dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

270 Анна Свинцова

ходящим движения животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю.

Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью. Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне»73.

Исторические события для Живаго мало чем отличаются от распускающихся весной листьев, а исторические личности — от бактерий. История представляется ему сказочным лесом, в котором реальные трагедии войн и революций кажутся «волшебными дрожжами» — и если так, то на них может «взойти» только сказочная святыня. В волшебной сказке не может быть реальной святости — поэтому и воскреснуть можно, как будто проснувшись или просто потому, что весна:

...Но в полночь смолкнут тварь и плоть, Заслышав слух весенний, Что только-только распогодь,

Смерть можно будет побороть

Усильем воскресенья.

(«На Страстной»)

Когда Живаго в последний раз идет пешком в Москву, он идет через лес и поля, которые также видятся ему в сказочном, одушевленном виде. То, что он наблюдает, похоже, и можно считать окончанием сказочного лесного сражения между добром и злом:

«Страшные, одичалые, лохматые деревенские дворняги, которые так переглядывались между собою, точно совещались, когда им наброситься на доктора и загрызть его, брели скопом за доктором на почтительном расстоянии. Они питались падалью, но не гнушались и мышатиной, какою кишело поле, и поглядывая издали на доктора, уверенно двигались за ним, все время чего-то ожидая. Странным образом они в лес не заходили, с приближением к нему мало-помалу начинали отставать, сворачивали назад и пропадали.

Лес и поле представляли тогда полную противоположность. Поля без человека сиротели, как бы преданные в его отсутствие проклятию. Избавившиеся от человека леса красовались на свободе, как выпущенные на волю узники.

...Доктору казалось, что поля он видит тяжко заболев, в жаровом бреду, а лес — в просветленном состоянии выздоровления, что в лесу обитает Бог, а по полю змеится насмешливая улыбка дьявола»74.

Лес просветлен, потому что избавлен от злых сил— «Лесных братьев» и Стрельникова — теперь там царит сказка и «обитает Бог» — обитает, словно ка-

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

271

кое-то сказочное существо. В итоге сказкой для Юрия Андреевича становится вся действительность, реальные люди, и Бог, и дьявол. Юрино христианство «созревает», словно в сказочном лесу, «на волшебных дрожжах существования». Еще в варыкинском дневнике Юрий Андреевич писал: «и теперь эта частность [т. е. жизнь] оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим яблокам сама доходит в преемственности, наливаясь все большею сладостью и смыслом»75. В лесу, где «обитает Бог», Юрий Андреевич питается дозревшими орехами, которые никто не успел оборвать зелеными, — вот символ его «растительного», волшебно «дозревающего», «лесного» христианства. Когда отпевали Анну Ивановну, Юрий, стоя в церкви, вспоминал свою детскую лесную молитву Ангелу-хранителю и понимал, что тогда ему весь «внешний мир» казался лесом, а в церкви все божественное «становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и собирают орехи». «Совсем другое дело было теперь», — говорил он, — «ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли и неба, которым он поклонялся, как своим великим предшественникам». На самом деле в Юрином взгляде ничего не меняется: действительность так и остается для него волшебным лесом, он по-прежнему «поклоняется силам земли и неба» — поклоняется, словно божествам, обитающим в земле и на небе. Поклоняется, как и в детстве, когда «всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как в лесничего (выделено мной. — А. С.)»76. Юрий — Егорий — так и остается рыцарем в сказочной «роли» конного, поклоняющегося «Богу этого леса», обитающему «неведомо где, в тридевятом царстве, тридесятом государстве». Именно так он и говорит Ларе в Мелюзееве, когда фантазирует о «сражении» с еще незнакомым ему Антиповым, который тоже представляется ему в рыцарском образе:

«И вот среди охватившей всех радости я встречаю ваш загадочно невеселый взгляд, блуждающий неведомо где, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Что бы я дал за то, чтобы его не было, чтобы на вашем лице было написано, что вы довольны судьбой и вам ничего ни от кого не надо. Чтобы какой-нибудь близкий вам человек, ваш друг или муж (самое лучшее, если бы это был военный)

взял меня за руку и попросил бы не беспокоиться о вашей участи и не утруждать вас своим вниманием. А я вырвал бы руку, размахнулся, и... Ах, я забылся! Простите, пожалуйста»77.

Для рыцаря истинная святость не видна под покровом волшебства и сказки, персонажем которой он является. Святость, лишенная божественной реальности, поневоле становится — земной, домашней, уютной, и — без реальной божественной «подпитки» — сказочной. И поэтому в «маленькой переулочной церквушке, куда няня его [Юру] водила», — «звезды небесные становились лампадками, Боженька— батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу темнел кругом»78. Земная, уютная святость, «спрятанная» в церквушке среди враждебного «действительного мира», порождает сказочное восприятие реальности. На панихиде по Анне Ивановне Юра находится словно в сказке: в душе у него «неразбериха, блаженно-бредовая, скорбно-восторженная», у него жар, он не то спит, не то наяву слышит заупокойные молитвы. Во время церковного пения перед Живаго расплывается реальность, все качается: «венки и встречные, головы лошадей с сул-

272 Анна Свинцова

танами, отлетающее кадило на цепочке в руке у священника, белая земля под ногами»79. Смерть близкого человека не только не «отрезвляет» Живаго, но, напротив, погружает его в «скорбно-восторженное», «бредовое» состояние. В сказке нет места реальной смерти, реального осознания того, что ожидает человека после нее. Строго говоря, в ней нет места Христу.

Поэтому реальный Христос в романе не назван. Веденяпин говорит о «жертвующем собой проповеднике», который говорит «притчами из быта», о «подчеркнуто человеческом» Христе, с которого начался «человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух»80. Там, где нет Христа-пахаря, «змеится насмешливая улыбка дьявола» — сказочный дракон теперь поселился на неубранных полях, которые Живаго видит по дороге в Москву. Христос Веденяпина — плотник и пахарь, христианство Симы Тунцевой— «всем современным вдохновением совершаемая работа». Христианство для Живаго и людей его круга оказывается «вдохновением», искусством. Библия становится «записной тетрадью человечества», человеческая жизнь — «Божьей повестью» (Сима Тунцева). Реальность становится повестью, придуманным повествованием. Неслучайно сводного брата Живаго, который постоянно чудесным и спасительным образом вмешивается в Юрину жизнь, зовут Евграфом — то есть «хорошо пишущим»: Юру спасает писание — но не Святое Писание.

Искусство, поставленное на место христианства, может творить лишь выдумку и сказку. В варыкинском дневнике Юрия есть запись: «сказочно только рядовое, которого коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин. Какое славословие честному труду, долгу, обычаям повседневности!»81. Гений писателя превращает жизнь в сказку82, быт освещается, но не освящается— потому что невозможна святость человеческая, невозможна реальность в сказке, невозможно христианство во Христе-пахаре.

Но в романе присутствует именно Христос-пахарь — или же Христос-садовник, Христос, обитающий в царстве растений. Об этом говорит сцена смерти Живаго: по нему не справляется панихида, и о Христе говорится лишь в связи с цветами и землей:

«Царство растений легко себе представить ближайшим соседом царства смерти. Здесь, в зелени земли, между деревьями кладбищ, среди вышедших из гряд цветочных всходов сосредоточены, может быть, тайны превращения и загадки жизни, над которыми мы бьемся. Вышедшего из гроба Иисуса Мария не узнала в первую минуту и приняла за идущего по погосту садовника. (Она же, мнящи, яко вертоградарь есть...)»83

Магдалина из стихотворения Юрия Андреевича говорит: «брошусь на землю у ног распятья» — и вместе с ней в промежутке между смертью и воскресением оказывается и Живаго: «за этот страшный промежуток Я до Воскресенья дорасту». «Дорасту» — метафора кажется неслучайной, учитывая «растительную» тему романа. Именно в земле, со Христом-садовником, Живаго переживает этот «страшный промежуток», в котором он пытается «дорасти» до воскресения; в этом промежутке, в земле борются смерть и жизнь. Об этом говорят и цветы, на похоронах Живаго цветы, заменяющие погребальный обряд:

«В эти часы, когда общее молчание, не заполненное никакой церемонией, давило почти ощутимым лишением, одни цветы были заменой недостающего пения и отсутствующего обряда.

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

273

Они не просто цвели и благоухали, но как бы хором, может быть, ускоряя этим тление, источали свой запах, и, оделяя всех своей душистою силой, как бы что-то совершали»84.

Живаго остается не со Христом, но лишь с «чем-то», что «как бы совершали» цветы — с «тайной превращения», со сказочным благоуханием.

Плач Лары еще глубже «погружает» усопшего Живаго в мир сказки. В плаче Лары воскресают их ночные разговоры в сказочном мелюзеевском, а после — варыкинском лесу, в ее речи — небо, облака и деревья, «глубокая реченька», то забытье, в котором она пробыла месяц без сознания:

«Она ничего не говорила, не думала. Ряды мыслей, общности, знания, достоверности привольно неслись, гнали через нее, как облака по небу и как во время

прежних их ночных разговоров...

Они любили друг друга не из неизбежности, не "опаленные страстью", как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: зем-

ля под ними, небо над их головами, облака и деревья...

Прощай, большой и родной мой, прощай моя гордость, моя быстрая и глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в холодные волны твои...

О, что я наделала, Юра, что я наделала! Я такая преступница. Но я не виновата. Я тогда три месяца пролежала в больнице, из них один без сознания...»85

Весь ее прощальный разговор-плач, «разламывающий рамки реальности и не имеющий смыла»86 — и есть сказка, точнее, финал «Сказки»:

То в избытке счастья Слезы в три ручья, То душа во власти Сна и забытья.

То возврат здоровья, То недвижность жил От потери крови И упадка сил.

Но сердца их бьются. То она, то он Силятся очнуться И впадают в сон.

Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века.

В плаче Лары — то, что она и Живаго, по ее словам, «понимали»: «загадка жизни, загадка смерти». Этой же загадкой — ни жизнью, ни смертью — заканчивается и «Сказка». Как же все-таки понимали эту загадку Живаго и Лара? Ответ должен бы быть в финале романа: но даже здесь ни Лара, ни прочие герои, ни автор не сознают действительной смерти Живаго. Реальность его смерти и того, что происходит вокруг нее, постоянно замещается чем-то несущественным, какой-то фантазией: вме-

274	Анна Свинцова

сто церковного отпевания— цветы и причитания Лары, вместо истинного Христа — Христос-пахарь и Христос-садовник (то есть в конечном итоге «подчеркнуто человеческий» Христос), вместо смерти со Христом в надежде на воскресение — сон и попытка проснуться, вместо осознания действительной смерти — сказочное забытье в слезах и счастье. Здесь, по словам К.А. Степаняна, вполне выражена «колоссальная проблема подмены, происшедшая в идеологии рыцарства, — служение земным целям вместо небесных, культ Прекрасной Дамы вместо поклонения Богородице».

0сказочном счастье, которое ощутимо словно во сне, свидетельствуют и герои

вфинале романа: «просветления» и «освобождения» не наступило, но «участники этой истории» «умиленно» спокойны и счастливы — они слышат фантастическую, в

реальности «неслышную музыку счастья». Финал «Сказки» — счастливое забытье — повторяется в финале романа. Герои романа так и не выходят за пределы вымысла, и Юрина «книжка... как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение»87.

Казалось бы, финал двух романов — «Идиот» и «Доктор Живаго» — совершенно идентичен: рыцарство Мышкина — фантазия, и рыцарство Живаго заканчивается сказкой. Однако позиции Достоевского и Пастернака по отношению к финалам88 принципиально различны: в конце романа Достоевского безумие князя-рыцаря, как и пророчило ему стихотворение, осознанно отделено от реальных событий — князь Щ. произносит несколько «счастливых и умных истин», а Лизавета Федоровна — фразу о «фантазии». Тем самым разграничивается мир фантастический, куда навсегда возвращается после короткого просветления безумный князь и куда безвозвратно втянута «фантастическая» Аглая, и мир реальный, где остаются, оплакивая их, Лизавета Прокофьевна, Вера, Коля, Евгений Павлович и князь Щ.

В романе Пастернака реальность так и не просвечивает сквозь плотную сказочную завесу: следуя «сценарию» «Сказки», окончательно погружается в забытье и Живаго, и прочие герои романа. И если финал романа Достоевского — сцена оплакивания безумного князя — образует, как показано в работе Т.А. Касаткиной, икону, то есть образ высшей реальности и смысла, то финальный плач Лары над Живаго, «разламывающий рамки реальности» и «не имеющий смысла», рисует в итоге сказочную картину — похожую на ту, которую видит перед собой впадающий в забытье рыцарь из «Сказки».

ПРИМЕЧАНИЯ

1Цит. по: Касаткина Т.А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004. С. 170.

2Институт философии Российской Академии Наук [Электронный ресурс]: Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. Подготовка Ренессанса в XIV в. Режим доступа: http://www.philosophy.ru/library/losef/renaesth/index.html, свободный. — Загл. с экрана.

3 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 12 т. Т. 7. С. 28-30.

4Там же. Т. 6. С. 64.

5После сцены на музыке князь встречает на аллее Рогожина и зовет его встретить свой день рождения, трижды упомянув о начале своей «новой жизни»: «Я без тебя не хочу мою

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

275

новую жизнь встречать, потому что новая моя жизнь началась! Ты не знаешь, Парфен, что

моя новая жизнь (курсив везде мой. — А . С.) сегодня началась?» (Там же. Т. 7. С. 50).

Итак, в романе возникают два эпизода, где «швейцарская» линия горизонта связывается с «новой жизнью» князя: в начале романа Мышкин описывает швейцарский пейзаж у Епанчиных, говоря о своих мечтах, о шумном городе, о «новой жизни», и вновь — уже во второй части, в сцене на музыке, вспоминает об этом пейзаже и в этот же вечер трижды восклицает о начале своей «новой жизни». Что за «новая жизнь» начинается у князя, который никак не желает увидеть то, что всем вокруг уже понятно? Речь идет о сватовстве князя — «невозможного жениха» — к Аглае. Рогожин прямо заявляет князю, что тот «в Аглаю Епанчину как кошка влюблен». Влюбленность, в которой князь себе не признается, предчувствие им «новой жизни» — вот что видится князю «на горизонте» своей мечты. Но что ждет князя за горизонтом этой пейзажной «плоскости»? Видит ли он там — в действительности — Аглаю и Настасью Филипповну?

6 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 32.

7 Как будто случайное смешение близкого с далеким в этих эпизодах на самом деле совершенно не случайно: в этой «дальнозоркости» князя открывается совершенно особый его взгляд на мир, о котором писал Вяч. Иванов: «Идея вины, лежащей в самом воплощении, предстоит нам в романе "Идиот": поистине вина Мышкина в том, что он, как Фауст, в начале второй части поэмы Гете, отвратился, ослепленный, от воссиявшего солнца и пожелал лучше любоваться его отражениями в опоясанном радугами водопаде жизни. Он при-

шел в мир чудаком, иностранцем, гостем из далекого края, и стал жить так, как восприни-

мал жизнь; мир же воспринимал он и вблизи, как издали, когда он словно видел его в сонной

грезе движущимся в Боге (курсив мой. — А. С.), а отпавший мир оказался вблизи повинным своему закону греха и смерти; и этого чуждого восприятия вещей Мышкиным мир не понял и не простил, и самого созерцателя Платоновой идеи правильно обозвал "идиотом"» (Библиотека «Вехи» [Электронный ресурс]. Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия. Режим доступа: www.vehi.net, свободный. — Загл. с экрана).

8Поэтому князь и не видит глубины жизни, что возможно лишь с проникновением в жизнь реальной святости, но начинает «новую жизнь», как он о том говорит Рогожину вскоре после сцены на музыке, и начинает со дня своего рожденья — но не с именин, не со дня святого покровителя, как традиционно можно предположить. «Новая жизнь» князя изначально течет вне святости, в «плоскости» земной жизни.

9Флоренский П.А., священник. Собрание сочинений. Философия культа (Опыт православной антроподицеи). М., 2004. С. 336.

10 Достоевский	Ф.М. Собрание сочинений: в 12 т. Т. 6. С. 82-83.
11 «Святое —	выделенное, но выделенное ради иных, новых определений; так, святое
время есть праздник, то есть время праздное, или, иначе говоря, свободное от житейских по-
печений, — пауза повседневной жизни. Но этот разрыв жизни, эта пауза, не есть пустота во
всяком смысле слова: она занята собственным своим содержанием, в ней звучит иной, над-

мирный звук. И о всякой святыне должно повторить соответственно то же, что сказано о

празднике: все святое есть праздник житейского. Иначе святое было бы просто ничем, логическим отрицанием мира, т. е. тем же миром, но со знаком отрицания, или нашим, только нашим, не более как субъективного значения, жестом от мира; — было бы бессильным трепыханьем крыльев, остающихся все на том же месте (курсив мой. — А. С. Разрядка

автора)». Флоренский П.А., священник. Собрание сочинений. Философия культа (Опыт православной антроподицеи). С. 208.

п Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 2002. С. 226-227.

13 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 231.

14Там же Т. 6. С. 68.

15Там же. С. 64.

276	Анна Свинцова

16Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 228.

17Флоренский П.А., священник. Собрание сочинений. Философия культа (Опыт православной антроподицеи). С. 370.

18Символику «рыцарского» зеленого шарфа у Рогожина и Гани раскрывает Т.А.Касаткина. С учетом рыцарской символики этой детали-вещи, в частности, прочитывается и сцена с передачей записки Аглае. См. подробнее: Касаткина Т.А. Роль художественной детали и особенности функционирования слова в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» // Роман Ф.М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения. М.: Наследие, 2001. С. 64-65.

19На дне рождения Настасьи Филипповны, когда к ней «вваливается» рогожинская компания, генерал Епанчин предлагает ей свою защиту «в припадке рыцарского великодушия». Это словечко совершенно определенно обозначило болезненность, ненормальность того, что сама Настасья Филипповна назвала «старыми бреднями», «из романов», то есть порыцарски «честное» сватовство к ней князя. Именно как припадки, болезненные выходки выглядят все последующие «рыцарские» поступки князя.

20По словам Й. Хейзинги, «нередко случается, что в ходе шахматной игры вспыхивают разногласия... "и что наиразумнейший здесь утрачивает терпение". Ссора юных принцев за игрой в шахматы была в XV в. мотивом еще более распространенным, чем даже в романах о Карле Великом» (Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 20).

21 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 6. С. 300.

22Там же. Т. 7. С. 81.

23Хейзинга Йохан. Осень Средневековья. С. 83.

24Кин Морис. Рыцарство. М., 2000. С. 16.

25Там же. С. 14.

26 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 6. С. 240.

27Там же. Т. 7. С. 40.

28Там же. С. 41.

29 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 198. 30 Там же. С. 275.

31 Кин М. Рыцарство. С. 18.

32Там же. С. 112.

33В «Поисках Святого Грааля» (версия, включенная в цикл «Вульгата») рыцарь Галахад при виде таинства Святой Чаши умирает от восхищения.

34То есть, как указано в романе, примерно в первой половине июня, что приходится как раз на Троицу.

35 Достоевский	Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 12-13.
36 Там же. С. 24.
37 Библиотека	Bookru.net [Электронный ресурс]. Эшенбах Вольфрам фон. Парцифаль.

Средневековый роман и повесть. М.: Художественная литература, 1974.

Режим доступа: http://volfram-fon-eshenbah.bookru.net/cont/parcifal/!.html, свободный.— Загл. с экрана.

38Кин М. Рыцарство. С. 112-115.

39«Пруэс» — в переводе с французского — подвиг. Это французское словечко, которым генерал Епанчин назвал смелое сватовство князя к Настасье Филипповне, еще более соотносит поведение князя с этическим идеалом рыцаря, в который, как правило, входят такие понятия, как prouesse— храбрость, largesse— великодушие, loyaute— верность отечеству, courtoisie — «свободная, смелая и искренняя манера поведения как свидетельство благородного происхождения и добродетельности» — и все это «стандартный набор» добродетелей, присутствующих в куртуазной литературе (Кин М. Рыцарство. С. 9).

40 Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 276. 41 Там же. С. 275.

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

277

42Библиотека Bookru.net [Электронный ресурс]. Борисов В.М. Река, распахнутая настежь. К творческой истории романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» / Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. М.: Книжная палата, 1989. Режим доступа: http://pasternak-boris.bookru.net/ cont/j ivago/5.htmI, свободный. — Загл. с экрана.

43Архангела Михаила рыцари почитали своим родоначальником, его бранный подвиг— «первый из когда-либо явленных деяний воинской и рыцарской доблести». Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 81. По сведениям М. Кина, культ святого Георгия у рыцарей широко распространился несколько позднее, особенно на Востоке, где был связан с войнами против язычников.

44Кин М. Рыцарство. С. 99.

45Флоренский П.А. Собрание сочинений. Философия культа (Опыт православной антроподицеи). С. 407.

46Митрополит Сурожский Антоний. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Проповеди. Клин, 2002. С. 84.

47Пастернак Б.Л. Избранное. М., 1999. С. 482.

48Там же. С. 485.

49О чистоте в этой главе сказано особенно: ночью, когда Юрий Андреевич работал над стихами, «он видел головы спящих Лары и Катеньки на белоснежных подушках. Чистота белья, чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотою ночи, снега, звезд и месяца в одну равнозначительную, сквозь сердце доктора пропущенную волну, заставляла его ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования» (Там же. С. 479).

50Там же. С. 482.

51Там же. С. 295.

52Лара, как и дева у ручья в «Сказке», повсюду окружена водой, то есть как будто находится в плену у злых сил. Юрий сравнивает Лару (Ларису, т. е. чайку, морскую птицу) то с морской волной, то с выкупанным ребенком. Живаго не раз наблюдает, как она носит воду, стирает или моет полы. Как-то во сне он слышит ее «влажный» голос, а после ее отъезда с Комаровским ему снится сон, «который легко было принять за правду»: разбивается упавшая со стены «мамина акварель итальянского взморья» — это Юрий слышит выстрел самоубийцы Стрельникова. Вместе с морской акварелью (вдвойне «водяная» картина) разбивается и реальная жизнь Лары, но Юрий Андреевич видит лишь правдоподобный сон, а в этом сне — картину: реальность для него скрыта под двойной завесой: сна и картины. В стихах Живаго, тяжело запившего после Лариного отъезда, она также «является во сне» — «и он любил на стихах этот облагораживающий отпечаток». Живаго любит и воображает — сновиденье, пейзаж, стихотворение, сказочный морской образ — но не реальную Лару. Поэтому, потеряв ее навсегда, он так легко сходится с Мариной — «морской» — и при этом неслучайно называет эту любовную историю «романом в двадцати ведрах». И Лара, и Марина для Юрия Андреевича — не реальные женщины, а единый сказочный образ девы у ручья. Точно так же для рыцаря Прекрасная дама — возвышенный образ, в котором свободно уживается не одна возлюбленная.

53Епископ Григорий (Лебедев). Евангельские образы (Толкование на Евангелие от Марка). М., 1991. С. 147.

54Такую фигуру можно увидеть на одной из ранних миниатюр Рафаэля «Чудо святого Георгия о змие»: на фоне облачного неба и холмов, покрытых лесом, — неподвижно стоящая

уозера дева, извивающийся дракон у пещеры, а Рыцарь на белом коне, пронзающий дракона, как будто устремлен от зрителя в глубь полотна.

55Там же. С. 491.

56Сказки и несказочная проза. М., 1998. С. 53.

57Русские народные песни, собранные П. Киреевским. Ч. 1. М., 1848. С. 4-10.

58Пастернак Б.Л. Избранное. С. 372.

278	Анна Свинцова
59	Сурова JI.B. Церковный год. М., 2000. С. 227.
60	Касаткина Т.А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве

Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». С. 336. 61 Там же. С. 348.

62Еще один пример: когда Jlapa и Живаго отправились на санях в Варыкино, то Савраска понес их так, что в Варыкино они «влетели засветло».

63Лес, где Юрия Андреевича держат в плену, также несомненно сказочный, напоминающий своими картинами те овраги и реки «Сказки», которые видит богатырь Егорий Храбрый: «суровый, подоблачный, богатырский лес», где, «казалось, внизу под обрывом предполагалось что-то другое, чем наверху — река или овраг или глухой, некошеной травой поросший луг» (Пастернак Б.Л. Избранное. С. 412).

64Там же. С. 431-432.

65Там же. С. 445.

66Там же. С. 443.

67Там же. С. 141-142.

68Русские народные песни, собранные П. Киреевским. Ч. 1. С. 4-10.

69Пастернак Б.Л. Избранное. С. 246.

70Там же. С. 242-243.

71Там же. С. 422.

72Лара упрашивала Юрия остаться в Варыкине еще на одну ночь: «Ах, это было бы так неповторимо, волшебно!» (Там же. С. 484).

73 Там же. С. 492-493.

74 Там же. С. 504.

75 Там же. С. 358. ?б Там же. С. 200. 77 Там же. С. 247. 78 Там же. С. 200. 79 Там же. С. 201.

so Там же. С. 166-167. 81 Там же. С. 357.

82 В одном из живаговских замечаний (по поводу обычая записывать фронтовые наблюдения) слова гений и сказка понимаются как синонимы: «...фактов нет, пока человек не внес в

них чего-то своего, какой-то доли вольничающего человеческого гения, какой-то сказки»

(Пастернак Б.Л. Избранное. С. 227).

83 Там же. С. 524.

84 Там же. С. 523.

85Там же. С. 529-531.

86Там же. С. 530.

87Там же. С. 543.

88Конечно, не только к финалам, а ко всему повествованию: у Достоевского главный

для князя вопрос в его размышлениях о реальности и видениях в Летнем Саду — «что делать с действительностью?». У героя Пастернака, похоже, такого вопроса не возникает: сказочная действительность с самого начала прочно утверждается в романе, и главные персонажи — Живаго и Лара — только подчеркивают сказочность событий и собственную небывальщину. Однако нечто важное, связанное именно с реальностью, объединяет рыцарские образы Мышкина и Живаго: это их попытка исключить вину из падшего мира, попытку, возможную лишь при условии фантастичного «возвышения» этого мира. Именно поэтому перед князем Мышкиным вместо Богородицы возникает видение Девы Марии — безгрешной Прекрасной Дамы «бедного рыцаря», а Юрий Живаго утверждает, что «каждое зачатие непорочно, что в этом догмате, касающемся Богоматери, выражена общая идея материнства» (Пастернак Б.Л. Избранное. С. 354).

Тема рыцарства в романах Ф.М. Достоевского «Идиот» и Б.Л. Пастернака...

279

Земная женщина возвышается до непорочности Богородицы, реальность возвышается до прекрасной фантазии, видения, сна. Характерно, что в этой связи и князю, и Юрию Андреевичу снится весьма похожий сон в схожих обстоятельствах. Князю (перед свиданием с Аглаей на зеленой скамейке) привиделась Настасья Филипповна, которую он ни за что не хотел признать преступницею. Юрию Андреевичу, накануне его свиданий с Ларой, слышится во сне женский «влажный» голос — голос боготворимой им Лары, которая в их следующее и последнее свидание (уже перед гробом Живаго) говорила: «Я такая преступница, ты понятия не имеешь! Но я не виновата. Я тогда три месяца пролежала в больнице, из них один без сознания» (Там же. С. 531).