dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

260	Анна Свинцова

После встречи Аглаи и Настасьи Филипповны, князя навещает Евгений Павлович и говорит ему о рыцарской подоплеке всех его «пруэсов»39 и о фантастическом мире, окружившем князя с первых дней в Петербурге:

«...И вот, в тот же день, вам передают грустную и подымающую сердце историю об обиженной женщине, передают вам, то есть рыцарю, девственнику, — и о женщине! В тот же день вы видите эту женщину; вы околдованы ее красотой, фантастическою, демонической красотой (я ведь согласен, что она красавица). Прибавьте нервы, прибавьте вашу падучую, прибавьте нашу петербургскую, потрясающую нервы оттепель; прибавьте весь этот день, в незнакомом и почти фантастическом для вас городе, день встреч и сцен, день неожиданных знакомств, день самой

неожиданной действительности, день трех красавиц Епанчиных и в их числе Аглаи...»40

В этом фантастическом мире, как говорит ему чуть ранее Евгений Павлович, и не может быть никакой истины, но лишь «восторг», субъективное, ложное «головное» состояние:

«...Ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга, набросились на возможность заявить публично великодушную мысль, что вы, родовой князь и чистый человек, не считаете бесчестною женщину, опозоренную не по ее вине, а по вине отвратительного великосветского развратника. О, Господи, да ведь это понятно! Но

не в том дело, милый князь, а в том, была ли тут правда, была ли истина в вашем чувстве, была ли натура, или один только головной восторг?»41

Истина не может открыться «головному восторгу» князя. Рыцарским восторгом может сопровождаться только ложная истина: видение Грааля. Финальное безумие князя говорит само за себя: князь остался вне истины, в мире безумных фантазий, о чем и говорит Лизавета Прокофьевна: «И все это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия».

Ему все, конечно же, «прощено», но «счастливые и умные истины», сказанные князем Щ., уже не могут быть услышаны Мышкиным, окончательно отрешенным от реальности. Князь навсегда остается в царстве видений и безумных фантазий — как и предсказала Аглая пушкинской балладой о «рыцаре бедном».

II.«Доктор Живаго»

1.Георгий Победоносец — Егорий Храбрый

ВXX в. появляется роман, уже в начальных вариантах своего заглавия имею-

щий рыцарский контекст: «Нормы нового благородства», «Записки Патрикия Живульта» (т. е., в приблизительном переводе, «рыцаря жизни»42)— роман Б.Л. Пастернака, в котором стихотворение о св. Георгии из тетради Юрия Живаго становится таким же пророческим для Юрия Андреевича, как и пушкинская баллада о «рыцаре бедном» для князя Мышкина.

Святой Георгий считался великим покровителем рыцарства43, к нему обращались с молитвами о даровании военных побед — впрочем, обращались так, как если бы святой был образцовым рыцарем, наделенным чудесной властью и готовым в трудную минуту прийти на помощь. Для рыцарства всегда было характерно практичное, «спроецированное» на землю отношение к небесным силам. Вся рыцарская

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

261

святость насквозь «пропитана» земной практикой: воинственное благочестие рыцаря освящено церковью, война с язычниками есть земное отражение той войны, которую Архангел Михаил вел с силами тьмы, а Христос и его апостолы — «боевая дружина с благородным предводителем во главе»44. Рыцарь, просивший помощи у святого Георгия, в своем призывании все же оставался в пределах земного мира и земной славы — святой представлялся ему более совершенным, но по сути таким же рыцарем, как и он сам.

Совершенно иной смысл вкладывает в призывание святого православная церковь: «Призыв — не частная сторона нашей духовной деятельности, а концентрация всего нашего существа, завершающаяся мистическим выхождением из себя самого, и прикосновение к Призываемому. Весь культ содержанием своим имеет выведение нас из сферы земной и вознесение в сферу небесную»45. Именно о таком молитвенном призывании святого Георгия Победоносца говорил митрополит Сурожский Антоний в одной из своих проповедей:

«На иконе Георгия Победоносца мы видим человека, у которого оказалось мужество и смелость сразиться со злом, сразиться не только ради себя самого, но ради чего-то большего, чем он сам, и сразиться с ним лицом к лицу, зная, что это может стоить ему жизни. Святой Георгий изображается в виде бесстрашного Рыцаря, бьющегося с драконом, а у ворот дворца стоит девушка, которую он хочет спасти и которая ждет либо его победы, либо своего позора и смерти. И вот в каждом из нас есть нечто, символом чего могла бы быть эта чистая девушка: наше целомудрие, наша чистота, и честность, и цельность, и столько других вещей, которые делают нас родными Живому Богу. И против всего этого ополчаются силы зла, как дракон на иконе, готовые растерзать эту красоту, так, чтобы не осталось ничего, кроме смерти, разрушения и пораженности — не только нас самих, но и Бога. Но в каждом из нас есть величие и щедрость души, высокий дух рыцарства, который может быть поднят на борьбу за все то, что чисто, что благородно, за все великое и ради красоты этих свойств, но одновременно и ради Господа, Которому эта Красота принадлежит, как принадлежит Невеста возлюбленному и чистому Жениху. И этот образ святого Георгия — это призыв, обращенный ко всем нам (курсив мой. — А. С.): зло распространилось повсюду, оно не только рыщет вокруг нас, оно таится и в нас самих, стараясь побороть всю эту красоту и цельность; и мы призваны вступить в бой и бороться для того, чтобы зло было побеждено, и не только ради нас самих, и не только ради Бога, но ради всякого, кого зло, может быть, отравляет и разрушает» 46.

Святой Георгий — не только молитвенник и небесный защитник Юрия, но и образ подлинной святости его самого, образ того, чем мог бы быть Живаго, его небесное имя, его подлинный, незамутненный лик. Как этот образ проявляется в романе Пастернака?

Замечательно, что имя Георгия Победоносца упоминается лишь однажды в связи с работой Юрия Андреевича над переложением былины о Егории Храбром (Живаго записывает это стихотворение во время зимовки в Варыкине). И упоминание имени святого Георгия здесь весьма значительно: «Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи, Юрий Андреевич видел сзади, как ом уменьшается, удаляясь (курсив мой. — А. С.)»47. Это «уменьшение», «удаление» Георгия Победоносца, раз упомянутое Юрием в Варыкине, как бы определило всю судьбу Живаго. Юрий, в своем воображении увидевший «удаляющегося» свя-

262 Анна Свинцова

того Георгия, на самом деле теряет его образ. Вместо Георгия Победоносца в романе остается лишь конный воин из живаговского стихотворения о нем. Стихотворение, озаглавленное «Сказка» — о сказочном рыцаре. И все последующие поступки Юрия, как бы «втянутого» в эту «Сказку», определяются ее сюжетом.

На следующий день после того, как записано стихотворение, Живаго остается один в темном Варыкинском лесу, подобно тому, как в сказочном лесу остается утомленный, «в обмороке», «во власти сна и забытья», потерявший коня рыцарь из «Сказки»:

«Хотя был еще день и совсем светло, у доктора было такое чувство, точно он поздним вечером стоит в темном дремучем лесу своей жизни. Такой мрак был у него на душе, так ему было печально. И молодой месяц предвестием разлуки, образом одиночества почти на уровне его лица горел перед ним.

Усталость валила с ног Юрия Андреевича. Швыряя дрова через порог в сани, он забирал меньше поленьев за один раз, чем обыкновенно. Браться на холоде за обледенелые плахи с приставшим снегом даже сквозь рукавицы было больно. Ускоренная подвижность не разогревала его. Что-то остановилось внутри его и порвалось. Он клял на чем свет стоит свою бесталанную судьбу и молил Бога сохранить и уберечь жизнь красоты этой писаной, грустной, покорной, простодушной. А месяц все стоял перед сараем и горел и не грел, светился и не освещал»48.

Все в этом эпизоде говорит о том, что Юрий Андреевич теряет перед собой и в себе образ святого Георгия: и одиночество, и дремучий лес, и мрак на душе, и сознание невозможности защитить красоту и чистоту Лары49, и холодное горение месяца — в противоположность затепленной перед образом свечи или лампады.

Итак, кроме этого эпизода, в романе нигде более имя великомученика и Победоносца Георгия не упоминается. После пребывания Юрия Андреевича и Лары в Варыкине нам остается лирическое переложение былины о Егории Храбром — стихотворение Юрия Живаго «Сказка». Реальное Чудо святого Георгия о змие замещается сказкой. И сказочный сюжет ее, разворачивающийся в волшебном лесу, неоднократно повторяется в самом романе. Многие события романа тесно связаны с сюжетом, темами и образами «Сказки» — вплоть до буквальных совпадений слов и деталей.

2.Сон и пробуждение, смерть и воскресение

Вромане постоянно возникает тема сна и пробуждения, связанная с темой смерти и воскресения. Эта тема отчетливо слышна в «Сказке», где третья часть стихотворения «окольцована» строфой:

Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века.

«Сомкнутые веки» — чьи? Персонажей стихотворения? Его автора? Автора романа? Может быть, и читателей? Как бы то ни было, все происходящее в стихотворении уже начинает восприниматься как сон. Загадочнее всего финал «Сказки», где всадник и дева «силятся очнуться и впадают в сон»: кажется, для читателя так и ос-

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

263

тается неясным, жива ли дева и ее рыцарь, и что именно означает этот сон — умирание или возвращение к жизни. Вновь — как и в случае с действительностью у Достоевского — у читателя возникает чувство потери реальности:

...То в избытке счастья Слезы в три ручья, То душа во власти Сна и забытья.

Герои «Сказки» остаются в «промежутке» между смертью и жизнью, между сном и явью, как будто зависают между «падением» в сон и пробуждением. Точно так же «повисают» между сном и явью Юрий и Jlapa во время варыкинской зимовки, когда Юрий Андреевич и записывает «Сказку». Стихотворение написано ночью: во время работы над ним Живаго пробуждается ото сна, просыпается и Лара, а после того, как «Сказка» записана, они вновь вместе засыпают. И неслучайно Юрий Андреевич, думая о стихе, обращается к колыбельной с ее убаюкивающим, усыпляющим ритмом:

«Во вчерашних набросках ему хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни (курсив мой. — А. С.), выразить свое смешанное настроение любви и страха и тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само собою. Теперь, на другой день, просматривая эти пробы, он нашел, что им недостает содержательной завязки, которая сводила бы воедино распадающиеся строки. Постепенно перемарывая написанное, Юрий Андреевич стал в той же лирической манере излагать легенду о Егории Храбром...

Он заставил себя укоротить строчки еще больше. Словам стало тесно в трехстопнике, последние следы сонливости слетели с пишущего, он пробудился, загорелся (кур-

сив мой. — А. С.), узость строчных промежутков сама подсказывала, чем их наполнить» 50.

Еще один немаловажный эпизод в романе указывает на то, что сон и усилие Живаго проснуться связаны с темой смерти и воскресения. В Москве Живаго в тифозном бреду «...пишет поэму не о воскресении и не о положении во гроб, а о днях, протекших между тем и другим. Он пишет поэму "Смятение".

Он всегда хотел написать, как в течение трех дней буря черной червивой земли осаждает, штурмует бессмертное воплощение любви, бросаясь на него своими глыбами и комьями, точь-в-точь как налетают с разбега и хоронят под собою берег волны морского прибоя. Как три дня бушует, наступает и отступает черная земная буря. И две рифмованные строчки преследовали его:

Рады коснуться

и

Надо проснуться.

Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И— надо проснуться. Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть» (курсив мой. —А. С.)51.

Сюжет задуманной поэмы не существует в реальности, является Живаго в бреду и во сне. И этот сюжет явно напоминает фантастический сюжет «Сказки». Во-

264 Анна Свинцова

первых, строчки «Рады коснуться и Надо проснуться» очень похожи на будто недовоплотившуюся строфу из «Сказки»:

Но сердца их бьются. То она, то он Силятся очнуться И впадают в сон.

Во-вторых, «рады коснуться» Живаго земля и морские волны — и эта же адская стихия касается рыцаря из «Сказки», когда тот ведет коня к водопою, когда у пещеры, возле бугра, в недрах земли он видит дракона— символа зла, смерти, ада52. Герой «Смятения» переживает три страшных дня между смертью-сном и воскресени- ем-пробуждением — такой же промежуток между сном и пробуждением переживает и рыцарь в «Сказке». И в «Смятении», и в «Сказке» в итоге не происходит ни умирания (засыпания), ни воскресения (пробуждения) — в финале говорится лишь о том, что «надо» проснуться, лишь об «усилии» проснуться. В обоих сюжетах царит сказка и сказочные законы, а в них смерть оборачивается сном, от которого можно пробудиться, и воскреснуть так же легко, как проснуться. «Сомкнутые веки» рыцаря и его «княжны» в стихотворении больше похожи на сказочный сон, чем на смерть. Выздоравливающий после «Смятения» Живаго также принимает окружающую действительность — и свое здоровье, и заботу Тони, и появление Евграфа, и вкусную пищу — как «поэзию и сказку».

Однако истинное воскресение со Христом — вовсе не пробуждение от сказочного сна. «Даже отвергшийся, но проливший слезы самоосуждения приобщается к первой радости Воскресения, — говорит в своем толковании на Евангелие от Марка епископ Шлиссельбургский Григорий (Лебедев). — И Петр отвергся, но не забыт, а возвышен. Восстань и ты, Бога нет в пещере смерти, но выйди из пещеры и встретишь Воскресшего. Воскресением все зовутся»53. Без совоскресения со Христом невозможно «выйти из пещеры смерти» — но именно это пытается сделать Живаго в «Смятении» и рыцарь из «Сказки».

Для возможности воскресения, пробуждения от «греховней смерти» к святости («не даждь ми уснути во греховней смерти», как молятся в утренней молитве св. Макария Великого), чтобы «бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти» (из утренней молитвы св. Василия Великого) — для этого в романе появляется Георгий Победоносец, при жизни воскресивший умершего, а после смерти совершивший Чудо о змие. Но Юрий Андреевич, работая в Варыкине над стихом о сказочном святом Егории, видит лишь фигуру «удаляющегося», «уменьшающегося» Георгия Победоносца54, и поэтому, потеряв в себе образ своего небесного покровителя, на следующее утро, собирая дрова в сарае, чувствует в душе мрак, среди бела дня «в лесу жизни» ему кажется темно, и усталость валит его с ног.

Образ святого Георгия угасает— вместо него роман наполняется образами сказочными. В «Сказке» и рыцарь, и дева в лесу «силятся проснуться и впадают в сон» — в варыкинском лесу Живаго и Лара никак не могут вовремя проснуться к отъезду. Рыцарь из «Сказки» теряет коня — так же и Юрий Андреевич, зимуя с Ларой в Варыкине, не может справиться с лошадью: корма для нее мало, запрягает он неумело, не вовремя и распрягает. Когда приезжает Комаровский, а лошадь

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

265

Живаго некстати распряжена, то Лара уезжает на санях Виктора (т. е. «победителя») Ипполитовича («распрягающего коней»). Живаго после Лариного отъезда остро сознает: «отдал, отрекся, уступил» — отдал «красу», «радость», «солнце ясное». В его словах Лара приобретает облик сказочной девы, а сам Живаго повторяет судьбу сказочного рыцаря, потерявшего коня и впадающего в сон. После отъезда Лары из Барыкина Живаго снова оказывается между сном и явью, и снова — «силится проснуться»:

«Вот как шли его мысли: "Теперь в Москву. И первым делом — выжить. Не поддаваться бессоннице. Не ложиться спать. Работать ночами до одурения, пока усталость не свалит замертво"»55.

Юрий понимает, что ему грозит бессонница — тяжкое состояние полусознанияполусна, надеется утомить себя работой, чтобы затем уснуть «замертво» — то ли сном забыться, то ли умереть. Вновь Живаго — в промежутке между сном, похожим на смерть, и явью.

После отъезда Лары из Варыкина у Живаго наступает тяжкое хмельное забвенье, бред «наяву». Ему видится «нелепица о драконьем логове под домом». В этом сновидении зло подобралось к Юрию немыслимо близко, притаилось под домом. Реальное положение дел Живаго и Лары катастрофично — Лару, умчавшуюся с Комаровским, действительно ждет страшная судьба. Однако Живаго, как рыцарь в «Сказке», живет не в реальности, а во сне. В этом сказочном сне Живаго — конный рыцарь: образ лошади, коня играет особую роль в рыцарской теме романа.

В запустелом Варыкине лошади Живаго грозит голодная гибель в выхоложенной конюшне — так же, как грозит она коню сказочного рыцаря:

Конь и труп дракона

Рядом на песке...

«Прохожих в пустом Варыкине не водилось», — думает Юрий Андреевич — и в самом деле, варыкинская зимовка Живаго и Лары полностью зависит от лошади. Вообще лошади и всадники в романе появляются, как правило, на фоне сказки или сновидений, что только подчеркивает сказочность образа конного рыцаря. Во-пер- вых, в романе упомянуты два сказочных конных — Еруслан Лазаревич, богатырь, которого изображали в виде рыцаря на коне, убивающего змия56, и Егорий Храбрый, который после заточенья в погребе царища Демьянища сел на богатырского коня, взял меч и Евангелие и утвердил святую веру по всей земле русской57. Ерусланом Лазаревичем, насмехаясь, Войтковская называет Пашу Антипова, когда тот объясняется с Ларой после истории с выстрелом в Комаровского. Егорий — он же Юрий — о нем и написана «Сказка» Юрия Андреевича. Благодаря этим сказочным образам Живаго и Антипов приобретают черты былинных богатырей, рыцарейсоперников, сражающихся со сказочным злом ради прекрасной возлюбленной.

В романе вновь и вновь появляется образ конного рыцаря, сбитого с коня и впадающего в забытье — образ рыцаря из «Сказки». Когда семья Живаго жила в Варыкине, то Юрий Андреевич ездил в город к Ларе верхом через лес. И вот Живаго — конный рыцарь — «силится очнуться и впадает в сон»: в лесу Живаго слышит щелканье соловья, в пенье которого ему чудится:

«"Очнись, очнись" — звал и убеждал он, и это звучало почти как перед Пасхой: "Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши!"»58

266 Анна Свинцова

Живаго «изнемогал под тяжестью нечистой совести» — предпасхальная молитва зовет душу восстать ото сна греховной смерти. Живаго едет через лес ранней весной, после того, как на Масленице сделана последняя запись в его варыкинском дневнике — то есть, очевидно, Великим Постом. Это время покаяния, время «приготовления и странствия к Пасхе», «выхождения из своей греховной природы навстречу Христу»59, цель поста — прорыв к Богу. Однако Юрий Андреевич, хотя и слышит голос совести, все же не торопится повиниться перед Тоней, то есть решительного шага он не совершает, остается как бы на полпути к Богу — опять «повисает» между землей и небом, силясь «очнуться». В этом «промежутке» Юрия настигают «лесные братья», приказывают слезть с лошади и «передать поводья».

В работе «Мир, открывающийся в слове: для чего служит художественная деталь» Т.А. Касаткина говорит о том, что в романе «Идиот» «значение "конь, лошадь" — "тело, плоть" прочитывается ясно и отчетливо»60 — значение, по ее замечанию, традиционное в христианской символике: «Степень традиционности и общеизвестности символа, пожалуй, можно показать, приведя цитату из книжечки, настольной для всякого христианина в самом начале его пути: "Блаженный Августин сравнивает тело с яростным конем, увлекающим душу, необузданность которого следует укрощать уменьшением пищи" (О чем говорить на исповеди священнику. М., 1996. С. 30)» 61. В свете такого понимания символа— «конь— тело», «всадник — душа» — ясно прочитывается и образ конного Живаго: Юрий, мчащийся галопом в Великий Пост, все более удаляется душой от Бога, подчиняясь велениям плоти, все крепче «прилепляется» к земному62, поэтому и молитвенный призыв к душе — «восстани, что спиши» — им не услышан. Вместо него Живаго «чудится» лишь пенье сказочного соловья — Юрий Андреевич погружается в сказочную действительность, в которой не может быть ни действенной молитвы, ни реального Бога.

Сбежав из плена63, Живаго пешком добирается до Москвы, пешим он идет в Москву после того, как Комаровский увозит Пару из Варыкина. Дважды Живаго лишается коня, «зависая» между жизнью и смертью, когда всадник — «душа» — расстается с конем — «телом». И дважды после этого он пешком идет в Москву — к Георгию Победоносцу. И дважды для Живаго не происходит «прорыва» к святому великомученику, а вместо этого повторяется финал «Сказки» с поверженным рыцарем в забытьи: оба раза в Москве Юрий Андреевич «силится очнуться и впадает в сон». Георгий Победоносец превращается в сказочного рыцаря, истинная святость оборачивается сказочной, жизнь — сказкой, смерть — сном, красота и цельность — «красой» и «солнцем ясным», возлюбленной Ларой.

Последние главы романа погружены в сказочную «реальность». Когда Живаго возвращается в Москву из лесного плена, ему кажется, что все вокруг погружено в сон и призрачную действительность:

«...Человеческие законы цивилизации кончились, в силе были звериные. Человеку снились доисторические сны пещерного века.

Одиночные тени, кравшиеся иногда по сторонам, боязливо перебегавшие тропинку далеко впереди и которые Юрий Андреевич, когда мог, старательно обходил, часто казались ему знакомыми, где-то виденными. Ему чудилось, что все они из партизанского лагеря...

Эти картины и зрелища производили впечатление чего-то нездешнего, трансцендентного. Они представлялись частицами каких-то неведомых, инопла-

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

267

нетных существований, по ошибке занесенных на землю. И только природа осталась верна истории и рисовалась взору такою, какой изображали ее художники новейшего времени»64.

Реальность предстает перед Живаго картиной и зрелищем, к тому же «трансцендентной», а природа — пейзажем художника «новейшего времени».

Вэтой сказочной действительности Живаго предстает в образе спящего рыцаря.

ВМоскве Юрий Андреевич тяжело заболевает, переживая кризис наподобие того, что случился с ним в тифозном бреду в Москве (когда ему снилась поэма «Смятение»)— «...он убеждался, что у него нет сил пошевельнуться, и лишался чувств или засыпал... И опять он спал и просыпался», как рыцарь из «Сказки», который чувствует и «упадок сил», и падает в «обморок», и «силится очнуться», и «впадает в сон». Вновь, как и в Варыкинском лесу, в Москве Живаго чувствует себя отверженным от Бога и своего небесного покровителя, и по-прежнему в нем не происходит так необходимой для него перемены — прорыва к Богу. Живаго лишь жалеет себя, «ропщет», и молитва его теряет силу, как становится бесполезной варыкинская мольба «Душе моя, восстани, что спиши»:

«В слезах от жалости к себе, он беззвучным шопотом роптал на небо, зачем оно отвернулось от него, и оставило его. "Векую отринул мя еси от лица Твоего, Свете незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма окаянного"»65.

Вновь, как и в тифозном бреду в Москве, в этом сне он борется с водной стихией — его сыну Шурочке грозит не то поток водопроводной воды — в начале сна, не то— в его конце— сказочные «воды, броды, реки», как в стихотворении о Егории Храбром:

«...Может быть, в самом деле здесь кончалась и упиралась в дверь какая-то дикая горная теснина, с бешено мчащимся по ней потоком и веками скопившимися в ущелье холодом и темнотою»66.

И вновь, после болезненного бреда, Юрий Андреевич, как рыцарь из «Сказки», «плачет в три ручья», теряет сознание от счастья и, просыпаясь, возвращается к жизни, к «Магдалине», к Ларе. Пробуждение от сказочного сна и возвращение к земной любви и земной жизни заменило для Живаго-рыцаря истинное воскресение со Христом, возрождение к Жизни Вечной.

3.Сказки волшебного леса

Вроман прочно вплетена тема сказочного, волшебного леса, причем картины леса в романе часто схожи с описаниями леса из «Сказки», где и происходит битва рыцаря с драконом, то есть добра со злом. И это типично рыцарское сказочное сражение так же, как и пробуждение вместо воскресения, замещает для Живаго истинную борьбу христианина со грехом, совершаемую со Христом. Истинный Христос в этом сказочном лесу становится Христом волшебным, лесным, растительным. Как это замещение происходит, можно наблюдать почти с первых глав романа.

ВДуплянке, вскоре после смерти мамы, Юра отправляется в лес:

«Юра поминутно поворачивался направо и налево. Над лужайками слуховой галлюцинацией висел призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел. Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает.

268 Анна Свинцова

Он пошел к оврагу и стал спускаться. Он спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и членистые стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном Священном Писании.

Юре становилось все грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и залился слезами.

— Ангеле Божий, Хранителю мой святый, — молился Юра, — утверди ум мой во истинном пути и скажи мамочке, что мне здесь хорошо, чтобы она не беспокоилась. Если есть загробная жизнь, Господи, учини мамочку в рай, идеже лицы святых и праведницы сияют яко светила. Мамочка была такая хорошая, не может быть, чтобы она была грешница, помилуй ее, Господи, сделай, чтобы она не мучилась. Мамочка! — в душераздирающей тоске звал он ее с неба, как новопричтенную угодницу, и вдруг не выдержал, упал наземь и потерял сознание.

Он не долго лежал без памяти. Когда он очнулся, он услышал, что дядя зовет его сверху. Он ответил и стал подыматься. Вдруг он вспомнил, что не помолился о своем без вести пропадающем отце, как учила его Мария Николаевна. Но ему было так хорошо после обморока, что он не хотел расставаться с этим чувством легкости и боялся потерять его. И он подумал, что ничего страшного не будет, если он помолится об отце как-нибудь в другой раз.

— Подождет. Потерпит, — как бы подумал он. Юра его совсем не помнил»67. Вот первое в романе почти буквальное повторение финала «Сказки»: забрав-

шись в лесной бурелом, в сырой овраг, Юра просит у своего Ангела-хранителя, великомученика Георгия, защиты и поддержки, и в этот момент исключительного напряжения душевных сил, брошенных на борьбу со злом, он теряет сознание. Обморок приносит ему счастливое ощущение легкости, «слезы в три ручья» сменяются «сном и забытьём». В этом же лесу, в следующем эпизоде с Никой и Надей, свалившимися в лесной пруд, появляется и первый в романе драконий образ— змеямедянка.

Юра забывает помолиться об отце, а зло не медлит — как раз во время юриной горячечной молитвы Николай Николаевич наблюдает поезд, внезапно остановившийся на болоте — бросившись с него, по вине Комаровского кончает жизнь Юрин отец. Это первый эпизод в романе, когда молитва Юрия не может изменить ни его внутренний мир, ни ход событий — такими же будут и прочие молитвы Юрия Андреевича. Маленький Юра молится в отчаянии («если есть загробная жизнь, Господи...»), в забытьи, в горячке, захлебываясь от слез — точно так же взрослый Юрий Андреевич будет обращаться к небесным силам. Силы оставляют ребенка— как обессиленный рыцарь из «Сказки», забывается и Юрий Андреевич. В звуках леса Юре мерещится голос умершей матери — и такая же «слуховая галлюцинация» — голос уехавшей навсегда Лары — слышится ему зимой в Варыкине.

В Дуплянском лесу Юрий видит «жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном Священном Писании» — это самый первый в романе, еще детский Юрин взгляд на лес как на место, где совершаются евангельские события. Этот взгляд потом существенно не меняется: сказочный лес порождает и сказочную святость. И если в сказке существуют лишь сказочные персонажи, то в волшебном лесу и Евангелие, и Христос становятся сказкой. Так же волшебно, подчи-

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

269

няясь сказочным законам, совершается в рыцарском сюжете битва ангельских и дьявольских сил. В романе Пастернака таким сюжетом стали волшебные подвиги Егория Храброго.

Водном из вариантов народного духовного стиха о святом Егории Храбром этот сказочный богатырь на коне, с мечом и Евангелием в руках утверждает святую веру на Руси: он повелевает лесам разрастись, чтобы срубить из них церкви, горам — стать так, чтобы на них поставить соборы, рекам — разлиться по Божьему повелению,

аволкам и змеям — разойтись и рассыпаться по земле68. Не только в «Сказке» о Егории Храбром — стихотворении Юрия Живаго, но во всем романе Пастернака «разрослась» такая же сказочная святость, обитающая в лесах, горах и реках.

В«Рождественской звезде», как задумывает сюжет этого стихотворения Юрий Живаго на пути к Свентицким, Младенец рождается в «темном еловом лесу», «с морозом и волками». В Мелюзееве Живаго выскажет уже вполне оформленную мысль о том, что природа повторяет евангельские события:

«...И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла? "Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования"»69.

В Мелюзееве доктор ощущает сказочность природы— «все кругом бродило, росло и всходило на волшебных дрожжах существования», и эту «светлую, мерцающую сказку» он принимает за реальные небесные силы: «озаренная месяцем ночь была поразительна, как милосердие или дар ясновиденья»70.

Поселение семьи Живаго в Варыкине начинается с путешествия через лес, поля и горы на белой кобыле их сказочного возницы Вакха. В начале своего дневника Юрий Андреевич цитирует тютчевское:

Какое лето, что за лето! Ведь это, право, волшебство,

И как, спрошу, далось нам это, Так, ни с того и ни с сего?

В лесу, где Юрий Андреевич находится в партизанском плену, ворожея толкует военные события как борьбу ангельского воинства с дьявольским: «Ты вот смотришь и думаешь — лес. А это нечистая сила с ангельским воинством сошлась, рубятся, вот что ваши с басалыжскими»71. Битва Христовых воинов— рыцарей— с дьявольскими силами, совершаемая в волшебном лесу, — типичная сцена из рыцарского романа. Для Живаго лес полон волшебства, именно поэтому он воспринимает слова ворожбы буквально, поэтому, по его словам, он «к бессмыслице небылицы отнесся так, точно это были положения реальные».

После отъезда Лары из Варыкина72 Юрий Андреевич до конца высказывает свою мысль о растительном царстве:

«Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно затеряться, спрятаться. Это превращение достигается движением, по стремительности превос-