dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

350 Елена Новикова

ской русской литературы, в которую Ходасевич и вписывает имя молодого русского писателя Сирина.

Статья «Поэзия Игната Лебядкина» была посвящена собственно Достоевскому, в статье же «О Сирине» Ходасевич выстраивает определенную традицию, безусловно, лестную для молодого писателя-эмигранта: Пушкин, Достоевский, Сирин. Для того чтобы обозначить специфику таланта Сирина, критик еще раз обращается к имени Достоевского: «При тщательном рассмотрении Сирин оказывается по преимуществу художником формы, писательского приема <...> Сирин не только не маскирует, не прячет своих приемов, как чаще всего поступают все и в чем Достоевский, например, достиг поразительного совершенства»8. Для «художников» проблема «формы» («сладких звуков») предельно значима, разница же между ними может состоять в том, «прячут» ли они «свои приемы», как Достоевский, или «не маскируют» их, как Сирин. Так проблематика традиции закономерно обусловила актуализацию общего представления Ходасевича о том, что эмигрантская литература может обрести свою культурную идентичность с великой русской литературой прошлого, только отказавшись от нее.

Представляется, что в отношении Набокова к Достоевскому в целом проявилась восходящая к Ходасевичу стратегия отказа младшего писателя от культурной идентичности с писателем старшим, которая осуществляется, в конечном счете, во имя высшей идентичности русской литературы; идентичности трагического пафоса. Отказ от идентичности как единственный способ ее истинного обретения.

Набоков о Ходасевиче и Достоевском

Известно глубоко пиететное отношение молодого Набокова-Сирина к Ходасевичу: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней»9. Критические высказывания Ходасевича, по Набокову,— «умная стройность» 10. Поэтому и общая концепция Ходасевича литературы русской эмиграции, и его интерпретация творчества Сирина для молодого Набокова были, безусловно, значимы.

На смерть Ходасевича Набоков создает свою статью «О Ходасевиче», своего рода прощальный — зеркальный — отклик на его статью «О Сирине», о нем самом. Думается, именно эта статья Набокова стала ярким образцом той «косвенной речи» писателя о Достоевском, о которой мы пытаемся говорить и с которой мы пытаемся работать.

Набоков здесь по-своему продолжает и развивает мысли Ходасевича о русской эмиграции, которая пока «не сумела во всей глубине пережить собственную свою трагедию» и создать «новые литературные формы». Его статья — это глубоко личное, искреннее слово о трагедии русской эмиграции — и об ее искусстве: «Искусст-

во <...> выродилось у нас <...> в лечебную лирику. И хотя понятно, что личное отчаяние невольно ищет общего пути для своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее» 11 (здесь и ниже выделено мною. — Е. Я.).

Итак, «личное отчаяние» русского эмигранта, по Набокову, намечает три «пути»: «искусство» («поэзия», «лечебная лирика»), «схима» и «Сена».

Имя Достоевского в тексте статьи «О Ходасевиче» отсутствует, однако оно за-

В.В. Набоков и Ф.М. Достоевский: дискурс «личного отчаяния»

351

дано всем контекстом идей старшего товарища. Это и сравнение Набокова-Сирина с Достоевским в статье Ходасевича «О Сирине», и проблематика традиций русской культуры, и картина общих трагических судеб русских художников, дополненная теперь размышлениями самого Набокова о жизни и смерти Ходасевича, о собственной драме жизни и творчества писателя-эмигранта. Так, в контексте культуры русской эмиграции возникает восприятие Достоевского, прежде всего, как человека с безусловным опытом «личного отчаяния» — и «художника», который смог претворить свой страшный жизненный опыт «отчаяния» в «поэзию».

В творчестве Набокова обнаруживается особый дискурс Достоевского — дискурс «личного отчаяния», который разворачивается тремя названными «путями» «искусства», «схимы» и «Сены».

«Личное отчаяние»

Самый «достоевский» роман Набокова назван «Отчаяние» (1934). (Не случайно в основном на его материале изучается сегодня проблема «Набоков и Достоевский» 12.) В романе наиболее частотная личная тема Набокова, связанная с Достоевским,— тема двойничества: «Как же назвать? "Двойник"? Но это уже имеется. "Зеркало"? "Портрет автора в зеркале"? Жеманно, приторно... "Сходство"? "Непризнанное сходство"? "Оправдание сходства"?» 13. Ходасевич в статье «О Сирине» подчеркивал: «<...> тема, ставшая центральной в "Отчаянии", одном из лучших романов Сирина <...> показаны страдания художника подлинного, строгого к себе» 14.

Двойничество Достоевского и Набокова — двойничество личного отчаяния русского художника. Своеобразным подтверждением этому может служить образ Достоевского, созданный Набоковым в романе «Transparent things» (1972)15. Он очень характерен. В начальных фрагментах романа «Transparent things», рисуя пространство европейского дешевого гостиничного номера и, в определенный момент, сделав его «прозрачным», автор обнаруживает в нем «маленького Достоевского». Этот, казалось бы, предельно факультативный, «косвенный» для всего романного текста художественный ход для самого Набокова оказался очень важным. В своем «Интервью» того же года о «Transparent things» он специально на нем останавливается: «наблюдатель <...> уплывает в середину прошлого века и видит русского путешественника, маленького Достоевского, вселяющегося в эту комнату по пути из швейцарского игорного дома в Италию» 16.

Из всей многотрудной и разнообразной жизни Достоевского Набоков выделяет только один момент — его путешествие по Европе, актуализируя, тем самым, жизненную и литературную традицию «русского путешественника», восходящую к «Письмам русского путешественника» Карамзина, которые, в частности, Достоевский учитывал в своих «Зимних заметках о летних впечатлениях».

Причем, работая в этой традиции, Набоков не обращается, например, к благополучной, благодушной (в целом) европейской жизни Тургенева или к заграничной пассионарной деятельности Герцена. «Личное отчаяние» русского писателя-эмиг- ранта обнаруживает «общий путь» именно с опытом европейского путешествия Достоевского, заставляя вспоминать неприятие Западной Европы его «Зимних заметок о летних впечатлениях», его «игру»... Игра Достоевского и «игра» Набокова, двух русских писателей за границей; «Письма русского путешественника», «Зимние

352	Елена Новикова

заметки о летних впечатлениях», «Другие берега» как единая линия русских европейских «путешествий» — об этом обо всем можно и должно говорить. Достоевский предстает у Набокова истинным «русским скитальцем», захваченным романным «наблюдателем» на «пути из швейцарского игорного дома в Италию».

Многозначность иронии прилагательного «маленький» рядом с именем собственным Достоевского очевидна и обращена отнюдь не только на писателя XIX века. Тема «маленького человека» горько распространяется если не на самого автора XX века, то, безусловно, на его романного «наблюдателя».

Не случайно в романе воспоминание о Достоевском возникает в связи с «личной историей карандаша» 17, традиционной для Набокова метафорой творчества. «Просвечивающий» сквозь образ карандаша облик Достоевского— вопрошание русского писателя-эмигранта Набокова о смыслах своей собственной судьбы, о своем жизненном и творческом пути «личного отчаяния».

«Искусство»/«поэзия»/«лечебная лирика»

Это ярко проявилось в поэтическом цикле Набокова-Сирина «Капли красок» (сборник стихотворений «Горний путь», 1923), посвященном проблематике творчества и искусства. Вынесенный в название цикла мотив «капли красок» развернут в ключевом стихотворении цикла «Художник»:

с»

Он отвернулся от холста

ив сад глядит, любуясь свято полетом алого листа

итенью клена лиловатой;

любуясь всем, как сын и друг, — без недоверья, без корысти, и капля радужная вдруг спадает с вытянутой кисти 18.

Композиционная рамка цикла в тематическом отношении представляется принципиальной. Первое стихотворение цикла — «Всепрощающий»:

Он горстью мягкою земли и кровь и слезы многим вытер;

Он милосерден. В рай вошли блудница бледная и мытарь.

И он своим святым простит, что золотые моли гибли в лампадах и меж слитых плит

благоуханно-блеклых библий 19.

Последнее стихотворение цикла — «Наполеон в изгнании»:

Дом новый, глухо знойный день, — И пальма, точно жестяная...

Вот он идет; глядит на тень Свою смешную, вспоминая

В.В. Набоков и Ф.М. Достоевский: дискурс «личного отчаяния»

353

Тень пестрых, шелковых знамен — У сфинкса тусклого на лапе...

Остановился; жалок он В широкополой этой шляпе...20

Поэтический цикл русского писателя-эмигранта Набокова-Сирина о художнике и творчестве, начавшись обращением к милосердному Всевышнему, показательно завершается темой изгнанничества, образом «Наполеона в изгнании», великого человека, ставшего на чужбине «смешным» и «жалким».

Кроме «Наполеона в изгнании», в цикле есть еще только одно стихотворение, в название которого также вынесено имя собственное — это «Достоевский»:

Тоскуя в мире, как в аду, — уродлив, судорожно-светел, — в своем пророческом бреду

он век наш бедственный наметил.

Услыша вопль его ночной, Подумал Бог: ужель возможно, Что все, дарованное Мной, Так страшно было бы и сложно?21

Очевидно, что образ Достоевского, введенный в контекст цикла, высветил в других его стихотворениях соответствующие мотивы. Набоковский образ Наполеона организован характерным диалогом толстовской и «достоевской» традиций. «Мягкая горсть земли» во «Всепрощающем», которой Он и «кровь и слезы многим вытер», заставляет вспомнить о «Мужике Марее» и актуализирует идеологию почвенничества Достоевского. Само стихотворение «Достоевский» продолжает и развивает столь характерную для него (и, казалось бы, совершенно чуждую Набокову) религиозно-философскую проблематику теодицеи: «Ужель возможно, что все, дарованное Мной, так страшно было бы и сложно?» Диалог следующих строф стихотворений «Художник» и «Всепрощающий»:

Он отвернулся от холста

ив сад глядит, любуясь свято полетом алого листа

итенью клена лиловатой <...>

<...> И он своим святым простит, что золотые моли гибли в лампадах и меж слитых плит

благоуханно-блеклых библий

продолжает и образно развивает проблематику религиозной природы искусства статей Ходасевича и Набокова-Сирина.

«Схима»

Но самым значимым в стихотворении «Достоевский» представляется следующее. Набоков-Сирин здесь прямо говорит то, над чем сам позже будет бесконечно и жестко иронизировать: Достоевский — пророк.

12 — 2399

354 Елена Новикова

Безусловно, большинство его известных нападок на Достоевского было связано именно с этим. Набоков постоянно и подчеркнуто полемизирует с восприятием Достоевского как «мистика», «пророка», называя его «трескучим журналистом» и даже «балаганного склада комиком». (Эти набоковские определения— из его интервью журналу «Playboy» 1964 г.)22

Образ же Достоевского в одноименном стихотворении Набокова организован именно темой пророчества: он предсказал и «наметил» «бедственный» «век» и судьбу «художника», распятого между знанием о Всепрощающем и страшной реальностью «изгнания». Отсюда— суть его поэтического образа у Набокова: «уродлив, судорожно-светел». Темы страдания, отчаяния, «судорожного» «уродства» русского писателя развиваются и поднимаются до «света», рожденного этими страданиями. Набоков всерьез говорит о пророческом даре и о святом юродстве Достоевского тогда, когда размышляет о судьбе художника в изгнании.

Так, привлеченные контексты «косвенной речи» Набокова высвечивают его сложное, глубокое и, главное, сущностно личное отношение к «схиме» Достоевского. Это по-своему продолжается и в тематике

«Сены»

Вуже упомянутом выше интервью журналу «Playboy», говоря о собственном опыте чтения Достоевского, Набоков характеризует его типичных героев как «чувствительных убийц и душевных проституток». Далее Набоков произносит следую-

щее: «невозможно вынести и одной минуты — во всяком случае я как читатель не могу»23. «Невозможно вынести», потому что не нравится, или «невозможно вынести», потому что к горлу подкатывает отчаяние?

Всвоей лекции о романе Достоевского «Преступление и наказание» Набоков специально останавливается на проблематике «чувствительных убийц и душевных проституток»: «Затем следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: "Огарок уже давно погас в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги". "Убийца и блудница" и "вечная книга"— какой треугольник! Это ключевая фраза романа и типично достоевский риторический выверт. Что же в ней так режет слух? Почему она так груба и антихудожественна? Я считаю, что ни великий художник, ни великий моралист, ни истинный христианин, ни настоящий философ, ни поэт, ни социолог не свели бы воедино, не соединили бы в одном порыве фальшивого красноречия убийцу — с кем же? — с несчастной уличной женщиной, заставив их склонить столь разные головы над этой священной книгой. Христианский Бог <...> простил блудницу девятнадцать столетий назад. Убийцу же следовало бы прежде всего показать врачу. Эти двое никак не сопоставимы. Бесчеловечное убийство Раскольникова и отдаленно не походит на участь девушки, унижающей собственное достоинство, торгуя своим телом. Убийца и блудница за чтением Свя-

щенного Писания — что за вздор! Никакой художественно оправданной связи между гнусным убийцей и несчастной девушкой не существует»24.

Текст Набокова-лектора пронизан симпатией к «блуднице», и, думается, это также определенным образом соотносимо с дискурсом «личного отчаяния» и судьбами русской эмиграции.

В.В. Набоков и Ф.М. Достоевский: дискурс «личного отчаяния»

355

В цикле «Капли красок» «Достоевскому» предшествует стихотворение «Мегеtrix» («Блудница» — лат.):

«Твой крест печальный — красота, Твоя Голгофа — наслажденье.

Скользишь, безвольна и чиста, Из сновиденья в сновиденье;

Не изменяя чистоте Своей таинственной — кому бы

Ни улыбались в темноте Твои затравленные губы»25.

Очевидно, что стихотворение не только развивает тему «блудницы бледной» из стихотворения «Всепрощающий», но и, предваряя «Достоевского», свидетельствует о читательских предпочтениях Набокова (осознанных или нет) по отношению к героям писателя («душевные проститутки»).

Всвязи с этим путь «Сены» может быть выявлен в творчестве Набокова как неожиданная, на первый взгляд, актуализация традиции романа Достоевского «Преступление и наказание»:

«— Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо го-

ловой в воду и разом покончить!

— Ас ними-то что будет? — слабо спросила Соня <...>

— <...> Стало быть, действительно у ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно обдумывала она в отчаянии <...> Ей три дороги, — думал он: броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце» (6, 247).

В1934 г. в Берлине Набоковым было написано стихотворение «L'inconnue de la Seine» («Незнакомка из Сены»):

Торопя этой жизни развязку, Не любя на земле ничего, Все гляжу я на белую маску Неживого лица твоего.

Вбез конца замирающих струнах Слышу голос твоей красоты.

Вбледных толпах утопленниц юных Всех бледней и пленительней ты.

Ты со мною хоть в звуках помешкай, Жребий твой был на счастие скуп, Так ответь хоть посмертной усмешкой Очарованных гипсовых губ.

Неподвижны и выпуклы веки, Густо слиплись ресницы. Ответь, Неужели навеки, навеки?

А ведь как ты умела глядеть!

356 Елена Новикова

Плечи худенькие, молодые, Черный крест шерстяного платка, фонари, ветер, тучи ночные, В темных яблоках злая река <...>26

Соня из Сены.

Живя в Берлине, Набоков пишет стихотворение о самоубийстве, называет его по-французски и отсылает читателя к Сене. Однако традиции, организующие его поэтический строй, напоминают об ином городе и об иной реке. Может быть, это «Сена» именно для того, чтобы напомнить, хотя бы фонетически, о Петербурге Достоевского, о его «Соне»?

Причем это Петербург и Достоевского, и Блока. В названии стихотворения «L'inconnue de la Seine» («Незнакомка из Сены») не только «сквозит» «Соня» Достоевского, но и без труда расшифровывается «Незнакомка» Блока. Фрагмент Набокова

фонари, ветер, тучи ночные, В темных яблоках злая река

очевидно вырос из классической блоковской картины Петербурга цикла «Пляски смерти»

Ночь, улица, фонарь, аптека27.

В «Других берегах» Набокова есть фрагмент, который (пусть иронически) обнаруживает у писателя тесное переплетение традиций Достоевского, Блока, образа Петербурга и темы самоубийства: «"Не подходите к ней с вопросами" <...> начиналось с того, что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре, имени Достоевского скорее, чем Блока <...>»28. Строка Блока «Не подходите к ней с вопросами» из его знаменитого стихотворения «На железной дороге» о девушке-самоубийце окружена здесь, «скорее», контекстами Петербурга Достоевского.

Так, блоковская традиция в «L'inconnue de la Seine» не только усиливает традицию Достоевского, но и, достаточно неожиданно и в то же время предельно показательно для проблематики нашего дискурса, преображает ее в традицию поэтическую. Может быть, это и есть «лечебная лирика»?

«Личное отчаяние невольно ищет общего пути для своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее», — написал Набоков в статье «О Ходасевиче». Конечно же, в этом высказывании молодого русского художникаэмигранта была осознанная игра, которой он, вполне «по-набоковски», стремился если не скрыть, то хотя бы приглушить свою боль. Пути «схимы» и, тем более, «Сены» были не для него, его облегчением «личного страдания» стала именно «поэзия», искусство. Предпринятый в данной работе анализ «косвенной речи» Набокова показал, что его размышления о «личном отчаянии», «поэзии», «схиме» и «Сене» неизменно осуществляются в круге «компетенции» Достоевского. Достоевский для Набокова в эмиграции стал художником, превратившим страшный жизненный опыт «личного отчаяния» в «искусство» и этим необходимый русской эмиграции. «Личное отчаяние» стало залогом продолжения традиций русской литературы и высшей идентичности русских художников XIX-XX веков.

В.В. Набоков и Ф.М. Достоевский: дискурс «личного отчаяния»

357

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См.: Davydov Sergej. Dostoevsky and Nabokov: The Morality of Structure in Crime and Punishment and Despair// Dostoevsky Studies. Vol. 3, 1982; Davydov Sergej. «Teksty-matreshki» Vladimira Nabokova. Miinchen, 1982; Connolly Julian W. Dostoevsky and Vladimir Nabokov: The Case of Despair// Dostoevski and the Human Condition after a Century. New York, 1986; Сараскина Jl. Набоков, который бранится// В.В. Набоков: pro et contra. СПб., 1997; Гандлевский Сергей. Поэтическая кухня. СПб., 1998\ Долинин Александр. Набоков, Достоевский и достоевщина// Старое литературное обозрение. 2001., № 1 \ Долинин А., Сконечная О. Роман «Отчаяние». Примечания Н Набоков В.В. Русский период. Собр. соч.: В 5 т. Т. 3. СПб., 2001; и др.

2Ходасевич Вл. Колеблемый треножник. Избранное. М., 1991. С. 469.

3Там же. С. 244-249.

4Там же. С. 458^62.

5Там же. С. 245.

6Там же. С. 458-160.

7Там же. С. 248.

8Там же. С. 460.

9Набоков В.В. Русский период. Т. 5. СПб., 2000. С. 587.

юТам же. С. 590.

11 Там же. С. 587. !2 См. сноску 1.

13 Набоков В.В. Русский период. Т. 3. С. 521.

14 Ходасевич Вл. Колеблемый треножник... С. 462.

15 Следует согласиться с аргументированным положением А.Н.Долинина о том, что «полное отождествление американского писателя V. Nabokov'a с русским прозаиком B. Сириным» в его отношении к Достоевскому «таит в себе большую опасность», «в отношении Набокова к Достоевскому <...> имеется своя динамика» (Долинин А.Н. Указ. соч.). Тем не менее, тот факт, что исследуемый в данной работе набоковский дискурс Достоевского объективно выявляется на материале разных периодов творчества писателя, как мне кажется, делает предлагаемое исследование только более убедительным.

16 Набоков В.В. Американский период. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. СПб., 1999. С. 597.

17Там же.

18Набоков В.В. Русский период. Т. 1. СПб., 2000. С. 508.

19Там же. С. 506.

20 Там же. С. 512.

21Там же. С. 511.

22Набоков В.В. Американский период. Т. 3. СПб., 2000. С. 585.

23Там же.

24Набоков В.В. Федор Достоевский// Русские эмигранты о Достоевском. СПб., 1994.

C.383.

25Набоков В.В. Русский период. Т. 1. С. 511.

26Набоков В.В. Русский период. Т. 3. С. 662-663.

27Блок А.А. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1955. С. 372. Традиция Блока в данном стихотворении Набокова нуждается в более специальном и глубоком анализе, но это выходит за рамки данного исследования.

28Набоков В.В. Русский период. Т. 5. С. 289.

Ольга Меерсон

НАБОКОВ — АПОЛОГЕТ:

ЗАЩИТА ЛУЖИНА ИЛИ ЗАЩИТА ДОСТОЕВСКОГО?

«Dostoevsky? Dostoevsky is a very poor writer». «Well», said the student, «isn't he an influential writer?» «Dostoevsky is not an influential writer», Nabokov replied. «He's had no influence».

«Достоевский? Достоевский очень плохой писатель». «Но ведь он оказал влияние...», заикнулся было аспирант. «Никакого влияния он не оказал», — ответил Набоков. — «Ни на кого он не повлиял».

Разговор Набокова с аспирантом в Америке1

В «Лекциях по русской литературе», небрежно сбросив со счетов литературное наследство Достоевского в целом, непосредственно перед тем, как перейти к краткому и непрофессиональному разгрому «Преступления и наказания» и других произведений скопом (хоть якобы и в частности), Набоков пишет следующее:

«Если книга тебе отвратительна, из неё ещё можно извлечь художественное наслаждение, представив себе, как по-другому или лучше увидеть то, что видишь сам, или же (что то же) как ещё можно выразить то, что выражает нелюбимый тобою автор. <...> Но с таким же содроганием и передергиваньем следует читать и книги, которые любишь. Вот конкретное предложение. Литературу надо разламывать на дольки, разымать, дробить и мять. Тогда в мнущей ладони возникнет её прекрасный запах, а на языке начнёт кататься изысканной ягодой её вкус. Только тогда ты оценишь по достоинству и вкусишь её редкостный аромат, и разъятые и раздробленные её дольки вновь воссоединятся в твоём представлении, раскрыв красоту единства, в которую ты теперь вложил и частичку своей крови»2.

К сожалению, в своих лекциях о Достоевском, следующих непосредственно за этим текстом, сам Набоков этим практическим советом не воспользуется. Он ограничится лишь дубовым, тенденциозным и непроницательным изложением того, что его раздражает в сюжетах Достоевского в качестве якобы самих этих сюжетов. Ни о какой контрибуции собственной крови (или хотя бы мощного от природы мыслительного аппарата) тут не может быть и речи. И однако в том, как Набоков переписывал Достоевского в собственных произведениях, есть и частица его крови, и вклад его ума, и даже, в разбираемом нами здесь случае, некоторая тщательно скрываемая, как постыдная страсть, любовь. Речь пойдёт о «Защите Лужина». Здесь обнаруживается некоторый контраст с явной и явно недоброжелательной пародией на Достоев-

Набоков — апологет: защита Лужина или защита Достоевского ?

359

ского в других произведениях Набокова (тоже, впрочем, неоднозначно пародийных, но, как правило, оцениваемых как таковые)3.

Хотя в «Лекциях по русской литературе» Набоков и удостаивает «Двойника» сдержанной похвалы4, всё остальное— сплошная ругань по поводу претенциозности, неврастении и психологической недостоверности у Достоевского. И однако, как и в случае с Фрейдом и декларированной нелюбовью к нему, Набоков, возможно, просто заметает следы5. Однако просто любовью к якобы нелюбимому Достоевскому в «Защите» дело, на мой взгляд, не ограничивается. В этом произведении Набоков прибегает к собственной повествовательной технике и к арсеналу интертекстов, выходящим далеко за пределы пародии, с тем, чтобы создать апологию поэтики Достоевского. Прибегая к языку самого Набокова, это равносильно контрибуции капли собственной крови.

Набоков написал «Защиту Лужина» по-русски в 1929-м году. Из арсенала нарратива и поэтики Достоевского там заимствовано очень много. Это прежде всего резкие, но замаскированные и неожиданные переключения отождествления с точкой зрения то одного пристрастного героя, то другого. Так, в конце восьмой главы наш герой-шахматист переживает нервный срыв, обваливаясь в обморок на мостовую: «Он потянулся к решётке, но тут торжествующая боль стала одолевать его <...>, и он <...> беззвучно рассеялся»6. Это последнее предложение восьмой главы. Первое девятой, естественно, сразу следует за ним. Разделяет их только пропуск и номер главы. А далее сразу: «Панель скользнула, поднялась под прямым углом и качнулась обратно. Он разогнулся, тяжело дыша» (153). Но это уже другой «он»: падает не тот «он», который сразу после этого разгибается. Второй «он» — не Лужин, а пьяный юный немец Гюнтер, который Лужина на тротуаре обнаружил! Точка зрения меняется, как при передаче камеры от одного оператора другому на киносъёмках. Вне кинематографа такого до Набокова (не после и даже не во время, а именно до) достигал лишь Достоевский. В авторизованном английском переводе вместо этого «он» — «Гюнтер»7. По-видимому, игру в поэтику Достоевского здесь Набоков будет вести именно с русским читателем. В английском тексте аллюзий на Достоевского не меньше, но они иногда иные. Мы с этим ещё столкнёмся. Пока же рано обобщать. Достаточно здесь отметить, что это «он» — двуголосое слово в бахтинском смысле8.

Неожиданное переключение с одного «он» или даже «я» на другое характерно и для «Дара»9. В нём проявляется какая-то личная игра в полифонию именно с русским читателем, хотя есть ему эквиваленты и в английских текстах. Но здесь (с референтом слова «он») по-английски так обойтись невозможно. Или же будет подругому: маркировано, то есть однозначно неправильно: местоимения по-английски относятся только к непосредственно предшествующему референту. Конечно, можно сказать и неправильно, и это тоже своего рода стилистический приём, но маркированность его будет иной, не основанной на двусмысленности или основанной на ней только во фрейдистском смысле10. По-русски могут понять не так, но могут и правильно, а по-английски же поймут только не так: нет пограничности, двусмысленности перехода точки зрения. И однако, учитывая то, что с несколько разными обертонами такая маркированность возможна на обоих языках, особенно поразительно, что Набоков решил её задействовать только по-русски и не настаивал на её отражении в английском тексте. Именно это различие и свидетельствует о том, что регист-