1 Смит в дальнейшем передает с легкими изменениями мысли Юма из его книги «History of England*. Henry VIII, ch. 3.

ние профессии самой себе и ожидание ее поощрения и развития от уси­лий тех лиц, которые получают выгоду от нее. Ремесленники, видя, что их прибыль увеличивается при благоприятном отношении к ним заказ­чиков и покупателей, стараются по возможности увеличить свое искус­ство и старательность; и так как в промысел не вносится никакого рас­стройства нецелесообразным вмешательством, то всегда есть уверенность, что количество сработанного товара постоянно будет приблизительно со­ответствовать спросу».

«Но существуют и такие занятия, которые, хотя и полезны и даже необходимы в государстве, не приносят никакой выгоды или удовольст­вия ни одному человеку; верховная власть обязана изменить свой образ действий по отношению к представителям этих профессий. Она обязана оказывать им государственное поощрение, чтобы они могли существовать; против пренебрежения, в каком эти профессии, естественно, окажутся, она должна принимать меры, связывая с этими профессиями особые по­чести и знаки отличия, устанавливая целую цепь рангов и строгую зави­симость одного от другого или прибегая к каким-либо иным средствам* Лица, занятые в финансовом ведомстве, во флоте и судебном ведомстве, представляют собою пример этого класса людей».

«С первого взгляда можно подумать, что духовенство принадлежит к первому роду профессий и что поощрение его, равно как юристов и вра­чей, можно смело предоставить щедрости отдельных лиц, которые сле­дуют его учениям и получают пользу или утешение от его духовной дея­тельности и помощи. Его старательность и усердие, без сомнения, будут только подхлестываться этим добавочным побуждением, а его искусство в своей профессии, а также умение управлять умами народа должны бу­дут ежедневно возрастать в результате увеличения его практики, приле­жания и внимания к делу».

«Но при более близком рассмотрении дела мы найдем, что каждое мудрое правительство должно стараться как раз не допускать этого за­интересованного усердия духовенства, потому что во всякой религии, ис­ключая истинной, оно в высшей степени опасно, оно имеет даже естест­венную тенденцию искажать истинную религию, пропитывая ее значи­тельной примесью суеверий, нелепостей и заблуждений. Любой духовный деятель, стремясь стать в глазах своих последователей более нужным и священным, готов внушать им самое резкое возмущение против всех ос­тальных сект и постоявно пытаться возбуждать какой-нибудь новой вы­думкой ослабевающее благочестие своей аудитории. В проповедуемых доктринах не будет обращаться ни малейшего внимания на истину, нрав­ственность или приличие. Будет приниматься любое положение, какое лучше всего соответствует беспорядочным страстям человеческой натуры. Каждая община будет привлекать к себе приверженцев все новыми уси­лиями и ловкостью в воздействии на страсти и легковерие черни; и в конце концов гражданская власть увидит, что она дорого заплатила за преследуемую ею бережливость, экономя на постоянном жалованье свя­щенникам, и что на деле ей выгоднее и удобнее всего в ее отношениях к духовным пастырям просто купить их пассивность, установив для этой профессии определенное жалованье и сделав для них излишним прояв­лять большее усердие и активность, чем это необходимо для того, чтобы не дать своему духовному стаду рассеяться в поисках новых пастырей. Таким-то образом церковные учреждения, хотя и возникавшие обычно первоначально в силу религиозных побуждений, в конце концов оказы­ваются выгодными для политических интересов общества».

Но были ли хороши или дурны результаты установления независи­мых доходов для духовенства, это очень редко делалось для достижения этих результатов. Эпохи, отличавшиеся ожесточенными религиозными распрями, были обычно и эпохами столь же ожесточенной политической борьбы. В такой обстановке каждая политическая партия считала для себя выгодным заключать союз с той или другой из борющихся между собой религиозных сект. Но это было осуществимо лишь при условии принятия или по крайней мере покровительственного отношения к основ­ным догматам этой отдельной секты. Секта, которой удалось заключить союз с победившей партией, неизбежно приобщалась к победе своего союзника, при помощи которого вскоре получала возможность до извест­ной степени привести к молчанию и подчинению всех своих противников. Эти последние обычно объединялись с врагами победившей партии, а потому и становились ее врагами. Духовенство отдельной секты, одержав полную победу и приобретя величайшее влияние и авторитет в массе на­рода, оказывалось достаточно могущественным, для того чтобы держать в руках вождей и руководителей своей собственной партии и вынуждать гражданскую власть считаться с его взглядами и стремлениями. Обык­новенно первое требование этого духовенства состояло в том, чтобы граж­данская власть принуждала к молчанию и обуздывала всех его против­ников, а второе его требование сводилось к предоставлению ему этой властью независимых доходов. Так как духовенство обычно немало со­действовало победе, то казалось справедливым, чтобы оно получило не­которую долю в добыче. Помимо того, для него стала неприятной и об­ременительной необходимость приспособляться к народу и зависеть в своих средствах к существованию от его настроений. Таким образом, предъявляя зто требование, духовенство считалось со своими удобствами и выгодойгне задумываясь о последствиях, какие это может иметь в бу­дущем для влияния и авторитета его сословия. Гражданская власть, ко­торая могла удовлетворить это требование только передачей духовенству части того, что она предпочла бы взять сама или удержать в свою пользу, редко проявляла большую готовность уступить этому требованию. Од­нако необходимость всегда заставляла ее в конце концов подчиниться, хотя часто это происходило только после продолжительных оттяжек, ук­лончивости и неискренних оправданий.

Но если бы политика никогда не призывалась' на помощь религии, если бы победившая партия никогда не поддерживала учения одной секты в ущерб учениям другой, то она, вероятно, относилась бы одина­ково и беспристрастно ко всем существующим сектам и предоставляла бы каждому человеку выбирать себе священника и религию согласно его убеждению. В таком случае, без сомнения, налицо оказалось бы большое множество религиозных сект. Почти каждая отдельная община, вероятно, составляла бы своего рода самостоятельную маленькую секту или испо­ведовала свои особые учения. Каждый проповедник, вне всякого сомнения, чувствовал бы себя вынужденным прилагать чрезвычайные усилия и пус­кать в ход всевозможные уловки, чтобы сохранить за собой и увеличить наличное количество своих последователей. Но так как все другие пропо­ведники чувствовали бы себя вынужденными к тому же самому, то ни один проповедник или секта проповедников не могли бы пользоваться очень большим успехом. Заинтересованное и деятельное рвение рели­гиозных проповедников может быть опасно и может иметь неприятные последствия только там, где в обществе допущена только одна секта или где все общество в целом разделяется на две или три большие секты, причем проповедники каждой из них действуют согласованно и подчи­няясь установленной дисциплине и иерархии. Но это рвение безопасно там, где общество делится на 200, или 300, или, может быть, на много тысяч маленьких сект, из которых ни одна не может быть достаточно значительна, чтобы нарушать общественное спокойствие. Проповедники каждой секты, видя себя окруженными со всех сторон большим количе­ством противников, чем друзей, были бы вынуждены учить тому чисто­сердечию и умеренности, которые так редко возможно встретить среди проповедников больших сект, учения которых, поддерживаемые граждан­ской властью, почитаются почти всеми жителями обширных королевств или империй и которые знают только последователей, учеников и сми­ренных почитателей. Проповедники каждой маленькой секты, видя себя почти одинокими, были бы вынуждены с уважением относиться к про­поведникам других сект, и уступки, которые они признали бы удобным и приятным делать друг другу, с течением времени могли бы превратить учения большинства их в ту чистую и рациональную религию, свобод­ную от всякой примеси нелепостей, обманов или фанатизма, которую мудрые люди во все эпохи желали видеть утвердившейся, но которая еще, пожалуй, никогда не была установлена положительным законом и, ве­роятно, никогда не будет установлена им ни в одной стране, потому что в вопросах религии на положительный закон всегда оказывали и, на­верное, всегда будут оказывать большее или меньшее влияние народные предрассудки и предпочтения. Такого рода церковное управление, или, точнее говоря, отсутствие всякого церковного управления, предлагала установить в Англии в конце гражданской войны секта так называемых индепендентов, секта, без сомнепия, совершенно необузданных фанати­ков. Если бы оно было установлено, то, хотя в его основу совсем не были положены философские принципы, то, вероятно, к нашему времени имело бы своим последствием в высшей степени философскую терпимость и умеренность в отношении к религиозным принципам. Оно было уста­новлено в Пенсильвании, где, несмотря на то что квакеры там наиболее многочисленны, закон фактически не благоприятствует одной секте больше, чем другой, и где оно, как утверждают, привело к указанной философской умеренности и терпимости.

Но если бы даже это одинаковое отношение ко всем религиозным сектам какой-либо страны не порождало такой терпимости и умеренности у всех или у большей части их, то все же при том условии, что эти секты достаточно многочисленны и каждая из них вследствие этого слитком незначительна, чтобы нарушать общественное спокойствие, чрезмерная ревность каждой из них по отношению к своему учению не могла бы приводить к каким-либо очень вредным последствиям, а, напротив, была бы в состоянии вызывать некоторые хорошие результаты; и если бы пра­вительство твердо решило пе вмешиваться в их жизнь и заставить их не вмешиваться в жизнь друг друга, то мало вероятно, что они и по собст­венному почину не раздробились бы достаточно быстро и не стали бы скоро довольно многочисленны.

В любом цивилизованном обществе, в любом обществе, где уже вполне установилось разделение на классы, всегда существовали одно­временно две схемы или системы нравственности, из которых одну можно назвать строгой, или суровой, а другую — свободной, или, если хотите, распущенной. Первая обычно принимается и почитается простонародьем, вторая — так называемым обществом, людьми воспитанными и светскими. Та степень осуждения, с какою мы должны относиться к порокам легко­мыслия, порокам, легко порождаемым богатством и избытком веселости и хорошего настроения, служит, по-видимому, главным признаком, отли­чающим эти две противоположные системы. Свободная, или распущенная, система нравственности обычно относится с большой снисходительностью к роскоши, расточительности и даже беспорядочным развлечениям, к доведению удовольствий до некоторой степени невоздержанности, к нарушению целомудрия по крайней мере одним из двух полов и т. п. при условии, если все это не сопровождается грубым неприличием и не ведет к лживости или несправедливости; она легко извиняет и даже про­щает все это. Напротив, суровая система нравственности относится к по­добным излишествам и крайностям с крайним отвращением и презрением. Пороки легкомыслия всегда гибельны для простого народа; беззаботно­сти и разгула в течение одной только недели часто бывает достаточно, чтобы погубить навсегда бедного работника и толкнуть его в отчаянии к совершению самых чудовищных преступлений. Поэтому более благора­зумные и лучшие люди из простонародья всегда питают отвращение к подобным эксцессам, которые, как говорит им опыт, столь непосред­ственно губительны для людей их положения. Напротив, беспорядочный образ жизни и расточительность в течение нескольких лет не всегда разо­ряет и губит человека светского, и люди этого класса весьма склонны считать возможность предаваться до известной степени подобным эксцес­сам одним из преимуществ своего богатства, а свободу поступать так, не навлекая на себя порицания или упреков, — одной из привилегий, связан­ных с их общественным положением. Ввиду этого к подобным эксцессам со стороны представителей своего класса они относятся лишь с незначи­тельным неодобрением и порицают их очень слабо, а то и совсем не де­лают этого.

Почти все религиозные секты зарождались среди простого народа, из рядов которого они обыкновенно привлекали своих первых, впослед­ствии наиболее многочисленных приверженцев. В соответствии с этим указанные секты почти всегда или за очень немногими исключениями усваивали систему строгой нравственности. Именно такой нравственно­стью они могли лучше всего зарекомендовать себя в глазах того класса, кому они в первую очередь предлагали свой проект реформирования су­ществующих учреждений. Многие из них, даже, пожалуй, большинство, старались приобрести доверие усилением строгости этой системы нравст­венности и доведением ее до нелепости и чрезмерности; и эта чрезмерная суровость часто привлекала к ним больше, чем что-либо другое, уваже­ние и преклонение простого народа.

В силу своего положения человек знатный и состоятельный яв­ляется заметным и выдающимся членом большого общества, которое сле­дит за каждым его шагом и таким образом вынуждает его самого следить за собственным поведением. Его влияние и вес очень сильно зависят от уважения, с каким относится к нему общество. Он не решится де­лать ничего такого, что может опорочить или навлечь на него дурную славу в глазах общества и вынужден очень строго соблюдать тот вид нравственности, снисходительной или суровой, какую общее мнение об­щества предписывает людям его положения и богатства. Человек низ­ших классов, напротив, отнюдь не является заметным членом какого-либо большого общества. Пока он живет в деревне, за его поведением могут следить и он сам, может быть, вынужден следить за собственным поведением. В таком положении, и только в таком, он может утратить так называемое доброе имя. Но стоит ему поселиться в большом городе, и он погружается в неизвестность и мрак. Никто уже не наблюдает за его поведением, поэтому весьма вероятно, что он перестанет сам следить за ним и предастся всем видам низменной распущенности и порока. Только став членом небольшой религиозной секты, он фактически выхо­дит из своей неизвестности, а его поведение делается предметом боль­шого внимания общества почтенных людей. С этого момента он приобре­тает некоторую репутацию и вес, какими до сих пор никогда не обладал. Все его братья — члены секты — в интересах репутации секты заинте­ресованы в наблюдении за его поведением и, если он служит причиной какого-либо скандала или слишком резко отклоняется от той суровой нравственности, какую они почти всегда требуют друг от друга, в их ин­тересах подвергнуть его тому наказанию, которое всегда является очень суровым, хотя и не связано ни с какими скверными последствиями, а именно — исключению или отлучению его от секты. В соответствии с этим в небольших религиозных сектах нравственность простонародья отличалась почти всегда замечательной устойчивостью и чистотой, обычно оставляя далеко позади себя нравственность членов официально признан­ной церкви. Нравственность таких небольших сект была часто даже в известной степени неприятно сурова и антиобщественна.

Однако существуют два весьма простых и действенных средства, при помощи которых государство могло, не прибегая к насилию, смяг­чить то, что представлялось антиобщественным или неприятно суровым в нравственности всех маленьких сект, на которые делилось население страны.

Первое из этих средств заключается в изучении науки и философии, которое государство может сделать почти общераспространенным среди всех лиц среднего и выше среднего положения и состояния; сделать это оно может не выдачей жалованья учителям, что вызовет со стороны по­следних небрежность и нерадивость, а установлением определенного эк­замена даже по высшим и более трудным наукам, которому должно под­вергаться всякое лицо для получения разрешения заниматься какой-либо либеральной профессией или для назначения его на какую-либо почтен­ную должность, ответственную или доходную. Если государство создает для этого класса людей необходимость учиться, ему не приходится забо­титься о том, чтобы снабдить их надлежащими учителями. Они скоро найдут для себя сами учителей лучших, чем это могло бы сделать для них государство. Наука является великим противоядием против отравы суеверия и фанатизма, а там, где высшие классы застрахованы от нее, низшие классы тоже уже не так сильно подвергаются этой опасности.

Вторым средством служит частое устройство и веселый характер общественных развлечений. Государство, поощряя, т. е. предоставляя пол­ную свободу всем тем, кто в собственных интересах старается без скан­дала или бесстыдства развлекать и забавлять народ живописью, поэзией, музыкой, танцами, всякого рода драматическими представлениями и зрелищами, легко рассеет в большинстве народа то мрачное настроение и меланхолию, которые почти всегда питают общественное суеверие и фанатизм. Общественные развлечения всегда были предметом ужаса и ненависти для всех фанатических сеятелей и возбудителей этого народ­ного безумия. Веселое и радостное настроение, внушаемое такими раз­влечениями, вообще несовместимо с тем умонастроением, какое наиболее соответствует их целям или на какое им легче всего воздействовать. Кроме того, драматические представления, часто разоблачающие и под­вергающие общественному осмеянию их уловки, а иногда вызывающие общественное возмущение, навлекали на себя ввиду этого более, чем вся­кие другие развлечения, их особенную ненависть и отвращение.

В стране, где закон не покровительствует проповедникам одной ре­лигии больше, чем проповедникам другой, не окажется необходимым, чтобы кто-либо из них находился в особой или непосредственной зависи­мости от государя или исполнительной власти или чтобы государь имел какое-либо отношение к назначению или смещению их с должности. При таких условиях ему не будет никакой нужды вмешиваться в их дела больше, чем это требуется для поддержания мира между ними (как он делает это по отношению ко всем другим своим подданным), т. е. для воспрепятствования им преследовать, позорить или угнетать друг друга. Совершенно иначе обстоит дело в странах, где существует официально признанная или господствующая религия. В таких странах государь ни­когда не может чувствовать себя достаточно прочно, если он не распола­гает средствами для воздействия в значительной степени на большин­ство проповедников этой религии.

Духовенство всякой официально признанной церкви образует мно­гочисленную корпорацию. Оно может действовать согласованно и пресле­довать свои интересы по общему плану и объединенное одним духом, как будто бы оно руководилось все одним человеком; и часто, действительно, оно и находится под таким руководством Его интересы, как особой кор­порации, никогда не совпадают с интересами государя, а иногда прямо противоположны им. Главный интерес духовенства состоит в сохранении своего авторитета и влияния на парод, а эти последние зависят от пред­полагаемой достоверности и важности всего учения, проповедуемого им, и от предполагаемой необходимости принимать его во всех его подроб­ностях, целиком, с полной верой, чтобы избежать вечных мук. И если государь будет иметь неосторожность показаться отступающим или со­мневающимся в самом пустячном вопросе их учения или из чувства че­ловечности захочет заступиться за тех, кто провинился в том или дру­гом из этих прегрешений, то щепетильная часть духовенства совершенно независимо от государя сейчас же провозгласит его нечестивцем и пус­тит в ход все страхи религии, чтобы вынудить народ перейти в поддан­ство к более правоверному и послушному государю. А если он воспроти­вится каким-либо из претензий или узурпации духовенства, опасность не менее велика. Государи, осмелившиеся таким образом восстать против церкви, обычно навлекали на себя обвинение не только в этом преступ­лении, но и в добавочном преступлении — ереси, несмотря на их торже­ственные заверения о своей вере и на смиренное подчинение всем дог­матам, какие она считала нужным предписать им. Но авторитет религии выше всякого другого авторитета. Страх, внушаемый ею, превозмогает всякий другой страх. Когда признанные проповедники религии распро­страняют в массе народа учения, подрывающие авторитет и власть госу­даря, последний может поддержать свой авторитет и власть только на­сильственными действиями или силой постоянной армии. Даже постоян­ная армия не может в таком случае служить для него прочной опорой, потому что если солдаты не чужеземцы — что редко бывает, — а рекрути­руются из массы народа — что должно быть почти всегда, — то и они скоро окажутся зараженными этими самыми учениями. Революции, кото­рые постоянно вызывали интриги греческого духовенства в Константине поле во все время существования Западной империи, смуты и потрясения, которые в течение нескольких столетий постоянно порождались интри­гами римско-католического духовенства повсеместно в Европе, доста­точно свидетельствуют о том, как непрочно и ненадежно всегда положе­ние государя, не обладающего надлежащими средствами воздействовать на духовенство признанной и господствующей в его стране религии

Символ веры, равно как и все другие духовные вопросы, само собой разумеется, не входит в сферу деятельности светского государя, который, правда, может в полной мере обладать качествами, необходимыми для защиты народа, но редко предполагается способным наставлять и просве­щать его. Поэтому в отношении этих вопросов его авторитет редко может быть достаточен для того, чтобы перевесить объединенный авторитет ду­ховенства официально признанной церкви. Между тем общественное спо­койствие и его собственная безопасность часто могут зависеть от учений, которые духовенство находит нужным распространять относительно этих вопросов. И так как он редко может с надлежащим весом и авторитетом открыто противиться решению духовенства, то необходимо, чтобы он мог воздействовать на него, а это возможно только внушением страха отре­шения от должности или надежд на повышение большинству членов этого сословия.

Во всех христианских церквах бенефиции духовпых лиц представ­ляют собой владения, которыми они пользуются не по усмотрению госу­даря, а пожизненно или до тех пор, пока не совершат какого-нибудь про­ступка. Если бы обладание этими бенефициями было менее надежно и духовенство могло бы лишаться их при малейшем неудовольствии госу­даря или его министров, оно было бы, вероятно, не в состоянии сохранять свой авторитет в глазах народа, который в таком случае считал бы его представителей наемниками, зависящими от двора, и не питал бы ника­кого доверия к искренности их проповеди и наставлений. Но если госу­дарь попытается незаконно или насильственно лишить некоторое количе­ство священников их бенефиций хотя бы па том основании, что они про­поведовали с чрезмерным усердием то или иное мятежное учение, то таким преследованием он только сделает их и их учение в десять раз более популярным, а потому и в десять раз более докучным и опасным. Страх почти во всех случаях оказывается плохим оружием управления, и к нему в особенности никогда не следует прибегать против такого класса людей, который проявляет хотя бы малейшее притязание на не­зависимость. Попытка застращать их ведет только к их озлоблению и усиливает их противодействие, тогда как более мягкое обращение сними, может быть, легко побудило бы их умерить свою оппозицию или совсем отказаться от нее. Насилие, которое французское правительство обычно употребляло, чтобы заставить все свои парламенты или высшие судебные места зарегистрировать тот или иной непопулярный указ, очень редко приводило к успешным результатам. А между тем средство, употребляв­шееся обычно в таких случаях, а именно заключение в тюрьму всех строптивых членов, следует признать достаточно решительным. Государи из дома Стюартов иногда прибегали к такому же средству, чтобы воздей­ствовать на некоторых членов английского парламента, которые обыкно­венно оставались столь же непреклонными. Обращение с английским парламентом теперь иное, и небольшой опыт, который проделал двена­дцать лет тому назад герцог Шуазель с парижским парламентом, убеди­тельно показал, что таким путем еще легче поладить со всеми парламен­тами Франции. Но опыт этот не был продолжен, потому что, хотя уступ­чивость и убеждение всегда представляют собою самое легкое и самое надежное средство управлепия, между тем как принуждение и насилие являются самым худшим и наиболее опасным средством, все же таково, по-видимому, естественное самомнение человека, что оп почти всегда пре­небрегает хорошими средствами, за исключением тех случаев, когда не может или не смеет пользоваться дурными. Французское правительство могло и имело смелость прибегнуть к силе и потому но считало нужным прибегать к уговорам и убеждению. Но не существует, по-видимому, та­кого сословия, как об этом говорит опыт всех веков, по отпошению к ко­торому было бы опаснее или даже губительнее применять принуждение или насилие, чем по отношению к уважаемому духовенству признанной церкви. Особые права, преимущества и личная свобода каждого отдель­ного представителя духовенства, который ладит со своим собственным сословием, больше уважаются даже в самых деспотических государствах, чем права, преимущества и личная свобода любого другого лица прибли­зительно одинакового общественного положения и состояния. Так бывает при всех степенях деспотизма, начиная с мягкого и снисходительного

правительства в Париже и кончая насильственным и необузданным пра­вительством в Константинополе. Но если это сословие трудно принудить к чему-нибудь силой, то поладить с ним столь же легко, как и со всяким другим, и безопасность государя, равно как и общественное спокойствие, сильно зависит, по-зидимому, от средств, какие у него имеются для воз­действия на духовных лиц; эти средства, по-видимому," выражаются во­обще в повышении, каким он может награждать их.

При древнем устройстве христианской церкви епископ каждого дио­цеза избирался соединенным голосованием духовенства и жителей епар­хиального города. Народ недолго сохранял свое право на участие в вы­борах, а пока пользовался им, почти всегда действовал под влиянием духовенства, которое в подобного рода духовных вопросах казалось его естественным руководителем. Но духовенству скоро, однако, надоело за­труднять себя хлопотами, необходимыми для воздействия на народ, и оно сочло более удобным и простым самому избирать своих епископов. Точно так же и настоятель избирался монахами монастыря, по крайней мере в большей части аббатств. Все низшие церковные бенефиции, входящие в состав диоцеза, жаловались епископом, который раздавал их тем членам духовенства, кому считал нужным. Таким образом, все церковные долж­ности и чины находились в распоряжении самой церкви. И хотя государь мог пользоваться некоторым косвенным влиянием на эти выборы — иногда было принято спрашивать его согласия на производство выборов и утвер­ждение избранных лиц, — вое же он не располагал прямыми или доста­точными средствами воздействия на духовенство. Честолюбие каждого церковника, естественно, побуждало его заботиться о благоволении не столько государя, сколько своего собственного сословия, от которого только он мог ожидать повышения.

В большей части Европы папа постепенно присвоил себе сперва раз­дачу почти всех епископств и аббатств, или так называемых консисторских бенефиций, а потом посредством различных махинаций и предлогов — большей части низших бенефиций, входящих в состав каждого диоцеза, при­чем епископу было оставлено немногим больше того, что представлялось абсолютно необходимым для обеспечения ему хотя бы минимального авто­ритета в глазах подчиненного ему духовенства. Благодаря такому порядку положение государя еще ухудшилось сравнительно с тем, что было прежде. , Духовенство всех стран Европы сложилось, таким образом, в своего рода духовную армию, правда, рассеянную по различным местам, но которая могла теперь во всех своих движениях и действиях направляться одним главой и руководиться по одному единообразному плану. Духовенство каждой отдельной страны можно было рассматривать как особый отряд этой армии, действия которого легко могли быть поддержаны и подкреп-, лены всеми другими отрядами, размещенными в соседних странах. Каж­дый отряд являлся не только независимым от государя той страны, в ко­торой он находился и которая содержала его, но и зависимым от чуже­странного государя, который мог в любой момент обратить свое оружие против государя данной страны и поддержать свой отряд оружием всех других отрядов.

Это оружие было страшнее и сильнее всего, что только можно себе представить. В Древней Европе до развития ремесел и мануфактур бо­гатство духовенства давало ему такое же влияние на простой народ, ка­кое богатство баронов обеспечивало им власть над вассалами, арендато­рами и крепостными. В громадных поместьях, которые жертвовало церкви ошибочно направленное благочестие государей и частных лиц, устанавли­валась юрисдикция такого же рода, как и в поместьях крупных баронов, и по тем же причинам. В этих больших поместьях духовенство или его управители легко могли охранять мир, не обращаясь к поддержке и помощи короля или кого бы то ни было другого, и ни король, ни какое-либо другое лицо не могли бы охранять там мир без поддержки и помощи духовенства. Поэтому юрисдикция духовенства в принадлежащих ему баронствах или поместьях была столь же независима и столь же не под­чинена власти королевских судов, как и юрисдикция крупных светских владетелей. Держатели земли духовенства были почти все, как и держа­тели земли крупных баронов, свободными арендаторами, целиком зависи­мыми от своих непосредственных господ и потому подлежащими в любой момент призыву для участия в военных действиях, в какие духовенство считало нужным вовлечь их. Помимо доходов с этих поместий духовен­ство обладало в виде десятины весьма значительной долей доходов со всех других поместий во всех королевствах Европы. Доходы эти в своей боль­шей части поступали натурой, т. е. уплачивались хлебом, вином, скотом, птицей и т. п. Количество, собираемое таким образом духовенством, зна­чительно превышало то, что оно само могло потребить, а в то время еще не существовало ремесел и мануфактур, на продукты которых оно могло бы выменять этот излишек. Духовенство могло не иначе употреблять эти громадные излишки, как расходуя их, подобно крупным баронам, на самое широкое гостеприимство и на самую щедрую благотворительность. В соот­ветствии с этим как гостеприимство, так и благотворительность духовен­ства были, как передают, очень велики. Оно не только поддерживало бедных почти во всех королевствах, но и многие рыцари и дворяне не имели часто другой возможности существовать, как странствуя из монастыря в монастырь под предлогом благочестия, а на самом деле с целью воспользоваться гостеприимством духовенства. Свита и прибли­женные у некоторых прелатов были иногда столь же многочисленны, как и у самых могущественных светских лордов, а если взять все духовенство в целом, то, пожалуй, и более многочисленны, чем у всех светских лордов, взятых вместе. Духовенство отличалось всегда гораздо большей объеди-ненностью и единодушием, чем светские лорды. Оно было связано по­стоянной дисциплиной и подчинением папской власти. Лорды, напротив, были свободны от всякой дисциплины и подчинения и почти всегда сопер­ничали друг с другом и враждовали с королем. Поэтому хотя у духовен­ства было меньше держателей и челяди, взятых вместе, чем у могу­щественных лордов (а число их держателей само по себе, вероятно, было еще гораздо меньше), однако его согласие и единодушие делали его более сильным. Равным образом гостеприимство и благотворительность духо­венства не только позволяли ему распоряжаться большой светской си­лой, но и значительно увеличивали вес его духовного оружия. Эти добро­детели доставляли ему величайшее уважение и почитание со стороны всех низших классов народа, из которых множество людей постоянно, а почти все по временам получали от него пропитание. Решительно все принадлежавшее или имевшее отношение к столь популярному сосло­вию — его владения, его привилегии, его учения необходимо являлось священным в глазах простого народа, и всякое посягательство на него, действительное или предполагаемое, казалось актом святотатственного безумия и нечестия. При таком положении вещей нас не должно удивлять, что если государь часто находил трудным сопротивляться объединению немногих представителей высшего дворянства, то еще более трудным ока­зывалось для него противиться объединенной силе духовенства его соб­ственных владений, поддерживаемого силой духовенста всех соседних вла­дений. В таких условиях приходится удивляться не тому, что он иногда бывал вынужден уступать, а тому, что он вообще когда-либо оказывался в состоянии сопротивляться.

Привилегии духовенства в те давно минувшие времена (представляю­щиеся нам, живущим ныне, в высшей степени нелепыми), его полное изъятие из светской подсудности, или так называемое в Англии право духовенства, являлись естественным, или, вернее, неизбежным, последст­вием такого положения вещей. Как опасно должно было быть для госу­даря пытаться наказать духовное лицо за какое-либо преступление, если его собственное сословие было склонно защищать его и объявлять улики недостаточными для осуждения столь святого человека или наказание слишком суровым для наложения его на человека, личность которого освящена религией! При таких условиях государю не оставалось ничего другого, как предоставить рассмотрение его дела церковным судам, кото­рые ради доброго имени и достоинства своего сословия были заинтересо­ваны в удержании насколько возможно всех его членов от совершения тяжких преступлений или даже от создания поводов к громким скандалам, могущим вызвать возмущение народа.

При том положении вещей, какое существовало в большей части Ев­ропы в течение X, XI, XII и XIII столетий и в течение некоторого вре­мени до и после этого периода, устройство римской церкви можно считать самой страшной силой, которая когда-либо была объединена и сосредото­чена против власти и прочности гражданского правительства, а также про­тив свободы, разума и счастья человечества, которые могут процветать только там, где гражданское правительство в состоянии оказывать им за­щиту. При этом устройстве самые грубые заблуждения суеверия питались и поддерживались частными интересами столь большого числа людей, что это ограждало их от всех нападений человеческого разума; в самом деле, хотя человеческий разум мог бы иногда разоблачить даже в глазах про­стого народа некоторые из заблуждений суеверия, он никогда не мог разорвать узы частного интереса. Если бы на это учреждение не нападал никакой другой враг, кроме человеческого разума с его слабыми уси­лиями, то оно сохранилось бы на вечные времена. Но этот громадный и тщательно построенный организм, потрясти который, а еще меньше сва­лить не могла вся мудрость и добродетель человека, был в силу есте­ственного хода вещей сперва ослаблен, а потом и частично разру­шен, теперь же в течение ближайших столетий, наверное, и совсем рас­падется.

Постепенное развитие ремесел, мануфактур и торговли — та самая причина, которая уничтожила власть крупных баронов, уничтожила точно так же в большей части Европы всю светскую власть духовенства. В про­дуктах, доставляемых ремеслом, мануфактурами и торговлей, духовенство, как и крупные бароны, находило нечто такое, на что оно могло обмени­вать свои сырые продукты; таким путем оно открыло способ расходовать все свои доходы на самого себя, не отдавая сколько-нибудь значительной доли их другим людям. Его благотворительность постепенно стала менее широкой, его гостеприимство — менее щедрым или менее расточитель­ным. В результате этого уменьшилось число зависящих от него лиц, по­степенно свита и челядь духовенства совсем исчезли. Подобно крупным баронам, духовенство тоже стремилось получать более высокую ренту со своих поместий, чтобы расходовать ее точно таким же образом на удовле­творение своего личного тщеславия и прихотей. Но такое увеличение ренты можно было обеспечить только предоставлением земельных участ­ков в аренду своим крестьянам, которые благодаря этому становились в значительной мере независимыми. Таким образом постепенно были ослаблены и совсем разорваны те узы заинтересованности, которые при­вязывали низшие классы народа к духовенству. Они даже были ослаб­лены и разорваны раньше, чем такие же узы, связывавшие эти же классы народа с крупными баронами, потому что, поскольку бенефиции духовен­ства большей частью были гораздо меньше земельных владений крупных баронов, обладатели отдельных бенефиций могли гораздо легче израсхо­довать весь свой доход на свою собственную персону. На протяжении большей части XIV и XV столетий могущество крупных баронов в боль­шей части Европы было еще в полной силе, тогда как светская власть духовенства, абсолютная власть, какою оно некогда обладало над широкой мйссой народа, пришла в значительный упадок. Власть церкви к этому времени в большей части Европы свелась почти исключительно к тому, что вытекало из ее духовного авторитета, и даже этот духовный авторитет был значительно ослаблен, когда его уже перестали поддерживать благотвори­тельность и гостеприимство духовенства. Низшие классы народа перестали смотреть на это сословие, как делали это до сих пор, как на помощника и целителя в своей нужде и болезнях. Напротив того, их возмущали сует­ность, роскошь и расточительность более богатого духовенства, которое казалось теперь расходующим на свои собственные удовольствия то, что всегда рассматривалось как достояние бедных.

При таком положении вещей государи различных государств Европы стали делать попытки вернуть себе то влияние, которым они некогда обла­дали в деле распоряжения крупными бенефициями церкви, и с этой целью восстанавливали старинное право настоятелей и капитулов каждого дио­цеза выбирать своего епископа и право монахов каждого аббатства выби­рать своего аббата. Восстановление этого старинного порядка было целью ряда законов, изданных в Англии на протяжении XIV столетия, в частно­сти так называемого статута о провизорах¹ и прагматической санкции, установленной в XV столетии во Франции. Для действительности избра­ния было необходимо, чтобы государь согласился предварительно на самое проиаводство выборов и утвердил потом избранное лицо; и хотя выборы по-прежнему предполагались свободными, однако государь располагал всеми косвенными средствами воздействия на духовенство своих владе­ний, какие, естественно, давало его положение. В остальных частях Европы вводились другие правила, преследовавшие подобные же цели. Но власть папы в деле раздачи крупных бенефиций церкви нигде, кажется, не была до реформации так действительно и так всемерно ограпичена, как во Франции и в Англии. В дальнейшем, в XVI столетии, конкордат пре­доставил королям Франции неограниченно!Гправо раздачи всех больших, или так н^зьтваёмых консисторских, бенефиций галликанской церкви.