Часть II Предындустриальный подъём на Западе

1 …И стагнация на Востоке

В середине второго тысячелетия европейцы смотрели на Восток со смешанными чувствами восхищения, зависти и страха. Великий трепет внушали мощные армии турок, развивавшие наступление на Запад, и военный флот Порты – самый крупный в Средиземноморье. Восторг вызывала монументальность китайской империи, о которой, впрочем, Европа имела ещё более туманные представления, чем о богатствах Индии, возбуждавших отчаянную зависть. Ощущение собственной ущербности в сравнении с Востоком на Западе существовало давно. Оно обострилось после раздвоения Римской империи, выделения Византии, вобравшей в себя самые богатые – восточные провинции «Pax Latinas». Да и в предшествовавшие времена европейские анклавы цивилизации в производственном плане не могли соперничать с аграрными деспотиями Египта и Азии.

С крушением Рима разрыв в благосостоянии враз «одичавшего» Запада и не пережившего такого упадка Востока только усилился. Превосходство Азии продолжало сохраняться и после того, как феодализм в Европе обрёл свои зрелые формы. Лишь в военном отношении наблюдался определённый паритет с мусульманами, что и зафиксировала «боевая ничья» по итогам Крестовых походов. При этом нельзя забывать, что исламский мир представлял собой лишь часть Востока, причём заметно уступавшую практически во всём дальневосточной цивилизации, и столкновение с Поднебесной, случись такое, закончилось бы тогда для европейцев весьма плачевно.

И на рубеже нового времени Восток на голову возвышался над Западом. К 1500 г. на Востоке, в Азии и Северной Африке, проживало 288 млн человек (68 % всего населения планеты), на католическом Западе – 68 млн (16 %). Средняя урожайность пшеницы в могольской Индии равнялась 12,6 ц, а в Западной Европе – 7-8 центнеров. На Востоке осуществлялось 77 % мирового мануфактурно-ремесленного производства, против 18 %, выпадавших на Европу. Из 31 наиболее крупных городов мира (св. 100 тыс. жителей) только 4 находились в Европе, остальные в Азии (25) и Африке (2). Потокам разнообразных потребительских товаров с Востока европейцы могли противопоставить только экспорт сукна и большей частью расплачивались звонкой монетой, которой у них самих было «не густо». Запад, казалось, сник и в военном отношении: в 1529 г. турецкое войско в первый раз подступило к воротам Вены.

Но прошло два с половиной века, и картина радикально изменилась в пользу Европы. Её корабли бороздили воды всех океанов, завладев львиной долей всех морских перевозок не только в Атлантике, но и в Индийском, и Тихом океанах. Сложились первые трансконтинентальные империи испанцев и португальцев. Британцы и французы двинулись с побережья Индостана вглубь этого субконтинента. А огромный Китай в это же время усилил режим самоизоляции, стремясь уберечь себя от контактов с европейскими «варварами». Изрядно присмиревшая Порта отставила мечту о гегемонии в Средиземноморье, пытаясь «отыграться» в Восточной Европе.

Совокупное снижение уровня политических амбиций Востока по самому большому счёту определялось исчерпанностью потенциала традиционного аграрного типа хозяйствования (но что мешало выйти за его рамки?). Запад же в середине XVIII столетия вплотную подошёл к промышленному перевороту, осуществление которого закрепит его торжество над Востоком.

Не думается, что ресурсный фактор стал решающим в изменении соотношения сил, хотя и игнорировать его тоже не стоит. Во-первых, природные условия более тёплой Азии создавали ей очевидное преимущество над Европой, прежде всего, в аграрном плане, а по мере увеличения доли промышленного сектора в предындустриальную эпоху разница в потенциалах сглаживалась, ибо рудой и углём Запад был обеспечен, во всяком случае, не хуже Востока. Во-вторых, ряд исследователей отмечают резко возросшее с XIV века в Азии число разного рода катаклизмов (наводнений и засух, эпидемий и пандемий), но сами же указывают на антропогенный фактор, многовековую безоглядную ломку человеком естественной среды как на одну из главных причин участившихся бедствий.

К неблагоприятным геополитическим обстоятельствам, тормозившим развитие земледельческих цивилизаций Востока, относят разрушительные набеги и завоевания кочевых народов, сопровождавшиеся огромными материальными и человеческими потерями. Спору нет, Европе в этом плане повезло больше: рейды кочевников захлёбывались чаще всего на её восточных окраинах. Однако друг друга европейцы истребляли не с меньшим энтузиазмом, чем маньчжуры китайцев, или мусульмане индуистов на Востоке. Достаточно вспомнить религиозные бойни XVI столетия или Тридцатилетнюю войну XVII в., опустошившие центр Европы. (Правда, в отличие от итогов внутриевропейских распрей, оккупанты-кочевники в Азии каждый раз на время снижали общий уровень цивилизации, воспроизводя архаичные формы хозяйствования и государственного диктата)

Большего внимания заслуживает другое объяснение: превосходство Западу обеспечило ускоренное развитие рынка, обернувшееся формированием динамичной капиталистической экономики, основанной на более производительном вольнонаёмном труде. Это верно, но на Востоке торговать научились ещё раньше, чем на Западе. Точно так же использование наёмного труда прослеживается в Азии с древности, а в Средние века приобретало довольно значительный размах. Как же случилось, что на Западе эти вкрапления перекосили опоры традиционного общества, расчистили место для новой формационной целостности – капитализма, а на Востоке они смогли развиться много позже и только под давлением уже капитализировавшегося Запада?

Ответу на первый компонент вопроса и посвящено основное содержание второй части книги. В самом общем виде он будет заключаться в том, что в данную эпоху в Западной Европе полнее раскрылся потенциал её христианской (католической) цивилизации, изначально инфицированной пытливым духом античности и вольнолюбием германских племён. В силу этого феодальный стержень европейской государственности никогда не приобретал всеобъемлющей законченности, а собственно феодальный склад хозяйственной жизни в реальности сосуществовал вместе со своими модельными антиподами – самоуправляющимися городами, автономной торговлей и приватными денежными манипуляциями. Опережающее развитие данных структур и явилось источником трансформации европейского общества.

Что же касается Востока, то он также претерпел определённую эволюцию, выразившуюся даже в более ранней и более законченной феодализации, чем в Европе. Однако «восточный феодализм» (не считая Византии) не нёс в себе античного прошлого. Его матрицей был азиатский способ производства, основополагающие элементы которого: деспотизм, редистрибуция – никогда и не разрушались, т.е. не менялась суть взаимоотношений власти и подданных. Подразумевалось – власть может всё. Права отдельных лиц существовали на Востоке только по отношению друг к другу. Восточные владыки больших и малых масштабов в своих фискальных интересах могли и расширять сферы предпринимательской деятельности, рыночных отношений, городского самоуправления. Но важнее то, что в соответствии со сложившимися здесь «правилами игры», деспот в любой момент мог вернуть всё под контроль дворцовой бюрократии, не слишком опасаясь протеста со стороны деловых кругов и под аплодисменты основной массы населения, приветствующей возвращение к «доброму старому». Что и делалось, когда власти не терпелось усилить свою «руководящую и направляющую» функцию. Куда большую опасность для неё представляло неприятие традиционалистскими кругами тех или иных нововведений, воплощавшееся время от времени в беспощадные крестьянские мятежи и войны.

Особенностью феодального Востока была ярче выраженная, чем на феодальном Западе, совмещённость публичной власти и собственнических полномочий. Верховные права на землю как на территорию принадлежали бюрократическому аппарату, а права на землю как объект хозяйствования – налогоплательщикам: большим (помещикам) и малым (крестьянам) землевладельцам, общинам, горожанам. Между этими двумя категориями собственников шла нескончаемая скрытая борьба, периодически выплёскивавшаяся в открытую схватку. Главный предмет раздора – величина налогов. И на большей части Востока «перетягивание каната» шло с переменным успехом, а в Индии налоги одно время возросли до такого уровня, что владеть землёй стало невыгодно: хозяин не мог рассчитывать на доход сверх прожиточного минимума. То, что могло стать источником расширенного накопления у производителя, превращалось в расширенное потребление непроизводительных слоёв. Лишь в пограничной к Европе Оттоманской Порте прослеживалась долговременная тенденция сокращения изымаемого государством у налогоплательщиков продукта (что во многом и предопределило перманентные финансовые затруднения турецких правительств, внешние займы и проблемы «оттоманского долга», предельно обострившиеся в XIX веке).

Все вышеупомянутые правила игры даже больше соответствуют универсальной, абстрактной модели феодализма, чем реальная практика зрелого Средневековья в Европе. Но именно эта законченность, высокая системность общественных отношений на Востоке, вызревавших в течение тысячелетий и не претерпевших резких революционных изменений, создавала труднопреодолимые препятствия их обновлению. Молодым побегам трудно прорасти там, где плиты отдельных статей «общественного договора» почти идеально срослись в сплошной массив. Поэтому в Новое время Восток углубился в исторический тупик, «тупик феодализма». Азия, открывшая эпоху аграрных цивилизаций, не смогла самостоятельно выйти на рубежи индустриальной экономики. Более того, в XVII – XVIII вв. здесь наблюдалась стагнация (застой), а в определённых отношениях – упадок.

В хозяйственном плане упадок Востока был не абсолютным, а относительным. Он выявлялся как на фоне прогрессировавшего Запада, так и в сравнении с динамикой собственного развития в первой половине второго тысячелетия. С XVI в. на Востоке не возникло ничего, что могло бы стать вровень с изобретёнными ранее порохом, компасом и книгопечатанием. Не претерпели существенных изменений традиционные приёмы ведения сельского хозяйства и мануфактурно-ремесленные технологии. Увеличение объёмов производства достигалось почти исключительно на экстенсивной основе и «съедалось» в результате более быстрого демографического роста. В результате производство валового внутреннего продукта на душу населения даже уменьшилось за XVII – XVIII вв. (в Китае на 6 %, в Индии – на 11 %) в то время как в Западной Европе этот показатель увеличился на 20 %, а по другим подсчётам – почти в полтора раза. Неоднозначной динамике среднедушевого производства соответствовала неодинаковая доля накопления в национальном доходе. В той же Индии она не превышала 1%, против 5-7 % в это же время на Западе (в зрелом европейском Средневековье – 3-4 %).

При этом Запад даже к середине XVIII в. продолжал заимствовать и «доводить до ума» предшествовавшие наработки Востока, раздвигать диапазон их практического употребления. Порох, компас и книгопечатание, которые, по мысли Маркса, стали предпосылками буржуазного общества в Европе, были изобретены в Китае, однако там они не стали инновациями, перестроившими фундамент традиционного общества. В некоторых регионах Востока они просто отвергались (турецкий султан в конце XV в. прямо запретил книгопечатание) и возвращались туда уже как продукты подхвативших и развивших их европейцев.

Экономическому топтанию на месте соответствовала и цикличность в развитии интеллектуально-духовной жизни, не прорывавшейся через одни и те же кругообороты. Китай в это время буквально изнемогал под тяжестью собственного всезнайства, не имея намёток духовного прорыва и желания воспринять что-либо извне. Ещё в начале XV в. его мудрость была собрана в 11 095 томах конфуцианской энциклопедии, предписывавших твёрдые правила поведения в принципиально не меняющемся мире, испокон веков движущемся по одним и тем же орбитам. В противоположность холодному материализму прагматичных китайцев, индусам была свойственна абсолютизация духовного начала и пренебрежение к «низменной» материальной реальности. Заповеди мусульман, так же как конфуцианские постулаты Поднебесной, подкреплялись не подлежащими пересмотру инструкциями, регламентирующими весь уклад жизни. При всей своей уникальности великие доктрины Востока были чужды идее богочеловечности, не допускали возможность «соработничества» человека с Богом в творении нового на Земле, всего того, что могло бы стать духовным обоснованием возведённого в норму новаторства.

Преимущество Западу создали его уникальные институты и установки, функционировавшие в качественно иной, чем на Востоке, цивилизационной среде, обеспечившей тщетность (в общеевропейском масштабе) попыток их сдерживания. Если на Востоке испокон веков общее преобладало над частным, масса подавляла индивида, а «золотой век» всегда был в прошлом, то замешанное на античной традиции христианство на Западе в потенции несло личное начало, индивидуальную ответственность человека перед Богом, идею самосовершенствования. Эта потенция стала реализовываться в эпоху Возрождения, мощный толчок получила во времена Реформации и, в конечном счете, сформировала индивидуалистическое общество, обречённое на нескончаемое обновление.

В сочетании с античной традицией частной собственности такое общество в хозяйственной сфере предстаёт как рыночная экономика, для данной эпохи лучше сказать – рыночный уклад в экономике, обеспечивший в будущем капитализацию производственных процессов, утверждение товарности рабочей силы и других факторов производства. Капитализм в рассматриваемый период ещё нигде не стал господствующим способом производства, хотя отдельные очаги капиталистического предпринимательства в Европе (в Северной и Центральной Италии) существовали ещё в XII – XIII веках. Однако эти очаги не смогли развиться до общеевропейского масштаба, и предпринимательское начало несколько веков до промышленного переворота гнездилось в основном в сфере обмена. Именно отсюда началось его безостановочное шествие «вширь» и «вглубь» в эпоху Великих географических открытий, обусловившее формирование мирового рынка и доминирование на нём европейского Запада.

Это, безусловно, является лишним свидетельством наличия тесной связи между развитием капитализма и экспансией рыночной экономики. Единой основой для них является свобода предпринимательской деятельности. Для многих исследователей термины капитализм и рыночная экономика вообще являются синонимами. Стирая грань, они обнаруживают капитализм и во времена бурного развития торговли в античном Средиземноморье. Марксизму также свойственна высокая степень отождествления рыночных отношений с капитализмом. Концепция античного капитализма отвергается в нём по причине недоразвитости рынка свободной рабочей силы в условиях господства рабовладельческого уклада. При феодализме же, по мысли Маркса, основанный на личном труде и собственных средствах производства мелкотоварный уклад перерастает в капиталистическое расширенное товарное производство, осуществляемое наёмным трудом в целях перманентного увеличения денежной прибыли предпринимателя. Упор, таким образом, делается на том, что рынок предшествует капитализму и порождает его.

Выдающийся французский историк Ф. Бродель, напротив, в большей мере склонен разделять рыночную экономику и капитализм по существу, а не по времени. Исследуя хозяйственную жизнь XV – XVIII вв., он обнаружил в ней три уровня. В её основании лежала материальная деятельность людей, продукты которой не предназначались для рынка, через него не проходили и потому не имели меновой стоимости. На втором уровне находился значительно меньший сектор собственно рыночной экономики, представленный мелкими товаропроизводителями - крестьянами и ремесленниками в той степени, в какой они были включены в торговый обмен. К нему же относилась деятельность мелких торговцев: лавочников и разносчиков.

Капитализм, по Броделю, являясь надстройкой над рыночной экономикой, в то время был олицетворён негоциантами, ведущими крупную оптовую торговлю, но готовыми заняться любым делом, сулящим хорошую прибыль – ростовщичеством и откупами, приобретением доходных земель, операциями с векселями и другими ценными бумагами. Собственно производственный процесс их тогда, как правило, не интересовал. Их интерес – игра на разнице цен в отдельных регионах. Их сила – в образованности, обладании эксклюзивной информацией, налаженных связях и, само собой, в больших деньгах.

Исходным корнем самого термина капитализм является древнеримское «caput» - голова. В XII-XIII вв. в поздней латыни Италии часто употреблялось слово capitale (капитал), означавшее материальное богатство – деньги или товарные запасы, приносившие процентный доход. В Голландии XVII в. капиталистами нарекали держателей ценных бумаг, обладателей большого имущества, крупных денежных сумм, фиксируя этим словом не сам процесс, а результат накопительной деятельности. Лишь в XIX в. капиталистами во всей Европе стали называть активных, крупных предпринимателей.

Трудно отдать кому-либо приоритет в использовании слова капитализм для характеристики специфичного общественного устройства, сложившегося в Западной Европе. Возможно, в числе первых следует назвать французского обществоведа П.Ж. Прудона, давшего, кстати, весьма удачное определение этому понятию. Интересно, что К. Маркс и Ф. Энгельс почти не пользовались данным термином, предпочитая именовать современное им общество буржуазным. Во всяком случае, популярность слово «капитализм» приобрело лишь в начале XX в., после выхода в 1902 г. книги В. Зомбарта «Современный капитализм». С тех пор было предпринято множество попыток сформулировать точное значение этого понятия, но ни одну из них нельзя считать исчерпывающей.

Но как бы мы ни трактовали «капитализм», не следует выпускать из виду, что это – предельно абстрактное понятие, термин, который в принципе может быть заменен каким либо другим словом. Преимущества же западных стран носили вполне конкретный, осязаемый характер. Да и сам капитализм стал господствующим способом производства только в результате промышленного переворота, т.е. за пределами рассматриваемого нами этапа. Следовательно, исчерпывать объяснение исторического прорыва Запада формулировкой «развитие капитализма» и с этих позиций выглядит не убедительно.

Ничуть не проясняет картину и характеристика предындустриальных столетий как особо динамичной эпохи «первоначального накопления», призванной создать исходную базу для развёртывания капиталистической системы хозяйствования. У Смита данный термин отдаёт буржуазной благопристойностью и означает лишь то, что «условием повышения производительности труда является первоначальное накопление капитала». Маркс же говорил о «так называемом первоначальном накоплении», подчёркивая стремление лишить этот термин респектабельности. В марксизме «первоначальное накопление» не сводится к концентрации денежных капиталов в руках немногих, а включает в себя и отделение работников от средств производства, и освобождение их от всех форм личной зависимости. Если у Смита и ряда других учёных «первоначальное накопление» является результатом хозяйственной инициативы и индивидуальной экономности (ограничения в потреблении) отдельных предпринимателей, то у Маркса оно выступает как совокупный результат предкапиталистической вспышки насилия: изгнания крестьян с земли, пиратства и работорговли, ограбления колоний и т.п. Но и в том, и в другом случае остаётся непонятным, почему этот процесс не затронул высокоразвитый по тогдашним меркам Восток, хотя торговля с Западом наполняла сундуки местных владык, купцов и пиратов звонкой монетой?

Безусловно, накопление в Западной Европе имело место, однако вряд ли стоит характеризовать его как «первоначальное» (термин вышел из той же метафизики, которая предопределила и «первотолчок» в модели вселенной Ньютона). Не стоит сводить его и к деятельности насильников, коррупционеров, ростовщиков, игнорируя те грандиозные сдвиги, которые произошли в менталитете и самосознании западного общества, в его взаимоотношениях с государством. Они являлись не предпосылками прогресса, а самим прогрессом, включавшим в себя, по мысли Д. Норта, и вполне конкретные инновации в хозяйственной жизни: то же книгопечатание, огнестрельное оружие, новые принципы организации торговли, кредита и т.д. Рыночный уклад и капитализм при таком подходе предстают одним из проявлений нового качества европейской цивилизации, достигнутым в результате многовекового развития её внутреннего потенциала. Вот почему в дальнейшем, наряду с собственно хозяйственной проблематикой, мы будем рассматривать духовную эволюцию западноевропейского общества, трансформацию государственности, изменения в экономической политике в преддверии индустриальной революции

.

К теме

Восток в новое время: Экономика, государственный строй. – М., 1991.

Востоковедные историко-экономические чтения. Памяти В.И. Павлова. – М., 1993.

Город в формационном развитии стран Востока. – М., 1990.

Зарубежный Восток: вопросы экономической истории. – М., 1986.

Конрад Н.И. Запад и Восток. – М., 1966.