235 Послежитие, или эквивалентная смерть

Справедливо будет сказать, что гонимые и изолируемые от жи­вых мертвые и нас, живых, обрекают на эквивалентную смерть — ибо основополагающий закон символического обязательства все равно дей­ствует, на благо или во зло. Так, безумие всегда представляет собой просто линию раздела между безумными и нормальными — линию, ко­торую нормальность разделяет с безумием и которой она определяет­ся. Любое общество, интернирующее безумцев, само глубоко инвестиро­вано безумием, которое в конечном счете оказывается здесь единствен­ным и повсеместным предметом символического обмена под легальными знаками нормальности. Эта длительная работа безумия над заточающим его обществом продолжалась несколько веков, и сегодня стены приютов исчезают — не в силу какой-либо чудесной терпимости, а просто потому, что процесс нормализации общества через безумие за­вершен: безумие сделалось повсеместно распространенным, по-прежне­му оставаясь на положении изгнанника. Приют для умалишенных как бы растворился в социальном пространстве, потому что нормальность дошла до такой идеальной точки, где она сама обретает характерные черты сумасшедшего дома, потому что вирус заточения проник во все фибры «нормальной» жизни.

Так и со смертью. В конечном счете смерть — не что иное, как социальная демаркационная линия, отделяющая «мертвых» от «жи­вых»; следовательно, она в равной мере касается и тех и других. Воп­реки безрассудным иллюзиям живых, мнящих себя живыми при ис­ключении мертвых, вопреки иллюзорным попыткам свести жизнь к абсолютной прибавочной стоимости, отсекая от нее смерть, — не­рушимая логика символического обмена восстанавливает эквивалент­ность жизни и смерти в форме безразлично-фатального послежития. Когда смерть вытесняется в послежитие, то, в силу хорошо известно­го возвратного процесса, и сама жизнь оказывается всего лишь доживанием, детерминированным смертью.

Замогильное гетто

Параллельно с сегрегацией мертвых складывается понятие о бессмертии. Действительно, загробная жизнь, этот особый статус, ко-

 

236

торым отмечены «душа» и «высшие» духовные существа, представля­ет собой просто выдумку, прикрывающую собой действительное выд­ворение мертвых и разрыв символического обмена с ними. Пока мер­твые остаются рядом, отличные, но живые и во многих случаях — партнеры живых, до тех пор им незачем быть бессмертными, им и не следует быть бессмертными, так как подобное фантастическое каче­ство нарушало бы взаимный характер обмена. Лишь по мере того как живые исключают их из своего круга, они потихоньку становятся бессмертными, и такое идеализированное послежитие есть не что иное, как знак их социального изгойства.

Следует покончить с идеей религиозного прогресса, который-де ведет от анимизма к политеизму, а затем к монотеизму, постепенно проявляя бессмертие души. Бессмертие приписывается мертвым как раз по мере их заточения — примерно так же, как сейчас в нашем обществе одновременно растут продолжительность жизни и сегрега­ция стариков как асоциальных элементов.

Да, бессмертие, как ни странно, обладает прогрессивным разви­тием. Во временном плане оно эволюционирует от ограниченного послежития до вечного; в социальном пространстве оно демократизи­руется и из привилегии немногих становится потенциальным правом каждого. Однако все это сравнительно недавние явления. В Египте некоторые члены группы (сначала фараоны, а затем и жрецы, воена­чальники, богачи, посвященные члены господствующих классов) по­степенно, в прямой зависимости от своей власти, обособлялись как бессмертные, тогда как все остальные имели право только на смерть и двойника. К 2000 году до нашей эры бессмертие стал получать каж­дый — то было своего рода социальное завоевание, возможно добы­тое в тяжелой борьбе; не впадая в социально-историческую фантасти­ку, легко вообразить, как в Египте древних династий происходили бунты и социальные выступления с требованием права на бессмертие для всех.

Итак, первоначально бессмертие было эмблемой власти и соци­альной трансцендентности. В тех первобытных группах, где нет структуры политической власти, нет и личного бессмертия. В дальней­шем, в менее сегментарных обществах, появляются «относительная» душа и «ограниченное» бессмертие, соответствующие относительной же трансцендентности властных структур. Затем бессмертие распрос­траняется и увековечивается в деспотических обществах, в великих Империях с их тотальной трансцендентностью власти. Первоначально этим превосходством пользуется царь или фараон, а затем, на более развитой стадии, сам Бог как главное бессмертное существо, из кото­рого бессмертие проистекает и перераспределяется всем и каждому.

237

Но эта фаза бессмертного Бога, совпадающая со становлением вели­ких универсалистских религий и особенно христианства, является уже и фазой величайшей абстрактности социальной власти в Римской империи. Греческие боги оттого были смертны, что связаны со специ­фической, еще не универсалистской культурой.

Даже и в раннем христианстве еще не было согласия по вопро­су о бессмертии, которое возникло относительно поздно. Отцы церк­ви еще допускали временное уничтожение души впредь до воскресе­ния. И даже в проповеди самой идеи воскресения апостол Павел сталкивался не только с насмешками язычников, но и с глубоким со­противлением христиан и отцов церкви. В Ветхом завете (у Даниила) воскресение обещано лишь тем, кто при жизни не получил вознаграж­дения добром или злом. Загробная жизнь, посмертное послежитие — это просто итоговое сальдо, оно зависит от того, осталось ли что-ни­будь не обмененным при жизни. Прекрасный пример того, что вос­кресение и бессмертие представляют собой всего лишь вынужденное средство по сравнению с возможностью для группы немедленно оп­лачивать все свои символические счета, возмещать весь свой символи­ческий долг, не откладывая этого на будущую жизнь.

Будучи при своем появлении отличительной эмблемой власти, в истории христианства бессмертие души играет роль эгалитаристского мифа, загробной демократии, которая противостоит мирскому нера­венству перед лицом смерти. Это всего лишь миф. Даже в самой сво­ей универсалистской христианской версии бессмертие лишь де-юре принадлежит каждому человеческому существу. Фактически его раз­дают понемногу, оно остается достоянием определенной культуры, а внутри этой культуры — достоянием определенной социально-поли­тической касты. Разве миссионеры когда-нибудь верили в бессмерт­ную душу туземцев? Разве женщина в «классическом» христианстве по-настоящему обладала душой? А безумцы, дети, преступники? Фак­тически все сводится к тому же: душа есть только у сильных и бога­тых. Социальное, политическое, экономическое неравенство перед ли­цом смерти (продолжительность жизни, торжественность похорон, слава и жизнь в людской памяти) — все это лишь результаты осново­полагающей дискриминации: одни, единственно подлинные «челове­ческие существа», имеют право на бессмертие, остальные же имеют право лишь на смерть. На глубинном уровне ничего не изменилось со времен Египта древних династий.

Что ж, скажет наивный материалист, какая разница, бессмертие или пет? — это ведь все воображаемое. Да, но поразительно, что ре­альная социальная дискриминация основывается именно на этом, что власть и социальная трансцендентность нигде не бывают столь четко

238

отмечены, как в воображаемом. Экономическая власть капитала не в меньшей степени зиждется на воображаемом, чем власть церкви. Это просто ее фантастическая секуляризованная форма.

Ясно также, что демократия здесь ничего не меняет. Некогда люди могли сражаться за бессмертие души для всех, подобно тому как многие поколения пролетариев сражались за имущественное и культурное равенство. Это одна и та же борьба — у одних за загроб­ное послежитие, у других за текущее выживание; и одна и та же ло­вушка — поскольку личное бессмертие для немногих возникает, как мы видели, из раскола в единстве группы, то какой же смысл требо­вать его для всех? Это значит просто обобщать воображаемое. Смыслом революции может быть только отмена отделённости смерти, а не равенство в послежитии.

Бессмертие — это не что иное, как своеобразный всеобщий эк­вивалент, связанный с абстракцией линейного времени (оно формиру­ется по мере того, как время становится абстрактным параметром, связанным с процессом накопления в политической экономии и вооб­ще с абстрагированием жизни).