германию в глазах всего мира, перед истори­ ей и в своих собственных глазах, и открыть ей дорогу в будущее...»151.

175

Литература и литературная борьба в первой половине XX века

Не порвав с прошлым, нельзя было и помышлять о будущем. В том же духе высказалась в 1944 году и Анна Зегерс: «Как добиться того, чтобы не­ мецкая молодежь осознала нашу вину и наш долг, — в этом, пожалуй, самая тяжелая задача нашего поколения»152. Ее роман «Мертвые остаются моло­ дыми» представляет собой еще один пример того глубоко критического ана­ лиза эпохи, который в последние годы войны стал тематическим стержнем всей антифашистской литературы эмиграции.

Зачастую он выливался в форму автобиографического резюме о современ­ ности («Вчерашний мир» С. Цвейга, 1942; «Закат дворянства» Л. Ренна, 1944; «Поворотный пункт» К. Манна, на нем. — 1952). Нередко он становился веду­ щей темой крупномасштабных романных композиций («Дочь» Б. Франка, 1943; «Страсти вокруг миротворца» О. М. Графа, 1947, или «Родные и знако­ мые» В. Бределя, 1943—1953, — с сугубо пролетарских позиций).

То, что надежды Т. Манна на новое начало в Германии осуществились иначе, чем он это себе представлял, в определенной степени отразилось в произ­ ведениях, созданных им в последние годы жизни. Быстрый распад анти­ гитлеровской коалиции удручил его, разгул антикоммунистической истерии в США привел его в смятение. В 1952 году Томас Манн, переступивший семи­ десятилетний рубеж, отправился в новую эмиграцию: последние годы своей жизни он прожил в Швейцарии, до самой своей кончины неустанно взывая к разуму, ратуя за мир. Из ранее начатых им работ он продолжал дописывать

«Признания авантюриста Феликса Круля» (1954); в созданном им в	эту
пору «Избраннике» (1951), фабульной основой которого послужила	поэ­

ма Гартмана фон Ауэ о Грегориусе, он в улыбчиво-пародийной манере раз­ вивал мотив милосердия и искупления греха, разрабатывавшийся им прежде в «Докторе Фаустусе».

Развитие социалистического реализма

Писатели, вышедшие из пролетарско-революционного литературного дви­ жения, проявили себя как наиболее действенная сила антифашистской лите­ ратуры эмиграции. Они деятельнейшим образом боролись против фашизма средствами просветительской литературной пропаганды, принимали активное участие в гражданской войне в Испании и в войне против гитлеровской Гер­ мании. На протяжении всего периода нацистского господства они выступали с инициативами за объединение противников Гитлера. Их литературная деятельность не в последнюю очередь содержит в себе существенные пред­ посылки марксистского анализа фашизма и антифашистского Сопротив­ ления.

Они не смогли бы вырасти в столь мощную силу без коренного пересмотра своих позиций. Поэтому годы эмиграции были для них временем исключитель­ но напряженного политического и художественно-теоретического самообра­ зования — это были годы не только учения, но и переучивания: первейшая потребность дня заключалась в разработке поэтики, которая отвечала бы стратегии коммунистического движения, нацеленной на создание Народного фронта.

176

Между реакцией и прогрессом

Нового осмысления требовал вопрос об отношении социалистической ли­ тературы к мировому культурному наследию. Проблема эта начала разраба­ тываться еще в начале 30-х годов; в эмиграции писатели продолжили свои раздумья. Это имело важное значение для объединения антифашистских сил: отмечая, что I Международный конгресс писателей в защиту культуры прохо­ дил «под знаком гуманизма», И. Р. Бехер подчеркивал то общее, что сближало духовные интересы многих буржуазных художников слова с «революционным учением о происхождении и предназначении человека» 153, то есть с теорией и практикой реального социалистического гуманизма. Это общее необходимо было защитить от посягательств фашизма.

Бехер призывал отвоевать культурное «наследие у тех, кто преступно завладел им», призывал к «войне за обладание творческим наследием». Со страстностью, немыслимой для пролетарско-революционного периода своего творчества, он объявлял себя «преемником тех великих благородных побор­ ников гуманности, ...которые, изображая величие человеческих страстей, славили мощь человека, его достоинство, его преобразующую творческую силу»154. Углубленный анализ традиций мировой литературы положительно сказался на творчестве едва ли не всех социалистических писателей-эмиг­ рантов.

Националистическая демагогия фашизма, кроме того, требовала, по вы­ ражению Бехера, «очищения нашего отношения к отечеству» 155. Об отноше­ нии к отечеству в пролетарско-революционный период социалистического развития литературы мало кто размышлял; в период изгнания тема связи с ро­ диной приобрела для многих писателей-коммунистов исключительно важное значение. Они чувствовали, что от собственного народа они восприняли то, «что Гёте именует подлинным впечатлением, — первое и потому неподра­ жаемо глубокое впечатление обо всех сторонах жизни, обо всех слоях общест­ ва, впечатление, которое мы неосознанно и неизменно берем за мерило, за эталон»156 (Анна Зегерс). В осмыслении отношения между нацией и классом одновременно заключалась и задача художественного изображения, творческое решение которой придало социалистической литературе в период эмиграции характер осознанной национальной социалистической литературы. Не случайно «тема Германии» занимала столь важное место в творчестве многих писателей.

Закономерно, что переориентация социалистической литературы наиболее сильное свое выражение нашла в широкой дискуссии по теоретическим пробле­ мам реализма: преодоление неудач всегда было и остается серьезнейшей шко­ лой реализма как в политическом, так и в художественном смысле. Толчком к дискуссии явилось выступление Максима Горького на Первом Всесоюзном съезде советских писателей (1934), в котором он впервые употребил понятие социалистического реализма. Непосредственным же поводом к дискуссии послужил тезис Альфреда Куреллы (1895—1975) о неприемлемости экспрес­ сионизма как традиции для антифашистской литературы.

В таком же духе высказался и венгерский теоретик литературы Дьёрдь Лукач (1885—1971), в 1919 году — народный комиссар Венгерской Советской республики, а после ее разгрома — политический эмигрант в Австрии, Герма­ нии и Советском Союзе. Указывая на «внутреннюю, многостороннюю, мно­ госторонне-посредническую связь между Народным фронтом, народностью литературы и реальным социализмом», он заострял внимание на подоплеке дискуссии, существенной для политической практики157. По мнению Лукача, Народный фронт для литературы равнозначен «борьбе за истинную народность, за многостороннюю связь с жизнью собственного народа, ставшей историей,

177

12—1233

	Литература и литературная борьба в первой половине XX века
		обретшей		историческое					своеобра­
		зие, означает поиск и нахождение
		направлений			и	лозунгов,			пробуж­
		дающих		прогрессивные тенденции
		этой народной жизни к жизни но¬
		вой, политически					действенной»
		Народность такого рода он видел
		осуществленной				в	реализме,			вы­
		росшем из традиций XIX века, в
		современную же эпоху она, с его
		точки зрения, воплотилась в твор­
		честве Т. и Г. Маннов, Р. Роллана
		и М. Горького.
		Для	целого			ряда		социалисти­
		ческих писателей, к примеру для
		И. Р. Бехера, художественные кон­
		цепции	Лукача			стали — и				не	в
		последнюю			очередь			потому,			что
		были выражены на высоком фило-
		софско-теоретическом уровне, —
		главным		источником				пересмотра
	Международный конгресс писателей	творческих позиций. Иных они в
		определенном отношении							утверди­
	в Мадриде 1937 г., вверху слева
	М. Андерсен-Нексе, внизу слева	ли в их		творчестве,				но	в то		же
	Л. Ренн и В. Бредель	время	побудили				к	возражению.
		Некоторые			писатели			усомнились
	в правомерности сужения понятия литературного			наследия; им					казалось,
	что недифференцированная полемика,	направленная				против		литератур­

ного «авангарда», представляет опасность для «сильного, многогранного антифашистского искусства» и может отрицательно сказаться на «на­ полненности и колоритности литературы»159. Бертольт Брехт особенно резко отреагировал на возведение в догму определенной канонизации форм и изобразительных средств; ведь такой догматизм неминуемо порождал бы сомнения в необходимости разработки отвечающих духу времени методов изоб­ ражения и парализовал бы «дух экспериментаторства». Он вновь заострял вни­ мание на проблеме отношения художника к действительности: «Писать реа­ листически — значит вскрывать социальный комплекс причинности, разобла­ чать господствующие взгляды как взгляды власть имущих, писать с позиций класса, который обладает широчайшими возможностями для преодоления са­ мых серьезных препятствий, стоящих на пути человеческого общества, под­ черкивать конкретный момент развития и давать возможность обобщать»...160. Поэтому — далее — реализм должен быть независимым от каких бы то ни бы­ ло условностей и жестких определений, более того — должен «использовать все средства, как старые, так и новые, как проверенные, так и еще не опробован­ ные, как те, что уходят своими корнями в искусство, так и любого иного проис­ хождения, с тем чтобы в образцовом художественном исполнении показать людям реальность» 161. Брехт в своей позиции был настолько мудрым реалистомпрактиком, что свои сочинения с критикой Лукача не опубликовал: обострение полемики ни в коей мере не могло способствовать сплочению писателейэмигрантов. Действенную силу его работы обрели лишь в 60-е годы — его тезис о «Широте и многообразии реалистического метода» (так называется напи-

178