§ 37. Моральность

Совесть же наиболее простым и глубоким образом проявляется в виде стыда: это отвращение к извест­ным поступкам и речам, недовольство самим собой, а возможно, также и другими людьми, чьи манеры ощу­щаются как свои собственные, когда допущено нечто неподобающее. Как неприязнь или отвращение стыд родственен страху, как недовольство или негодова­ние — вспыльчивости, и в нем всегда смешиваются эти два аффекта, независимо от того, в какой очеред­ности они проявляются. Но прежде всего, стыд есть вуалирование, сокрытие, утаивание; отвращение к обнаженному, откровенному, известному. И потому он находится в особой связи с половой, супружеской, домашней жизнью, свойствен преимущественно жен­щинам (в особенности девушкам), детям и юношеству и считается их украшением — и именно в той мере, в какой им приличествует и подобает жить в узком кругу, находиться в зависимости от супруга, отца с матерью или учителя и быть почтительными и скром­ными по отношению к ним. Тот, кому подобает быть господином, кто появляется на улице или на рынке,

234

235

выходит в публичную жизнь или в мир, вынужден до некоторой степени преодолевать этот стыд или хотя бы придавать ему какой-то новый облик. Стыд всегда есть способность сущностной воли, которая удержи­вает, предостерегает от того, к чему нас хотели бы склонить другие побуждения, и действует при этом как признанный властитель, как безусловно значи­мый авторитет, всегда имеющий, всегда сохраняю­щий свое право. Нельзя всем показывать, говорить и делать то, что предназначается лишь для некоторых, и терпеть ото всех то, что мы охотно позволяем немно­гим, с чем мы свыклись и чего даже требуем от них как подобающего. От того, что отвратительно, что во­обще неприятно по природе, стыд распространяется на запретное как таковое: на то, что действительно ощущается, мыслится и сознается как выходящее за границы собственной свободы, собственного права, как проступок и несправедливость, а потому и на вся­кое нескромное, неумеренное, несдержанное дейст­вие или слово. Таким образом, в этом отношении стыд не есть чужая воля, отрицательно реагирующая на посягновение и вмешательство в свою область; а также не только некая воля общности, которая каж­дому указывает его долю и не может дать или разре­шить то, что не дозволено никому, уже потому, что она этим не обладает, но в то же время и предохра­няет каждого от всевозможных проступков, поскольку они идут вразрез с ее определениями. Но, по крайней мере, наряду с этим стыд есть и формообразование собственной сущностной воли, согласное с волей об­щности и противостоящее другому формообразова­нию той же самой сущностной воли, или избиратель­ной воле, устремленной в другом направлении. Стыд здесь есть либо с болью ощущаемое порицание, исхо­дящее от себя самого или со стороны товарищей, либо страх перед ним, подобный всякому страху от

236

предчувствия боли. Такая боль приводит, однако, к уменьшению собственной силы, порождает ощуще­ние своего бессилия, незначительности: поэтому тот, кто становится причастен позору, видит себя унижен­ным, задетым, оскверненным; цельность и красота его духовного тела, его чести уже нарушена: ведь последняя ощущается и мыслится как нечто реальное, так как она есть сама сущностная воля, поскольку эта воля причастна тому благу, в которое верит и которое одобряет та или иная общность, поскольку она тем самым добра и в своем бытии тоже должна прояв­ляться как добрая. Следовательно, тот, кто делает нечто постыдное, поступает так во вред самому себе. Такова изначальная, но, до тех пор пока человек рас­сматривается как индивидуум и как всего лишь субъ­ект своей избирательной воли, также и развитая идея моральности. Такую естественную основу можно также определить следующим образом: никому не хо­чется дурной славы, она каждого делает в его собст­венных глазах отвратительным и наихудшим; в самом деле, эмпирическое значение этого слова обнажает ядро тех установлений, с которыми изначально свя­зывалось и до сих пор связывается чувство стыда. Об­ращение же, в котором моральные понятия становят­ся конвенциональными и закосневают, гласит: в об­щественной жизни, которая полезна тебе и даже необходима для твоих целей, тебе следует ограничи­вать свою свободу из уважения к свободе других, в частности же, для того чтобы сохранить, а пожалуй даже и расширить свою область, тебе следует способ­ствовать тому, чтобы их внимание к тебе не иссякало и чтобы они тебя опасались, поскольку в этом выра­жаются их мнения о твоей силе, а потому также вы­глядеть морально добрым и благородным, честным и справедливым, раз уж — и до тех пор пока — цен­ность придается видимости этих качеств. Но только

237

видимости и может придаваться ценность, коль скоро каждое существо наряду с тобой думает о себе самом и — отчасти в общем смысле, отчасти применительно к себе самому — ценит вышеописанные качества ради их всевозможных действий, причем, поскольку одни и те же действия могут быть совершенно по-разному мотивированы (сущностной волей или волей избирательной), их действительные причи­ны оказываются безразличными и лишь в первую оче­редь имеются в виду привычные или по привы­чке предпочитаемые. Ибо если на рынке каждый за­хочет сообразовать свои действия с той максимой, что честность является наилучшей политикой, то, конечно же, будет вполне безразлично, вынашивает ли он в себе действительно честное настроение, и если в салоне он станет вести себя учтиво, скромно и осмотрительно, то этого будет достаточно, ведь только неопытные отказываются принимать бумажные деньги, хотя благодаря конвенции они и в самом деле получили ценность, равную цен­ности звонкой монеты.