Оттепель 1957-59

Ходил ли я с Дзержинским в «Метрополь», Остробородым, остроглазым, остроУгольным, проверяя бронь билетов Командировочных, храпящих на полу? Быть может, это сны, и сны, и сны?

Нет, это все двадцатый век! Громада

Событий, лиц, движений беспримерных

В душе народа.

Это сам народ, Все создающий, судящий, берущий От каждого по крохотной черте, -Формующий из всех обличье века.

Ясам в него вложил крупицу жизни —

Ячто-то пел, я что-то говорил.

Кого-то убивал, в кого-то верил.

И через жизн'ь мою прошла, как совесть,

Отцовская, крутая голова В стекле кремлевской, латаной машины.

Он разве не вернется?

Нет, вернется!

Что движет человечеством? Любовь,

Иль темный голод, или страсть творенья, Борьба за жизнь, инстинктили простор, Что впереди проложен каждым шагом? Пойми, познай!

Но мы,

мы шли за ним, Не бронзовым, не мраморным, не книжным — Живым, пока в груди у нас дыханье.

Взрыв бурной музыки. Шаг миллионов На демонстрациях, парадах майских,

Воктябрьских, ветром двинутыхколоннах. И вдруг Москва Димитрова встречает.

Вкровавом, жарком, перекатном гуле Плывет болгарин, победивший смерть. Челюскинцы. Идет Валерий Чкалов

Уверенно-восторженный. Идут Папанинцы.

Хоронят стратонавтов. На Красной площади салют победы, Объятья, теплые ладони мая,

21

Бушующий прибой спешащих толп. Скажи, мой город, разве ты не видел, Что в каждом облике народной славы, Что в каждом подвиге являлся Ленин, Тот, с рыжеватой жесткою бородкой, Невиданный на свете человек, Сам никогда не думавший о славе?

С тобой я говорю, мой вечный город,— Оплот труда, работ, творящей мысли. Ты слышал клятву Сталина? Его Пронзительную речь в Большом театре?

Он медленно произносил: «Клянемся

Тебе, товарищ Ленин!» Мы клялись.

Но все ли клятвы мы потом "сдержали? Да, клятвы все сдержал потом народ, И в том была его большая правда.

Ты, город мой, надежда всех народов, Ты, город мой, наивный, как ребенок, И мудрый в грозной красоте событий. Ты ошибался тысячью ошибок.

Ты верил мишуре и грому маршей. Но, как бы ни свершались все ошибки, Во всех твоих деяньях и заботах,

Во всех народных радостях и бедах, Едва на миг задумаешься, город,

Проступят ясно Ленина черты.

О город молодой,восьмисотлетний,

Бурли, бурли, шагай шагами вузов, Гляди глазами девушек бессонных, Тех, что, окончив школы, собрались На Красной площади и до рассвета Прощаются, мечтают и поют.

Гляди глазами юношей, сидящих На Ленинских горах, в заре летучей,

Решающих, что делать в новрй жизни, Какой п-рямой избрать по жизни путь. А липы молодые чуть трепещут.

Новодевичий монастырь в тумане. Лежат гигантской чашей Лужники,

22

Во имя этих юных будем жить, О, город мой, ни разу не солгавший Ни времени, ни юности, ни миру.

Ты видел, как догматиковскрипучих В мертвящий плен цитаты загоняли,

И все же, вопреки железной скуке, Рвались под солнце зло, неудержимо

Десятки тысяч подлинных людей, Талантливых, умелых, непреклонных. Кто выводил их к свету?

Вел Октябрь, Ни с чем на целом свете несравнимый, Та ленинская теплая ладонь, Что на плече своем услышит каждый,

Кто хочет шагом твердым жизнь пройти, Шаги, шаги, шаги, шаги, шаги.

Шаги тяжелые, шаги прямые, Веселые шаги, шаги надежды, И молодости, и решенья. Шаг

батальонов. Шаг полночной смены. Лукавые и легкие шаги Девичества. Усталый шаг ученых.

Шаг физкультурников, широкий, четкий. Мечтательный и звонкий шаг весны.

Но чьи я слышу длинные шаги И трости стук на выбитом асфальте?

То Маяковский ночью по Тверской Идет домой, огромный, одинокий. Апрель. Капели. Вогнутая ночь От ветра, одиночества и силы, Которая уже уперлась в стену Ещё ему неведомых времен.

Идите, Маяковский. Правда с вами, Колючая и тяжкая.

Идите!

Идите через смерть. Не становитесь Опорой для начетчиков.

Спешите Туда, куда вас звал в поэме Ленин,—

В бессмертье1; в чистый ветер Октября.

О город мой, ты знаешь силу века,

Ты знаешь тяжесть государства. Знаешь,

23

Как в Петербурге грозный Медный всадник Мятущуюся душу раздавил?

Скажи, чем будет кончен вечный спор Между одной на свете единицей И государством.

Между личным счастьем

И государством.

Между личной волей И государством.

Между личной правдой И государством?

Совершится чудо. Никто не будет вслед за мной скакать, Звеня топочущей столетней бронзой! Я сам пойду по золотой стезе Той государственности, что ведет Меня к родному ленинскому свету, И, если от него я уклонюсь, Мне будет плохо, не кому другому,

Как человеку, что пошел на холод Из теплого родительского дома.

Пойми меня, мой непреклонный город! Все, что я вижу впереди себя, Вокруг себя и позади, ты слышишь, Я сделал сам: обычаи,законы, Опору государства и устои —

Все это создал я по зову		сердца,
По	воле собственной,
	по	чувству долга.
За	это все, ты слышишь,
		я в ответе...

Фадеев, старый друг, сверкни опять Глазами голубыми, с легкой злинкой, С невероятнойпреданностью жизни. Опять живи, как песня, среди нас, Но только б одиночество не жало Большую грудь так холодно и дико. Веселый комиссар, гуляка мудрый,

Иди Москвою!

Я не верю в смерть! Москва моя, есть на твоих знаменах Кровь юности и дерзости моей.

24

Поистине погибну я в тот миг, Когда предам себя во власть сомненья.

Но дух трагедии тревожит камни Священных стен твоих, моя Москва,

И дух трагедии есть очищенье, Упорство, гордость, непреклонный взлет.

Яверил в бога, я любил его,

Явидел бога.

Он сидел во тьме, Старинный, одинокий, непонятный,

Держа в руках модель аэроплана

Работы первых строгих мастеров, Мечтавших в девятнадцатом столетье О высшей правде и победе человека Над безобразным скопищем стихий. Молился я ему. В цветные стекла Стремился вечер. Мерное кадило Вздыхало, колебалось, говорило.

В открытое окно шел легкий запах Бульваров, мостовых и очень строгой,

Глубокой, вечереющей Москвы.

Ибатюшка в потертой желтой ризе Невнятно бормотал о той же правде, Что авиаторы прследнего столетья Хотели принести, как жертву, мне.

Иэто было все едино:

бог И Блерио, лобастый Менделеев,

Кюри, Пастер, Попов, Жуковский, Нансен — Все люди-полубоги, все громады В тяжелых бородах, в потертых фраках, Солидные и грозные, как тучи, Летящие над веком грозных снов.

Да, я молился.

Рослый, темнобровый, Вставал Христос в огнях паникадила

Иобещал смирение сердец,

Ивечный мир, и тишину, и славу.

Все детство трепетало в синей мгле...

Ведь я ребенок был, ребенок века, Птенец неоперенный, полный веры

Вкинематограф, лифт и телефон,

Втрамвай, в Жюль Верна, в лимузины Форда.

25

Немало лет прошло уже с тех пор.

Я распят был болезнью в трудный час, И в грозовую ночь мне бог приснился.

Я видел	бога.
	Он сидел во		тьме,
Держа в руках модель атомной бомбы.
Не тот	он был, что в детстве,
			нет, не тот,
Угрюмее, грустнее и тревожней,
И сам дивился он тому, что			создал.
Нет, не тому, что		создал,
		а	тому,
Что быстро создали		его созданья,—

Печам Майданека, концлагерям, Неслыханным предательствам и пыткам И этим полушарьям из урана В чуть-чуть дрожащей старческой руке.

И стало мне во сне так жалко бога: Ведь только миг —

зевнет, как солнце, взрыв,

Ивсе начнется с гибели вселенной.

Ичто-то детское я видел в нем, Беспомощное перед наважденьем Холодных, точных форм существованья.

Итак несчастна эта ночь была, Несчастна потому, что мне хотелось

Вершины человеческого счастья.

Авидел я лишь атомную бомбу

Вдрожащих бледных пальцах старика. Вся гордость человечества.

Все муки Людей, сидевших за седым огарком, За тусклой лампой в дряхлом абажуре, Перед которыми скопленья звезд, Строение материи, весь смысл Прекрасных и живых законов мира — Раскрытая и понятая книга.

Все муки этих сумрачных и тихих, Остробородых, лысых, близоруких Ко мне пришли в ту ночь.

Я понимал Тоску великих мировых открытий,

26

И, если есть на свете справедливое

Я понимал ее.

Земля не стерпит, Чтобы ее зеленый, грешный мир Испепелен был скупо и бесстыдно,

Так ханжески и зло.

Горел ночник,

А за окном ты говорил, мой город. Проснулся я.

И был осенне-рыж Тот день выздоровленья. И казалось Мне, что проехал кто-то дорогой, Больной, но несгибаемый и твердый

В своей святой конечной вере в счастье, Проехал в старой, латаной машине.

И все же грозны силы человека, Неисчерпаемы, бездонны, мерзки,

Чудесны, героичны.

Нет конца Великим человеческим стремленьям,

Идолго в человеке зверь таится. Здесь ни один философ не сумеет Найти предел, иль меру, иль объем.

Иразве мог себе представить Маркс,

Иразве мог уже предвидеть Ленин

Сожженье в полыхающих печах Мильонов стариков, детей и женщин, Испепеленье рас, племен, народов? Кто, проносясь по Невскому, смеясь Морозцу легкому, поверить мог В смертельную блокаду Ленинграда?

Нет, в человечестве есть запасные силы Добра и героизма, тьмы и страсти.

Что мне сказать,

плохому сыну века? Я только много видевший свидетель, Испуганный своим высоким знаньем. Но я хочу страстней и беспристрастней О времени и людях говорить.

Мне ничего не надо.

Я хочу

27

Лишь права сказки, права распадаться

На сотни мыслей, образов, сравнений, На миллион осмысленных вещей,

Откуда снова возникает цельность, Большие руки ласковых героев, Правдивые и мудрые легенды.

Ты знаешь, город мой, душа России, Ты знаешь:

в нашем мире человек Оценивает жизнь свою сполна, Смысл целой жизни — по своей эпохе, По лучшему, чистейшему, что в ней Он увидал, услышал и продумал, Что понял неожиданно в бою,

В труде, в страданье, в подвиге народном. О город мой, ты для меня вожатый На всем моем пути. С тобой вошла

Моя душа в атомный век. Вошла

В ускоренное, взвихренное время Несущихся космических частиц. Вошла душа в большое время правды, Той правды, что для нас, людей, одна. И жертвенность, и героизм, и гордость, Что так привычны нашему народу, Беспрекословно служат этой правде. Народ великий, терпеливый, грозный В терпении своем, в своем размахе

Не для того переносил невзгоды, Невиданные тяготы и беды, Чтоб усомниться в самой чистой правде. Которую своей железной волей

Поставил выше всех на свете правд. А в этой правде есть и быль и сказка. Без сказок правды в мире не бывает.

И вера в человечество, и вера

Вродную землю,

вравенство людей

Перед Октябрьским, ленинским законом. Ведь через нашу жизнь прошла, как совесть, Отцовская, крутая голова.

28

Мы шли за ним.

Всегда, всегда за ним. За Лениным. За нашим человеком,

Не бронзовым, не мраморным, не книжным, Живым, пока в груди у нас дыханье.

Но помнишь — он с тобой в Кремле простился,

О город мой, звезда моя и слава, В осенний, золотисто-рыжий день? Он умер?

Нет, не умер!

Он вернулся!

Где видишь ты его?

Он рядом с нами.

«Звезда», 1957, № 1

АНАТОЛИЙ КУЗНЕЦОВ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Записки молодого человека П О В Е С Т Ь

Первая тетрадь в ДОРОГЕ

Кто изобрел слово «зрелость»? Кому пришло в голову выдавать удостоверения о зрелости наивным ребятам после школы? Как будто можно бумажкой в один день перевернуть жизнь!

Я окончил десятый класс, но никогда в жизни не чув-

ствовал себя таким растерянным. Таким беспомощным. Щенком.

Об этом я не скажу никому. Напишу в дневнике, потому что мне трудно и страшно. Нам десять лет говорили, что перед нами открыты все пути. И вот, оказывается, они передо мной закрыты.

Зачем было готовить нас к легкой жизни?

Мы привыкли думать, что «молодым везде у нас до-

рога», а в семнадцать лет			я вдруг увидел, что упомяну-
тая	дорога	одна: на завод,	в работяги, в мазут!
	Я ненавидел немецкий и тригонометрию. Так				что же,
я	должен	был зубрить	или	изворачиваться,	готовить
шпаргалки? Я не стал зубрить.				По истории срезался слу-

чайно. И вот я, с тремя тройками в аттестате, получаю

любезное приглашение на целину или в чистильщики. Куда, дурак, лезешь в институт? Брысь под лавку!

Как	тяжело! Что	же	будет? Что	будет?	Я очутился
где-то в поле, в темноте,			среди дождя, огонька не вид-
но, с	удостоверением	о	«зрелости».	Это	я вступаю в

жизнь. Что делать? Что делать?

Виктор подал заявление в Политехнический, на чтото надеется, сидит зубрит тригонометрию. По-моему, надо смотреть правде в глаза: все равно с его знаниями он не пройдет. Вот Юна пройдет. Я уверен, Поняв это, я понял и то, что нам с ней не по пути.

30